Консервативный разум – rumagic.com : с) Третья форма утопического сознания: консервативная идея : Карл Мангейм : читать онлайн
Консервативный человек — это хорошо или плохо? :: SYL.ru
Консерватизм как черта характера присущ очень многим людям. Если посмотреть определение, то консерватизм в характере – это склонность поддерживать неизменность, традиции, устоявшийся и привычный образ действий, мыслей, оценок. Получается, что консервативный человек – это стабильный, последовательный, дисциплинированный исполнитель. В реальной жизни он очень предсказуем. Сохранить неизменность существующего положения вещей для него важнее сути предлагаемых изменений. Человек консервативных взглядов в чем-то напоминает супердобросовестного сторожа на овощебазе – пусть помидоры лучше сгниют, но он никого не впустит и не выпустит.
Консерваторы. Кого можно отнести к ним
Итак, попробуем нарисовать портрет типичного консерватора. Кому-то может показаться, что консервативный человек – это такой себе благообразный джентльмен с бакенбардами, курящий трубку. Или добропорядочная мать семейства, которую беспокоит только, покушал ли её ребенок, не забыл ли он шарфик, а то, что ребенку 35 лет, как-то проходит мимо её сознания. И вы будете правы.
А как насчет свободолюбивых неформалов и прочей яркой публики? Смогли бы вы поставить подпись «человек консервативных убеждений» под следующей фотографией?
Казалось бы, куда уж более нестандартно, а может, даже прогрессивно. С другой стороны, легко ли такому персонажу выглядеть традиционно и обыденно? Сможет ли он без внутреннего, а может, и внешнего протеста переодеться, изменить прическу? Не всегда такие яркие личности готовы принять новшества. Вот и получается, что вся разница между чопорным джентльменом, не замаравшем свои руки прикосновением к кроссовкам, и отвязным неформалом, считающим галстук не иначе как удавкой, только в цвете помидоров на складе.
В той или иной мере у всех людей есть консервативные убеждения, а вот что значит консервативный человек, и хорошо это или плохо, сейчас попробуем разобраться.
Консервативные взгляды как платформа для прогресса
Казалось бы, странная формулировка. Как может склонность к неизменности и даже боязнь новшеств способствовать прогрессу? Консерватизм – это же ограниченность и удержание старого ненужного хлама, как в быту, так и в убеждениях.
Но давайте еще раз задумаемся, ведь консервативный человек – это еще и тот, кто тщательно проверяет все предлагаемые новшества и перемены на предмет не станет ли от них хуже. И далеко не всегда позиция «как бы чего не вышло» является неправильной.
Так хорош или плох консерватизм? Однозначного ответа нет и быть не может. Но то, что через асфальт консерватизма пробивают себе дорогу в жизнь только самые активные, сильные и необходимые одуванчики научных открытий, социальных изменений и способов жизни, однозначно факт.
Консерватизм как профессиональная особенность
Многие профессии накладывают отпечаток на склад характера. Часто наиболее консервативными оказываются преподаватели, медики, юристы. И даже внешность начинает соответствовать внутреннему настроению. Вот, к примеру, вряд ли вызовет удивление, что женщина на фото преподает в университете.
Если вы находитесь в «группе риска» и опасаетесь стать излишне консервативным, вам можно порекомендовать совершать побольше нестандартных и нетипичных поступков.
Кстати, консервативный, он же классический, стиль в одежде – это вовсе не означает некрасивый, унылый и неинтересный. Даже при самом строгом дресс-коде можно выглядеть элегантно и красиво.
Если консерватизм мешает, как изменить убеждения
Бывает так, что привычка к определенному образу жизни мешает изменить все к лучшему. Страх перемен может помешать карьерному росту, созданию семьи, открытию своего дела. Консервативные взгляды иногда препятсттвуют взаимопониманию между вами и вашими детьми.
Если вы – консервативный человек, это значит, что и менять свои взгляды и привычки вы будете постепенно и осторожно. Но ведь будете, и это главное.
Для того чтобы перестать быть консерватором, нужно будет полюбить словосочетание «я не знаю». Я не знаю, чем живет современная молодежь, расскажи мне. Я не знаю, как строить бизнес. Научите меня.
Начинать следует с мелочей и изменения привычек. Попробуйте через день чистить зубы левой рукой, добираться с работы и на работу каждый раз другим маршрутом. Познакомьтесь и подружитесь хоть с одним человеком из другой социальной, возрастной, культурной группы. Главное, однажды начав, продолжать вносить в свою жизнь новшества и изменения. От каких-то вы откажетесь, что-то возьмете на вооружение, в любом случае жизнь станет ярче и интересней.
www.syl.ru
Склад ума. Парадокс перфекциониста
Двек различает два склада ума: консервативный и гибкий7. Консервативный склад ума предполагает уверенность в том, что наши способности — умственные и физические данные, личные качества и навыки межличностного общения, — по сути, вырублены в камне и не могут по-настоящему измениться. Или мы талантливы и в таком случае добьемся успеха в школе, на работе, в спорте и во взаимоотношениях, или же нам постоянно чего-то не хватает, и в результате мы обречены на неудачу. И наоборот, гибкий склад ума предполагает уверенность, что наши способности могут меняться, и действительно меняются на протяжении нашей жизни; мы рождаемся с определенными способностями, но это всего лишь отправная точка, и, чтобы преуспеть, нам надо пробовать себя, тратить время, вкладывать много сил.
Женщину с консервативным складом ума тяжелая работа пугает, поскольку это означает, что ее способности ограниченны. Ведь если она была бы одаренной и талантливой, то ей не надо было бы работать. Не желая выглядеть ущербной, она постоянно страдает от необходимости доказать себе и остальным, что она успешна, компетентна и идеальна.
У женщины с гибким складом ума совершенно другие рассуждения. Для нее тяжелая работа — это не просто необходимость, а интересный опыт; она получает удовольствие от пути, поскольку в первую очередь сосредоточена на учении, развитии и реализации своего потенциала. Помимо того что женщина с гибким складом ума более счастлива, она более настойчива в своих усилиях, и поэтому у нее больше шансов на успех. Конечно, есть люди и с консервативным складом ума, которые упорно трудятся, но ими обычно движет необходимость доказать себе и другим, насколько они успешны. Тяжело нести такой груз.
К счастью, консервативный склад ума не безнадежно консервативен! В своем исследовании Двек и ее коллеги в случайном порядке разбили школьников пятого класса на две группы. В первом туре исследования школьникам обеих групп предложили десять довольно сложных вопросов, и в целом они хорошо справились с тестом. После выполнения задания участников обеих групп похвалили, но по-разному. Участников первой группы наводили на консервативный стиль мышления, хваля их за сообразительность (словами «Вы превосходно справились с этим»), в то время как участников второй группы наводили на гибкий стиль мышления (словами «Вам надо по-настоящему много работать»).
Во втором туре исследования участникам предложили выбрать между новым трудным тестом, на котором они могли бы поучиться, и тестом, который был легким и похожим на предыдущий. Девяносто процентов школьников группы, которых хвалили за старания и наводили на гибкий стиль мышления, выбрали трудный тест, который предоставлял им возможность учиться. Наоборот, большинство членов второй группы предпочли знакомое сложному и решили сделать более легкий тест.
В третьем туре исследования школьникам обеих групп предложили тест, слишком сложный для решения. Те, кому ранее говорили, что им надо подтянуться по части сообразительности, не жалели сил, в то время как те, кого хвалили за усилия, по сути, радовались за себя — что стараются и учатся. Как объясняет Двек: «Уделяя особое внимание усилиям, дети создают разнообразие, которое могут контролировать. Они относятся к себе сообразно своему успеху. Из-за чрезмерной озабоченности природными умственными способностями они не в состоянии контролировать свой успех и у них нет рецепта от неудач».
Интересно, что, когда Двек дала обеим группам последний тест такой же степени сложности, что и первый, результаты «умных» школьников оказались на двадцать процентов хуже, чем в первом туре исследования. И наоборот, результаты «прилежных» школьников оказались на тридцать процентов лучше, чем прежде. Как показывает это исследование, гибкий склад ума побуждает не бояться новых трудностей и добиваться лучших результатов.
Двек подталкивала участников эксперимента к консервативному или гибкому стилям мышления с помощью одного предложения, хваля или умственные способности испытуемых, или их старания. Ее исследования стали впечатляющими (поскольку показали, какое сильное влияние могут оказать простые слова, которые мы говорим своим детям) и воодушевляющими (поскольку убедили, как легко оказать позитивное воздействие). Нам надо хвалить детей за старания, за то, чем они могут распоряжаться, а не за ум, который не в их власти. В своей книге «Склад ума» Двек пишет:
«Родители думают про своих детей, что им всегда можно доверять — и в качестве поощрения хвалить за ум и талант. Это не срабатывает — фактически эффект оказывается противоположным. По этой причине дети начинают сомневаться в себе, едва столкнутся с трудностями. Лучшее, что могут сделать любящие и ответственные родители, — это научить детей любить трудности, проявлять интерес к ошибкам, радоваться плодотворным усилиям и возможности продолжать учиться».
Консервативный склад ума близок к перфекционизму, гибкий склад ума — к оптимализму. Похвала умственным способностям вызывает страх перед неудачей, поскольку порождает уверенность, что быть по-настоящему умным человеком — значит уметь заранее исключить возможность неудачи. Напротив, похвала стараниям смещает акцент в сторону пути и уводит от результатов, как если бы чьи-то успехи или неудачи значили меньше, чем трудолюбие. Консервативный склад ума (у перфекциониста) ведет к сильному страху перед неудачей, которая впоследствии раздувается до катастрофических размеров. Гибкий же склад ума (у оптималиста) заставляет воспринимать неудачу как возможность развития.
Педагогам необходимо постоянно подчеркивать значение процесса — усердной работы, усилий, радости пути, важности неудач как поучительных возможностей, — а не готовых достижений и результата. Похвала уму в долгосрочной перспективе наносит вред мотивации ребенка, его результатам и благополучию. Родителям и учителям следует постоянно спрашивать у детей, что нового они узнали — от товарищей, из книг, что вынесли из собственных ошибок и успехов — и как идет их саморазвитие, а не о том, какие награды и оценки они получили и в каком конкурсе участвовали.
Также дети должны понимать, что им не следует быть лучшими во всем — достаточно того, что участие доставляет им удовольствие. В то же время, если они хотят преуспеть, необходимо приложить усилия — что, впрочем, не исключает возможных радостных моментов.
Всякий раз, попадаясь в ловушку перфекционизма, я испытывал сильный и изнуряющий страх перед неудачей и напоминал себе, что способности изменчивы, взлеты и падения естественны, и если я сделаю усилие, то смогу стать лучше, как это часто бывало в прошлом. Гибкий склад ума направляет мое внимание на путь, и давление ослабевает. Я двигаюсь по пути для себя — улучшаю свои результаты и получаю больше удовольствия, — а также для своих детей и студентов, которые более склонны подражать моим поступкам, а не моим словам.
Разминка. Подумайте о способности или умении, которые улучшились в результате ваших усилий. Это может быть все что угодно — от навыков игры в теннис до ораторских способностей, от умения совершать храбрые поступки до возможности сопереживать другим. Каким образом вы улучшили свои способности или навыки?
Важно заметить, что различие между консервативным и гибким складом ума, с точки зрения Двек, не похоже на различие между ограниченным и свободным взглядом на человеческую природу у Соуэлла. Двек изучает наши способности, в то время как Соуэлл рассматривает нашу природу. Как правило, оптималист — сторонник ограниченного взгляда на человеческую природу (убежден, что человеческая природа неизменна) и в то же время приветствует гибкий склад ума (убежден, что наши способности изменчивы). Перфекционист обычно рассуждает с точностью до наоборот, то есть считает, что можно изменить как человеческую природу (свободный взгляд), так и способности (консервативный склад ума).
psy.wikireading.ru
Maof — ТРАДИЦИИ КОНСЕРВАТИЗМА
В своей монографии «Консервативный разум» (издана в 1953 году), которая стала, своего рода, манифестом американского консервативного движения середины 20-го века, известный политолог и историк Рассел Кирк сделал очень важное на тот момент «открытие». Он своевременно продемонстрировал, что в Америке действительно существует консервативный образ мышления. Причем — высокого интеллектуального уровня.Крайний утопизм
В течение всего 20-го века приверженцы социализма и коммунизма пытались по собственным моделям построить на Земле «идеальное общество», центром которого должен был стать «идеальный» человек. Однако, как верно подметил известный французский ученый, литератор и философ Блез Паскаль: «Человек — не ангел и не животное; главное наше несчастье заключается в том, что тот, кому под силу деяния ангела, опускается до уровня животного».
Из абстрактной теории рожден ГУЛАГ (созданная при Сталине в СССР система концлагерей для политзаключенных). Одним из важнейших достижений консерватизма стало осознанное отвержение коммунизма.
Умеренный утопизм
Как крайние, так и умеренные формы утопии не принимают в расчет несовершенство человеческой природы. Умеренные утописты питают иллюзии по поводу «универсальной человеческой добродетельности». Свое наиболее абстрактное выражение данная теория находит в попытке примирить все интересы и цели. А в результате появились утопические концепции о создании «общечеловеческой семьи», что обеспечит мир на всей планете, о глобальной демократии, мультикультурализме, пацифизме и т.п.
Консервативное мышление против этих концепций. Все люди не могут хотеть одного и того же, а в число основных устремлений, заложенных в человеческой природе, входит и стремление к превосходству. Утописты часто ссылаются на библейскую историю о льве, мирно лежащем рядом с ягненком. Однако пророк Исайя прекрасно понимал, что для того, чтобы его видение мира стало реальностью, необходимо вмешательство Всевышнего, на которое в современной ситуации вряд ли приходится рассчитывать. Без подобного вмешательства лев, проявив свои естественные качества, полакомится ягненком.
Умеренный утопизм не приемлет понятие «национальное государство». В отличие от него, консерватизм считает национальную идею весьма релевантной, потому что национальные единства своими корнями уходят в глубины истории. Примитивные племена, древние космологические империи, теократии, города-государства и феодальные системы — все это привело к формированию многочисленных групп, которые сегодня называются «нациями». Несмотря на недостатки подобных формирований, только нация (по крайней мере, на данном историческом этапе) способна защитить многие фундаментальные ценности цивилизованного существования общества.
Получается, что национальной безопасности, без которой невозможна нормальная жизнь государства и его граждан, постоянно угрожают не только враги, но и идеалистический пацифизм, вера во всеобщую доброжелательность и прочие утопические доктрины. В самых ранних произведениях западной культуры, например, в греческой «Илиаде», одно из центральных мест отводится войне. К слову сказать, идеи умеренного утопизма всегда провоцировали конфликты, становясь весьма лакомой и доступной добычей для льва. Что касается консервативного мышления, то, как показывает история, оно всегда противостояло утопизму и проистекающим из него идеологиям. Любая идеология — ошибочна, ибо она неизбежно искажает действительность и парализует способность к объективному мышлению.
Конституционное правительство
Взяв на вооружение английскую традицию и классическую теорию, отцы-основатели США создали правительство, в фундамент которого заложена концепция «осознанного понимания» потребностей народа. «Понимание» развилось и углублялось параллельно с формированием народной общности. Однако «осознанным» оно стало благодаря появлению различных контролирующих органов, которые встраивались в государственную структуру.
Цель существования американской государственной системы заключается не только в том, чтобы функционировать в согласии с волей большинства, но — и в достижении консенсуса. Так, в американской конституции записано, что фундаментальные изменения государственного строя требуют поддержки всех штатов.
Хотя Верховному Суду США и отведена роль конституционного арбитра, законодательным органом он, тем не менее, не является. Правильное функционирование американских сфер власти строится на принципе «взаимного сдерживания». Судебная власть, самая слабая из государственных властных структур, должна относиться к законодательной власти с соответствующим уважением. Законодательная власть находится в непосредственной близости к народу, который в любом свободном обществе закладывает основы законодательства. Законы гораздо легче пересмотреть, ввести или отменить, чем решения суда. Поэтому законодательная власть нуждается в сдерживании со стороны власти судебной.
Рыночная экономика
Американский консерватизм появился в те времена, когда социализм в его различных формах стал само собой разумеющейся традицией. В основу его экономической концепции легли теории Фридриха Хайека, Людвига фон Мизеса и Мильтона Фридмана. В конце концов, рыночная экономика восторжествовала в большинстве развитых стран, и сегодня на экономических факультетах крупнейших университетов мира трудно найти сторонников социалистической доктрины. Однако в начале 1950-х годов ситуация была иной.
Утописты, тем не менее, способны превратить в утопию и рыночную экономику — когда свободный рынок пользуется всеми доступными методами, вне зависимости от остальных ценностей и целей. Таких, как, к примеру, красота — в самом широком смысле этого слова.
Любовь к красоте, подобно многим другим врожденным человеческим склонностям — естественное качество человека. Она проявилась еще в наскальной живописи. В литературе (скажем, у Данте), в живописи, скульптуре, музыке и архитектуре рай всегда изображают прекрасным, ад – отвратительным. В число характерных черт цивилизации входит также и то, что философ 20-го века Борк назвал «даром свыше».
Слово «свыше» в данном контексте заслуживает особого внимания.
Современное американское консервативное сознание, к сожалению, характеризуется почти полным отсутствием стремления к красоте. А между тем, традиция заботы об окружающей среде формировалась во времена становления американской нации. Ее поддерживали многие представители американского консерватизма. В частности — один из президентов США, республиканец Теодор Рузвельт, учредивший институт Национальных Парков. Современным консерваторам следует стыдиться того, что на сегодняшний день мониторинг состояния окружающей среды не интересует почти никого, кроме либеральных демократов.
Было бы неправильно утверждать, что все либеральные идеи и инициативы ломаного гроша не стоят. Дары свыше, описанные Борком — неотъемлемая часть цивилизованной жизни, и поэтому должны вызывать у американских консерваторов неподдельный интерес. Отсутствие подобного интереса — признак невежественности. Словно подчиняясь некоему внутреннему закону, свободный рынок, превратившийся в утопию, максимально усугубляет человеческие недостатки, что приводит к торжеству жадности, недальновидности и, в конце концов — к варварству.
Религия
Религия — неотъемлемая составная современной западной цивилизации. Однако этот «статус» применим лишь к традиционным формам религии (повторяю, традиционным), то есть — развитым и укоренившимся, с точки зрения интеллекта и иерархии, и не подвластным случайным вспышкам эмоций. Иными словами, неотъемлемой частью европейской культуры и цивилизации становятся господствующие и наиболее многочисленные (по количеству приверженцев) религии.
Современное общество нуждается в возрождении могущественного здания метафизики. Понадобилось долгих десять веков для того, чтобы с помощью языка и ритуалов эта метафизика воплотилась в определенной форме западной цивилизации. Однако основы всего того, что столетиями считалось неприкосновенным и священным, серьезно расшатаны. Для их восстановления потребуются не недолговечные эмоции, но — недюжинные интеллектуальные усилия, которым чуждо все популистское.
Вильсонианство
На сегодняшний день Республиканская партия позиционирует себя как сторонницу крайнего вильсонианства (слово образовано от имени историка и политолога, 28-го президента США от Демократической партии Томаса Вудро Вильсона), ничуть не более убедительного, чем умеренное. Никто никогда не пытался ставить знак равенства между консерватизмом и вильсонианством, упорно игнорирующим основы цивилизации определенного общества и приверженность человека устоявшемуся жизненному укладу. Вильсонианство во многом зиждется на доктринах Локка и Руссо, которые верили в фундаментальную добродетельность человечества и, соответственно — в общность интересов самых разных людей.
Джордж Буш-младший зарекомендовал себя как верный сторонник данной традиции, еще в 2003 году заявив, что «повсюду на земле человеческие сердца желают одного и того же — добра». Что ж, добро пожаловать в Ирак! В то время, как реализм призывает проявлять крайнюю осторожность в сложных культурных ситуациях, вильсонианство с энтузиазмом идет напролом. Война в Ираке длится уже несколько лет, и окончательный результат процесса местной «демократизации» остается весьма и весьма сомнительным. То же самое можно сказать и о тех долгосрочных последствиях, которые будет иметь для общего положения дел на Ближнем Востоке вторжение США в Ирак. В целом, вильсонианство — не более чем обман. Это — ловушка для политической мысли, и по своему характеру весьма далеко отстоит от консерватизма.
Республиканская партия
Консерваторы уверены в том, что Республиканская партия в общем и целом является консервативной. Однако за всю историю своего существования данная партия поддерживала множество разнообразных идей. Последняя из самых значительных трансформаций ее платформы произошла в 1964 году, когда центр республиканской гравитации переместился на юг и в «Солнечный пояс», который на сегодняшний день считается основным поставщиком республиканцев. Последствия этой радикальной перемены очевидны. Особенно — в том, что касается осторожности, образованности, интеллекта и высокой культуры. Таким образом, Республиканская партия стала наглядным примером высказывания итальянского мыслителя и политического деятеля конца 15-го – начала 16-го веков Никколо Макиавелли, который говорил, что учреждения обладают способностью сохранять свое формальное название, в то время как их суть претерпевает фундаментальные изменения.
Консервативное мышление развивается и меняется. Идеологические и утопистские метания консерватизма со временем подверглись корректировке осмотрительностью, сдержанностью в суждениях, здоровым скептицизмом и изучением исторических прецедентов с целью разработки как можно более основательного современного политического курса. При отсутствии глубокого и всестороннего знания исторических обстоятельств анализ политики становится бессмысленным.
Получается, что идеи, высказанные в классических и не потерявших актуальности книгах Западной традиции, имеют для консервативного сознания огромное значение. Злободневность этих произведений объясняется схождением и расхождением предлагаемых ими решений, а также творческим подходом к обсуждаемым проблемам. Для того, чтобы стать истинным консерватором, недостаточно бездумно повторять заученные формулы и партийно-политические лозунги. Человек должен научиться мыслить так, чтобы принимать консервативные решения.
Как книги, так и непосредственный опыт могут стать гораздо более трудоемким путеводителем для формирующегося консервативного сознания, чем готовые догмы, непреодолимо притягательные для невежд. Однако именно знание — наиболее эффективное средство защиты от искушения все время изобретать одно и то же колесо.
Из всего, что доступно на сегодняшний день, философия Уильяма Джеймса (американский философ второй половины 19-го века), чрезвычайно американская по своей сути, возможно — наилучший ориентир. Она остается открытой для нового опыта и новых суждений. Однако опыт может быть приятным и, что случается гораздо чаще — весьма болезненным. Но, в любом случае, утопия рассматривается как нечто чуждое и разрушительное. Президенты приходят и уходят, но консервативное сознание, это созвездие идей — остается и дает им оценку…
Материал Интернет-издания газеты «Уолл Стрит Джорнал», США
Джеффри Харт,
профессор Дартмутского университета
Перевод Материал сайта www.evrey.com
maof.rjews.net
Консерватизм. Философия истории
Подобно либерализму, консерватизм является не столько единой, связной теорией, сколько стилем, или способом, мышления об отдельных социальных явлениях и об обществе в целом. К. Манхейм сравнивает либерализм и консерватизм как особые стили мышления со стилями в искусстве (барокко, романтизм, классицизм и др.). В истории искусства понятие стиля играет особую роль, позволяя классифицировать сходства и различия, встречающиеся в разных формах искусства. Искусство развивается благодаря стилям, и эти стили появляются в определенное время и в определенном месте, выявляя свои формальные тенденции по мере развития. «Человеческая мысль, – пишет Манхейм, – также развивается „стилями“[360] и разные школы мышления можно различать благодаря разным способам использования отдельных образцов и категорий мышления. Стиль мышления касается более чем одной области человеческого самовыражения: он охватывает не одну политику, но и искусство, литературу, философию, историю и т. д. «Различные стили мышления развивались в соответствии с партийными направлениями, так что можно говорить о мысли „либеральной“ или „консервативной“, а позднее также о „социалистической“[361].
Консерватизм зародился в Англии как непосредственная реакция на Французскую революцию. Основоположником его был Э. Берк. Существенный вклад в развитие консерватизма внесли в XIX в. С. Колридж, У. Вордсворт, Ф. Новалис, А. Мюллер, Ж. де Местр, А. Токвиль, Ф. Ламенне, Л. Бональд и др.[362] «Примечательность Берка заключается в том, – пишет Манхейм, – что он явился первым автором, кто критиковал французскую революцию. Он был инициатором антиреволюционного консерватизма. Все позднейшие консервативные критики французской революции оставались под большим или меньшим его влиянием. Именно Берк больше, чем кто-либо, давал антиреволюционному лагерю идеи и лозунги. Его „Размышления о революции во Франции“ явились памфлетом, направленным против прореволюционных обществ и клубов, возникавших в Англии… Англия предлагала особо выгодную перспективу для правильного политического понимания революции, поэтому каждое конкретное замечание превращалось в принципиальный тезис, становилось „философским“ – даже для ума принципиально нефилософского, каким и был наделен Берк»[363]. В дальнейшем идейный центр консерватизма переместился в Германию, в которой противоречие между либеральной и консервативной мыслью в первой половине XIX в. выступало в наиболее острой и отточенной форме. Консерватизм всегда вел борьбу, с одной стороны, с либерализмом, с которым он разделял, однако, многие важные общие ценности, а с другой – с социализмом. В конце XIX в. социализм решительно потеснил не только либерализм, но и консерватизм. В 30-е гг. XX в., когда стала ясной гибельность радикального социализма, па первый план вышел либерализм, настаивавший на государственном регулировании экономики и передаче государству ряда социальных функций. Консерваторы продолжали выступать за свободу рыночных отношений. В 70-х гг. появился и приобрел влияние так называемый неоконсерватизм, признающий в принципе необходимость государственного вмешательства в экономику, но отводящий все-таки главную роль рыночным механизмам регулирования. 80-е гг. стали периодом побед политических партий консервативной ориентации во многих развитых капиталистических странах.
Консерватизм можно охарактеризовать как теоретическое осмысление традиционализма – более или менее универсальной тенденции к сохранению старых образцов, устоявшихся и оправдавших себя способов жизни. «…Развитие и распространение консерватизма как явления, отличного от обычного традиционализма, – пишет Манхейм, – зависят в конечном счете от динамического характера современного мира (основой этой динамики является социальная дифференциация)… Традиционализм может стать консерватизмом только в таком обществе, где происходит изменение через классовый конфликт, т. е. в классовом обществе»[364]. Традиционализм – это, так сказать, «естественный консерватизм», а консерватизм – это «теоретизирующий традиционализм».
Консерватизм предполагает уважение к мудрости предков, сохранение старых моральных традиций, подозрительное отношение к радикальному преобразованию социальных институтов и ценностей. Консерватор понимает общество как особую реальность, имеющую свою внутреннюю жизнь и очень хрупкую структуру. Он убежден, что общество – это живой и сложный организм, и его нельзя перестраивать как машину. «Одной из центральных идей консерватизма, из которой собственно вытекают и многие другие, – пишет A.M. Мигранян, – является представление о том, что человеческий разум ограничен в своих возможностях восприятия общества в его тотальности, осознания смысла и цели социального процесса и определения места человека в этом процессе»[365].
Философскими предшественниками консерватизма были английские «моральные философы» Д. Юм, А. Смит и др., считавшие, что социальные институты представляют собой не реализацию каких-то планов или проектов, а являются, скорее, продуктами стихийной, идущей без предварительного плана деятельности людей и результатами постепенного отбора наиболее эффективных форм[366]. Консерватизм отвергает «инженерный» взгляд на общество, согласно которому общество способно сознательно, по заранее составленному рациональному плану контролировать и направлять свою будущую эволюцию. Консерваторы подчеркивают, что основные социальные институты, моральные традиции и практика капиталистического общества – суверенитет и автономия индивида, частная собственность и частное предпринимательство, политическая и интеллектуальная свобода, демократия и правление права – спонтанно выработаны в ходе культурной эволюции, без какого-либо предварительного плана. Социальный процесс представляет собой путь проб и ошибок. Опыт, накапливаемый и передаваемый из поколения в поколение, воплощается в социальных институтах и ценностях, которые не конструируются человеком сознательно и не управляются им по рационально обоснованному плану. Как писал Берк, «разум у отдельного человека ограничен, и индивиду лучше воспользоваться накопленными в течение веков общим банком и капиталом народов»[367]. Консерватизм не поддерживает концепцию полного laissez faire и не принимает идеи «естественных прав и свобод», «естественной доброты человека», «естественной гармонии интересов». Берк, в частности, отмечал, что своими правами и свободами англичане обязаны не каким-то рационально сформулированным абстрактным и универсальным принципам, а процессу развития английского общества от Великой Хартии вольностей до Билля о правах; в течение многих столетий эти права расширялись и передавались из поколения в поколение[368].
Консерватизм как, способ мышления тяготеет к конкретному мышлению. Особенно наглядно это проявляется при сопоставлении консерватизма с концепциями, предлагающими решительную переделку общества по единому, обеспечивающему эффективный прогресс плану. «Консервативный реформизм, – отмечает Манхейм, – основывается на замене одних единичных факторов другими единичными факторами („улучшении“). Прогрессистский реформизм стремится к устранению неудобного факта путем реформы всего окружающего мира, который делает возможным существование этого факта. Таким образом, прогрессистский реформизм стремится к изменению системы как целого, в то время как консервативный реформизм занимается отдельными деталями»[369]. Прогрессист связывает появление современного общества с принесением в жертву целых классов ради дезинтеграции имеющейся общественной структуры. Его мышление неизбежно должно быть абстрактным, поскольку оно опирается на формируемые им самим потенциальные возможности. Консервативное мышление, стремящееся сохранить существующее положение вещей и ослабить прогресс, является конкретным, ибо оно не вырывается за рамки наличной общественной структуры.
Другим ключевым признаком, отличающим консервативное мышление от иных стилей мышления, является трактовка им свободы. Либерализм понимает свободу как право личности поступать по собственной воле и в первую очередь как возможность пользоваться неотъемлемыми правами человека. Свобода индивида ограничивается лишь аналогичной свободой других людей. Логическим дополнением этого истолкования свободы является политическое равенство всех людей, без которого свобода не имеет смысла. Хотя либерализм практически никогда не требовал полного равенства, консервативная мысль приписала ему утверждение, что люди фактически и со всех точек зрения равны. В противовес этому положению было выдвинуто новое истолкование свободы, которое Манхейм называет «качественной идеей свободы». Консерватизм не нападает на саму идею свободы, а подвергает сомнению лежащую глубже идею равенства. Утверждается, что люди принципиально неравны, неравны талантом и способностями, неравны в самом своем существе. «Свобода может, таким образом, основываться исключительно на способности каждого индивида к развитию без препятствий со стороны других согласно праву и обязанностям собственной личности»[370]. Как писал Ф. Шталь, «свобода состоит не в способности действовать так или иначе согласно арбитральным решениям, свобода состоит в способности сохранить себя и жить в соответствии с глубочайшим существом собственной личности. Глубочайшее существо индивидуума – это индивидуальность, которая не признает никаких внешних законов и предписаний. Тем не менее те права индивидуума, которые защищают независимую частную сферу, а также признают за индивидуумом право участвовать в политике государства, составляют существенный элемент политической свободы. Но наиболее глубокая сущность человеческой личности, – это не только индивидуальность, но и мораль… Цель политики – обеспечить материальную, а не только формальную свободу. Она не должна отделять индивидуума от физической власти или морального авторитета и исторической традиции государства, чтобы не основывать государства на обычной индивидуальной воле»[371].
Еще одним моментом, разделяющим сторонников ускоренного прогресса и консерваторов, является то, что прогрессистская мысль характеризует действительность не только в категориях возможности, но также в категориях нормы. Консервативная мысль, напротив, пытается понять действительность как результат влияния реальных факторов и осмыслить норму в категориях действительности. Как отмечает Манхейм, это два разных способа переживания мира, из которых вырастают два разных стиля мышления. Один смотрит на людей, и на социальные институты с требованием «так должно быть», вместо того чтобы подходить к миру как к комплексу законченных продуктов длительного процесса действия. Другой подход склоняет к некритическому принятию действительности со всеми ее недостатками. Консерватор со своей сильной привязанностью к принципу «не менять сложившееся положение» трактует действительность как нечто, что попросту существует, и это порой приводит к нотке фатализма.
В практическом применении идеи консерватизма, как отмечает Э. Геллнер, иногда доводятся до абсурда, что подрывает доверие к самому консервативному мышлению. Консерваторы от политики хорошо понимают, что в самой природе общества существуют определенные ограничения, и их нельзя не принимать во внимание. О некоторых факторах общественной жизни нам ничего не известно. Некоторые консерваторы-практики на этом и останавливаются, объявляя неправомерным всякое вмешательство, всякие рациональные реформы, заведомо осуждая любые попытки преобразования общественной жизни на основе абстрактных принципов. Такие консерваторы готовы благословить любые политические и интеллектуальные злоупотребления, существующие в обществе сколько-нибудь длительное время, на том основании, что последние являются или окажутся в будущем социально функциональными, хотя и выглядят вне контекста отвратительными и абсурдными. «Такие неразборчивые консерваторы-функционалисты встречаются и сегодня. Начиная с совершенно правильной посылки, что та или иная бессмыслица или несправедливость является социально функциональной, они затем напрочь игнорируют тот факт, что некоторые формы глупости и насилия во сто крат менее функциональны, чем все остальные»[372]. Консерватизм не отрицает возможности и даже необходимости планомерного преобразования общества, он лишь подчеркивает, что такое преобразование должно опираться на прошлый опыт и сложившиеся традиции и быть чрезвычайно осторожным.
«Особый характер консервативного переживания явлений в более широком контексте основан на подходе сзади, со стороны их прошлого, – пишет Манхейм. – Для прогрессивной мысли все в конечной инстанции обретает свое значение из-за чего-то вне или над собой, из утопии будущего либо от соотнесения с трансцендентной формой. В свою очередь консерватор видит всякое значение явления в том, что за ним стоит, или в прошлом как в зародыше эволюции. Там, где сторонник прогресса будет мыслить в категориях норм, консерватор – в категориях зародышей»[373].
Прогрессистское и консервативное переживания опыта различаются, таким образом, способом переживания времени: «… прогрессист переживает настоящее как начало будущего, консерватор же считает его последним пунктом, которого достигло прошлое… Консерватор переживает прошлое как нечто равное настоящему, поэтому его концепция истории скорее пространственная, чем временная, поскольку выдвигает на первый план сосуществование, а не последовательность»[374]. Консервативная мысль в этом плане отличается, полагает Манхейм, как от буржуазной, так и от пролетарской мысли. Консерватизм сосредоточивается на прошлом в той мере, в какой прошлое живет в современности. Буржуазная мысль, принципиально сосредоточенная на современности, живет тем, что является в данный момент новым. Пролетарская мысль, пытающаяся уловить элементы будущего, существующие уже в настоящем, сосредоточивается на тех имеющихся теперь факторах, в которых можно увидеть зародыши будущего общества[375].
Манхейм таким образом подытоживает характерные черты консервативной формы переживаний и мышления: подчеркивание качественной природы социальных явлений; акцент на конкретность как оппозицию абстрактности; понятие длящейся действительности в противоположность прогрессистской жажде изменений; противопоставление иллюзорной одновременности, усматриваемой в исторических событиях, либеральной концепции линейности исторического развития; стремление заменить индивида имением (собственностью) в качестве основы истории; предпочтение органических социальных целостностей составным общностям, подобным классам. Все это связано, считает Манхейм, со старыми формами переживания мира: «Чтобы действительно видеть мир глазами консерватора, нужно переживать события в категориях подходов, порожденных укорененными в прошлом общественными обстоятельствами и ситуациями …»[376] Именно с этой точки зрения консерваторы подвергли критике содержание концепций, основанных на доктрине естественного права, поставили под вопрос идею естественного состояния, общественного договора и принципы суверенности народа и прав человека.
Методологическая консервативная критика мышления, основанного на идее естественного права, включала, по Манхейму, несколько основных моментов.
Консерваторы заменили разум, на который постоянно ссылались их оппоненты, такими понятиями, как история, жизнь, нация.
Дедуктивным наклонностям оппонентов консерваторы противопоставили идею иррационального характера действительности.
В ответ на либеральный постулат сущностного сходства индивидов консерваторы выдвинули проблему их радикального различия.
Либерально-буржуазному убеждению, что все политические и социальные инновации имеют универсальное применение, консерваторы противопоставили понятие общественного организма.
Конструированию коллективного целого из изолированных индивидов и факторов был противопоставлен тип мышления, исходящий из понятия целого, не являющегося простой суммой его частей. «Государство и нация не должны пониматься как сумма их индивидуальных членов, напротив, индивидуум должен пониматься только как часть более широкого целого… Консерватор мыслит категорией „Мы“, в то время как либерал – категорией „Я“. Либерал анализирует и изолирует различные культурные области: Закон, Правительство, Экономику; консерватор стремится к обобщающему и синтетическому взгляду»[377].
В частности, Э. Берк в ответ на идею классического либерализма, что люди способны построить гражданское общество «заново» и «из ничего», писал: «Я не могу постичь, как тот или иной человек способен дойти до такой степени самонадеянности, чтобы считать свою страну не чем иным, как „чистым бланком“, на котором он волен намалевать все, что ему заблагорассудится. Человек… может желать, чтобы общество, которое он застал, придя в него, было устроено как-то иначе, но истинный патриот и подлинный политик всегда думает, как он мог бы сотворить нечто лучшее из того, что предоставила ему его страна. Склонность сохранять и способность улучшать, объединенные в одном человеке, – вот мой идеал государственного деятеля»[378]. Берк отмечал, что между «абсолютным разрушением» и «необустроенным бытием» имеется некая промежуточная зона, и определял задачу государственного деятеля как отыскание такой зоны.
Статической теории разума была противопоставлена динамическая его концепция. Вместо того чтобы рассматривать мир как вечно меняющийся в отличие от остающегося неизменным разума, консерватизм представил сам разум и его нормы как меняющиеся и находящиеся в движении.
Современный консерватизм пытается соединить две тенденции: характерное для классического либерализма уважение к свободе отдельного индивида и традиционную для консерватизма защиту таких ценностей, как мораль, семья, религия, закон и порядок и т. д. «Хотя на начальном этапе становления капиталистических обществ на Западе эти принципы, относящиеся к разным традициям мысли, казались взаимоисключающими, – пишет A.M. Мигранян, – но в процессе социального развития западного мира вместе с изменениями реальной жизни модифицировались и теоретические установки двух основных течений западной мысли – консерватизма и либерализма – вплоть до практического оформления, в оппозиции к марксизму и социал-демократии на Западе, либерально-консервативного консенсуса… Сегодня на Западе практически нет самостоятельной чистой консервативной или либеральной традиции. Основное направление западной мысли, называемое в широком смысле либеральным, органически впитало в себя главные элементы консерватизма, восходящие к Берку, Токвилю и другим»[379].
Противостояние социализму, выдвигающему план радикального коллективистического (и в частности, коммунистического) переустройства общества привело в конечном счете к сближению и даже слиянию либерализма и консерватизма, всегда остававшихся на позициях защиты основных ценностей современного индивидуалистического (капиталистического) общества.
Поделитесь на страничкеСледующая глава >
fil.wikireading.ru
Явь консервативного сознания — Антимодернизм.ру
Явь консервативного сознанияМы здесь для бурь, для испытанья,
И мы, конечно, победим.
И многих, многих цель-желанья
Тогда в себе соединим.
С.К.
Между старым и новым консерватизмом есть большое различие, и оно глубже, нежели отличие Российской Федерации от Российской Империи.
Например, консерватизм Константина Леонтьева – это непрестанное вглядывание в мировую ситуацию, непрерывное осознание: «Где мы сейчас находимся». И точнее: «Где я нахожусь». Отсюда неисчезающая свежесть его мысли, поскольку мысль порождается удивлением: «Как же я сюда попал?»
Консервативное сознание в его классическом варианте было трудом бодрствования, что позволило Леонтьеву и Тихомирову не только понять свое время, но и взглянуть лет на сто вперед, провидеть ход истории примерно до Горбачева. Это означает, что мысль Победоносцева, Леонтьева, Тихомирова была религиозной по своему существу. Ведь сама религия — если просто сказать — есть бодрствующее сознание. Неотъемлемой частью этого бодрого состояния является то, что мы всюду опознаем Смысл и смыслы.
Явь консервативного сознания противополагается разного рода снам, либеральным и любым другим.
То, что мы имеем сегодня под названием патриотической или монархической мысли, не имеет с религиозным бодрствованием ничего общего. Н. Нарочницкая или М. Смолин говорят насквозь правильные вещи. Скажем: «Монархия лучше демократии». «Россия – великая страна».
Цитирую дословно: Россия должна восстановить в полной мере свою традиционную многовекторную политику евразийского равновесия.
Демографическая катастрофа именно русского народа, которая ведёт к перерождению национально-исторического типа государства, должна быть в поле зрения национальной стратегии. Почему она сегодня таковой не является, не знаю, — пишет Н. Нарочницкая.
А вот М. Смолин:
Мы мир Срединный, Православный, самостоятельный, со своей исторической традицией и преемственностью от Римских Кесарей и Византийских Василевсов…
Мы способны строить Великие Империи и совершать Великие Революции и в своей истории уже в полной мере доказали это. Мы должны найти в себе силы содействовать созданию Власти, способной заглушить в нашем национальном характере анархические стремления и совместно с нацией укрепить государственное тело России.
Эти мысли не привязаны ни к каким наличествующим ориентирам и никак не связаны с положением вещей здесь и сейчас. Разумеется, монархия лучше демократии, но сейчас никакой монархии нигде нет. Какая монархия? Что такое монархия сегодня, 15 июня 2006 года? Где хотя бы ее ростки и основы? Так о чем же нам сообщает М. Смолин, например?
При чтении такого рода литературы хочется направить в глаза автору свет настольной лампы, и прикрикнуть: «Говори по существу!», «Отвечай на вопросы!»
Мы вообще и ни в какой мере не стоим перед дилеммами: монархия или демократия, империя или республика, белые или красные.
«Россия должна защищать права русского большинства в Латвии». Россия должна то, Россия должна это. Одна только загвоздка: недостает той России, которая «должна». Да если бы существовала та Россия, которая в данном случае подразумевается, то и проблемы такой не возникло, и не было бы никакой Латвии, Украины, республики Крым, прав человека и т. д.
Когда наши публицисты указывают в качестве ориентиров монархию или величие России, они разоблачают себя как людей крепко и спокойно спящих. О каком величии России они говорят, и, самое главное, о какой России? Игнорируется наглядный факт, что нынешняя наша страна находится в разрыве с исторической Россией.
Конечно, все не так прямолинейно просто, и сегодняшняя Россия не какой-либо фантом. Однако она уже не связана непосредственно с Российской Империей, и, в частности, потому что есть Белоруссия Александра Лукашенко, которая находится между дореволюционной Россией и Российской Федерацией.
Консервативное учение о социальных силах забыто, учение о цивилизационных циклах забыто. Без учета общественных процессов и непосредственной политической реальности государственная теория оказывается схоластикой, а политическая публицистика – низостью.
Явление это не новое и не оригинальное постсоветское. Корни его находятся в Русской смуте начала XX века. Вот А. И. Деникин пишет по поводу отречения от престола Царя-Мученика, а затем Вел. Кн. Михаила:
Дело не в монархизме и не в династии. Это вопросы совершенно второстепенные. Я говорю только о России (выделено нами.- Р. В.).
Как будто Россия – это монада какая-то, существующая сама по себе, независимо от государственного и общественного строя, вне всякого порядка и системы! Чтобы спасти Россию, именно и нужно было думать о монархии и династии. Сегодня же, напротив, недостаточно думать о монархии и будущем государственном устройстве и о том, что Россия «должна». А надо помнить о том, что Россия из себя представляет.
Деникин находился в начале пути из яви — в сон. Спустя семьдесят лет, о России рассуждают уже без таких второстепенных вещей, как народ, государственные границы, армия, полиция…
Но и это еще не все. В отличие от консерваторов XIX века, мы не знаем, где находимся: на Земле, на Луне, и в Солнечной ли системе вообще? Наши идеологи и историософы упорно указывают нам путь, выверяя его по ориентирам, которых нет. Они не просто дают неточные советы, они руководствуются компасом, который вполне исправен за одним исключением: у него нет стрелки.
Поясню. Допустим, компас разбит (как в известном журнале г-на Галковского) или неисправен, но и в этом случае он указывает куда-то. Наши же историософы не могут быть правы даже приблизительно. Они не могут по-настоящему ошибиться — придти, но не туда. Их воззрения не могут быть подвергнуты никакой проверке, за неимением какого-либо контакта с реальностью. Именно этим и отличается сон от реальности: во сне невозможно разбить себе нос о действительность.
Нас, конечно, не устроит и самый правильный сон, если все равно придется проснуться в извращенной действительности.
Но нам предлагают еще глубже погрузиться в сон, как, например, в сочинении Михаила Ремизова. Он пишет:
Консерватизм как таковой выходит на сцену именно тогда, когда «консервировать» уже поздно. Когда символический порядок имперского и сословного общества, который, собственно, и мог служить предметом «консервации», — поскольку был равнозначен для религиозного сознания миропорядку — превратился в руины по мере продвижения «просвещения», «революции», «эмансипации», консервативное сознание, пробужденное к жизни ощущением своей связи с уходящим миром, попадает в ситуацию конфликта, но конфликта продуктивного: вынуждающего консерватора «делать себя вместо того, чтобы просто быть». Обосновывать свое право на участие в политической современности консерватор может — лишь сознательно «моделируя» то, что подлежит «охранению».
Как это мило! Моделирую, и тут же «консервирую» мною смоделированное. И одно только небольшое замечание: тогда Чубайс и Ющенко точно такие же консерваторы, они ведь тоже создают и консервируют. А уж Путин и Лужков – подавно, такие консерваторы, что мало не покажется.
И кто это «делает себя, вместо того, чтобы просто быть»? Чей это специфический признак? Не сумеречное ли это сознание сверхчеловека-Заратустры?
Прежде правые и консерваторы опирались на наличную действительность, этим гордились и этим отличались от революционеров и утопистов. А теперь: твори, выдумывай, пробуй… И что интересно: хочешь — новую невиданную действительность создавай, хочешь – из самого себя легенду делай. Здесь перед нами не спокойный обломовский сон, это уже кошмарно-приятный сон из «Откровений опиумоеда».
Сегодня непосредственный взгляд христианина больше раскрывает в положении России, чем историософские и геополитические мечтания. Так происходит оттого, что в ситуации может разобраться только бодрствующий ум, даже если он недостаточно вооружен знанием. И выход следует искать на этих путях.
Понятно и другое: простое возвращение к классикам невозможно и не нужно. Классики консерватизма указывают нам ориентиры, которые существовали в их время, но более не существуют. Возьмем для примера известный тезис об укреплении государства. Когда-то существовала монархия и государственные институты. Сегодня в РФ нет не только монархии, в ней существуют только псевдогосударственные структуры, органы «правопорядка», например. Поэтому сегодня укрепление «государства» и ослабление «государства» остаются вещами разными, но уже не противоположными. Они отличаются лишь градусом, но не сутью дела.
Правоохранительные органы разрушают Россию, хотя и не так жестоко и не так быстро, как это делали бы криминальные элементы, но зато более верно и последовательно.
Б. Березовский в 1999 году укрепил «государство», теперь он борется против этого «государства», завтра он и ему подобные опять будут укреплять. Он не видит в этом никакого противоречия, и его, действительно, нет. Нет того перерождения, которое сделало из революционера Тихомирова — консерватора Тихомирова, и из эстета Леонтьева – христианина Леонтьева.
Классические консерваторы указывали путь, ориентируясь по данным, доставляемым общественной и политической теорией. Что говорит эта теория о сегодняшнем положении вещей? Почти ничего. Государства нет; государственные институты – армия, полиция, суд – переродились. Политическая жизнь перешла в чисто виртуальную плоскость. Общественные институты — семья, община, городское самоуправление, образовательная сфера, здравоохранение — либо отсутствуют, либо также переродились в свою противоположность. Русский народ вымирает и вырождается, и это закономерное следствие разрушения всех структур: государственных и общественных.
Если мы взглянем на современную Россию глазами консерваторов прошлого, то увидим перед собой карту Атлантиды: где были горы и реки, города и села, поля и сады, — равномерно голубой цвет океанской воды.
Известный симулянт А. Дугин понял это еще 15 лет назад, когда заразил нашу патриотическую мысль вирусом геополитики.
Тогда, в начале 90-х, у геополитики был мощный конкурент в лице отечественной теории этногенеза Л. Гумилева. Вообще-то, это была та же геополитика, только вид сбоку. Но даже это учение было отвергнуто, поскольку оно имело по крайней мере одну точку соприкосновения с реальностью: пресловутую «пассионарность». Этногенез конкурировал с геополитикой, пока были иллюзии относительно пассионарности русского народа. После 1992-1993 годов эта иллюзия развеялась, и теория этногенеза заслуженно заняла место на полках рядом с Фоменко-Носовским.
Это уже не замечается, но сегодня все теоретики – и правые, и левые – рассуждают в категориях геополитики. Почему? Потому что все рухнуло, но осталась география, контурная карта утонувшей страны, и этого достаточно для бесплодных умозаключений и безосновательных предположений. Теперь можно рассуждать долго и пространно, и не опасаясь, что тебя схватят за руку и ткнут носом в реальность. Вот она, перед вами, обведенная тонкой голубой линией!
По этой же причине у нас с начала 90-х пользуется такой славой Збигнев Бжезинский, это вечный двоечник в политике и дурак в политологии. В то же время Ф. Фукуяма и С. Хантингтон, действительно влиятельные на Западе, у нас не столь заметны.
Геополитика лжет. Сегодня обманывает даже географическая карта. Даже она нарисована во сне и видима лишь спящими, поскольку в данный момент подлинная Россия ни на одной карте не обозначена.
Вот так и получается, что консервативное объяснение событий служит способом усыплять человечество, хотя некогда способствовало его бодрствованию. Так происходит потому, что организм умирает, и, если так можно выразиться, вместо биологии нам нужна химия.
Можно не разделять теорию «конца Истории», однако мы вынуждены признать, что Русская история либо закончилась, либо насильственно прервана на неизвестное время. Для нас это, в сущности, одно и то же. Поэтому К. Леонтьев и не мог взглянуть на мир «после Горбачева», ведь никакого «после» так и не наступило
Исчезают не только государственные и социальные институты, но бессмыслица распространяется дальше, поскольку исчезают сами смыслы, на которых строилось человеческое сознание. Поэтому сегодня невозможно даже несовершенное сопротивление, по подобию Белой гвардии.
Мы должны следовать путем классиков, но для этого нам остается единственный выход. Мы должны учиться у них бодрствованию, а не пытаться опознать в В. Путине монарха, а в Прокуратуре — Охранное отделение. Это, подчеркиваем, есть труд бодрствования, а не беспрепятственное перетекание слов из книжки в реальность.
Против апостасии невозможно бороться по-прежнему, поскольку изменился и сам характер нападения. Теоретизирование было уместно, когда нападение было системным, а не личным. Сегодня же все больше вырисовывается последний противник Христианства – не та или иная система, а личность. Нельзя построить теорию личности антихриста, поскольку личность – это вообще не система, а личность антихриста – воплощенное отсутствие системы, такая анархия, какая немыслима даже в чисто анархическом обществе.
Для нас становится важным то, что в консервативной теории было две совместные струи: органическое объяснение и личностное. Именно Леонтьев, а потом Тихомиров поднялись очень высоко над органической теорией, поскольку ввели понятие социальных сил, развили учение Данилевского об основах цивилизации. У них же мы встречаем понятие невидимой Божественной силы, судящей народы и государства.
Даже К. Леонтьев, которого упрекали в «стихийности», ставил во главу угла свое эстетическое отношение. А ведь эстетика у Леонтьева – это именно отсылка к принципу личности, а не к безличной красоте. У него эстетика – это «мне нравится», с ударением на «мне».
Конечно, консерваторы различали органическую (то есть скрыто биологическую) теорию от социальной. Но давайте посмотрим правде в глаза: теории Л. Тихомирова и К. Леонтьева — это радикально улучшенные варианты все той же органической теории.
Более всего это выразилось в своеобразном законе «сохранения основ». Классики консерватизма исходили из того, что социальные основы и силы остаются неизменными, не взирая ни на какие перевороты. Лев Тихомиров писал: Ни при какой страсти к новизне люди не могут направлять развитие своего общества иначе как в рамках вечно одинаковых, неизменных по существу основ («Борьба века»).
Итак, что же получается: и в здоровом, и в смертельно больном обществе наличествуют одни и те же принципы и силы? Да, факты тут и там одни и те же, но они иначе сочетаются,- отвечает классический консерватизм.
Лев Тихомиров представлял себе общество, даже в революции непрестанно стремящимся к равновесию реальных сил. Он писал: Я вовсе не поклонник строя, вышедшего из “великих принципов 1789 года”. Но разве революционное осуждение его сколько-нибудь пропорционально его действительным недостаткам? Строй с большими прорехами, но, конечно, если б его не портить, а улучшать, мог бы стать удовлетворительным («Борьба века»).
Взгляд на общество, как организм, и на историю, как описание процесса жизнедеятельности (пусть социального) организма – сам по себе является противоречивым.
Вот перед нами триединый процесс К. Леонтьева. Все происходит вполне естественно: рождение (первоначальная простота), зрелость (цветущая сложность), смерть (вторичное упрощение). Леонтьева интересует середина процесса – расцвет, и он задается лишь одним вопросом: Россия уже пережила свой расцвет, или он еще впереди. Его беспокойство понятно: если расцвет уже был, то дальше нашу цивилизацию может ожидать только смерть.
Но в чем цель этого триединого процесса? С точки зрения эстетического пессимиста, каким был К. Леонтьев, целью является расцвет, за которым неизбежно наступает смерть. Но такой взгляд на цивилизацию отдает уже полнейшим биологизмом. Да, растение и животное расцветает и созревает, чтобы исполнить волю Творца: расти, плодиться и размножаться. Сухую же траву бросают в печь. Но в человеческом обществе все обстоит совсем не так. Иногда гибель цивилизации более полезна для человечества, чем ее многовековой «расцвет». Прекрасный пример – центрально- и южноамериканские цивилизации, или «культура» Карфагена.
Россия за свою историю пережила два расцвета, оба по наружности весьма неярких: это время прп. Сергия, прп. Андрея Рублева, свт. Киприана, Куликовской битвы, и четыре века спустя: во время прп. Серафима, свт. Филарета и Пушкина (отчасти Гоголя), победы 1812 года, подавления восстания декабристов…
Можно ли сказать, что только ради этого существовала русская цивилизация? И да, и нет.
Откуда такая разница? Человеческое общество не только область органической закономерности, но прежде всего — область воли и желания, и, с другой стороны, произвола и страсти. Поэтому цель цивилизации находится в каждой ее точке, уже по одному тому, что в каждой точке бодрствует христианское сознание.
Мы, находящиеся в конце тысячелетней истории России и в конце Истории как таковой, можем считать себя несчастными и счастливыми. Вот-вот будет достигнут конец пути, совершены все дела, все подвиги и все преступления. Счастье и несчастье порождены тем, что человек наделен сознанием, которое не может мириться со смертью мира, государства и человека. Но это же сознание само требует именно такого суда над этим миром, этим государством и этим человеком.
Происходит страшное разоблачение человечества от всего, что украшало его жизнь на протяжении столетий. Мы перевалили за предел органических воззрений, поскольку на наших глазах исчезают основы человеческого общества – власть, семья, культура. Наблюдая за совершенно реальным исчезновением всякой органики, мы видим необходимость уточнить классическую консервативную теорию.
Одно дело общество, а другое — строй общества. Это различение наличествует, конечно, и у Тихомирова. Реальные элементы общества могут располагаться в порядке и в беспорядке. В первом случае мы имеем здоровое государство, во втором – больное, или даже мертвое. Так дело обстояло еще и в прошлом веке.
А что сегодня? Сегодня можно иметь вместо семьи — анти-семью, и одновременно с этим — новый «строй» человеческого бытия, в котором анти-семья замещает собой пустую позицию семьи. Иначе говоря, либо живое расположено в беспорядке (таковы были революции прошлого), либо мертвое располагается в порядке (это революции настоящего и будущего). Поэтому революции прошлого были переворотами в прямом смысле слова, а сегодняшние революции «оранжевые», липовые. Такой «оранжевый» переворот совершается очень легко, поскольку личность используется в качестве центра вращения.
Революции и «консерватизм» у нас липовые, зато катастрофы вполне реальные.
Вот, например, демограф пишет, что семья в современной России претерпела изменения. 1) И как же она изменилась? Более половины первых браков происходит с беременными невестами. Высочайший уровень абортов. Внебрачные дети появляются либо у совсем юных мам, либо у женщин весьма немолодых.
Современные молодые пары уже в 50% случаев начинают сожительство без оформления отношений. Россия движется здесь от модели, близкой к американской и достаточно традиционной для развитых стран, к нетрадиционной шведской модели,- констатирует ученый. Популярность зарегистрированного брака среди молодежи быстро падает. В результате армия людей, и особенно мужчин, не состоящих в браке, все прибывает.
Возраст вступления в брак неуклонно увеличивается. Треть всех детей рождается вне брака, и воспитывается матерями одиночками.
Все вместе взятое означает только одно: семья не изменилась. Она исчезла. Но наш ученый готов и далее готов рассматривать пустое место в качестве «семьи особого рода». Вот он говорит: Воздержался бы от катастрофических прогнозов. Но, безусловно, на массовом уровне сейчас меняется отношение к регистрируемым формам брака. Не был ли вообще гражданский брак, установленный как альтернатива венчальному ритуалу революционерами во Франции в начале XIX века и через 100 лет революционерами в России, лишь исторически временной, переходной формой общественной легализации отношений между полами?
Демограф, специалист по семейным отношениям, прикидывается дурачком. Он, видите ли, не понимает, что брак бывает только зарегистрированным, что не бывает «незарегистрированных форм брака». Ведь если встать на его точку зрения, можно говорить об «институте брака» у зверей и птиц.
Это мне напомнило рассуждение социолога Питирима Сорокина. Он приводит слова ван Гамеля: Три понятия страшно мешают нам в создании нового уголовного права, а именно: «вменяемость», «наказание» и «преступление». Когда мы, наконец, от них освободимся, тогда все пойдет лучше.
Сорокин добавляет: Эти слова — необходимая и неизбежная точка над i, диктуемая историческим процессом.2) Правда, за этой точкой просто не будет никакого правосудия, но это не воспринимается как крушение, если этого требует «исторической процесс».
Но, видите ли, это катастрофы последние, они нас ни к чему не приближают, и это само по себе величайшая катастрофа. Прежде такие катастрофы, как крушение монархии, были отметками на векторе времени. Современные катастрофы все происходят в одной точке.
Указанные антиподы – анти-государство, анти-семья, анти-общество – не просто пустые незаполненные места. Это органы нового человека, «последнего человека». На наших глазах складывается не новая общественная система, а новый человек.
Роман Вершилло
2006 г.
Примечания
1) директор Института международных исследований семьи, заведующий лабораторией Центра демографии и экологии человека Института народно-хозяйственного прогнозирования РАН Сергей Захаров (Литературная газета. 2006. № 2-3. С. 1, 4)
2) Сорокин П. А. Законы развития наказаний с точки зрения психологической теории права Л. И. Петражицкого // О русской общественной мысли. СПб.: Алетейя, 2000. С. 97
antimodern.ru
Реакционный дух времени. Разговор о консерватизме
Консерватизм как идеология?
Илья Будрайтскис, историк: «Консерватизм» представляется сегодня наиболее актуальным политическим понятием. Все говорят о «консервативном повороте» как глобальном тренде, который в разных формах проявляется в России, США, Восточной и Западной Европе. И этот консервативный поворот, несмотря на специфические особенности его отдельных вариантов, отсылает к общим исторически воспроизводимым и очень узнаваемым идеологическим фигурам. Мы явно видим единство стиля, хотя не видим единства наследия. Поэтому, рассуждая об этом консервативном повороте, можно задаться вопросом: насколько он является индоктринированным, то есть в какой степени некая идеология или консервативная идея захватывает сегодня политические элиты? Какое значение эта идеология имеет для их массовой поддержки? Или же мы сталкиваемся, в первую очередь, с социальными сдвигами, которые далее обретают, отчасти стихийно, формы консервативной политики? И насколько тогда вообще правомерно говорить о консерватизме как политической доктрине? Есть ли у консерватизма как у идеологии своя собственная история?
Андрей Олейников, философ: Вопрос определения теоретических основ того настроения или мировоззрения, которое мы называем консерватизмом, довольно сложен. Сложен потому, что мы часто именуем существующие сейчас доктрины «консервативными» ввиду их поверхностного сходства с тем, что мы знали ранее о консерватизме как о некотором исторически сложившемся комплексе убеждений. Можно продолжать такую линию мысли, вполне узаконенную многочисленными учебниками по истории политической философии, и говорить о том, что консерватизм — это некоторая «идеология», которая берет свое начало с 90-х годов XVIII века и возникает как реакция на Французскую революцию. И для этого есть свои основания. Но если мы будем двигаться не от истории идей, а от того, как сами мыслители, считавшие и считающие себя консерваторами, понимают собственное мировоззрение, то мы легко можем обнаружить, что они не склонны определять его в терминах идеологии.
Если вспомнить про Майкла Оукшотта, вполне респектабельного, ничуть не одиозного британского философа, на которого любят ссылаться и левые, и правые, то он в своей известной работе «On being conservative» (1956) говорит, что консерватизм — это нисколько не идеология, а, скорее, особое состояние сознания, которое предполагает, что люди, наделенные им, не хотят предпринимать резких шагов, когда осознают неизбежность серьезных социальных или политических изменений. Они дорожат своим настоящим, они знают, что лучшее — враг хорошего, они очень осторожны. Им есть что терять, и они умеют ценить то, что у них пока есть. Так рассуждает Оукшотт, и если мы будем двигаться в заданном им направлении, мы вынуждены будем признать, что консерватизм в таком виде представляет собой не идеологию, а специфическое прагматическое сознание.
Консервативный поворот, с которым мы сегодня имеем дело, возникает в условиях вакуума сильных идей и политических проектов с либеральной и левой сторон.
Однако такая линия рассуждений имеет свои ограничения, поскольку консерватор, будучи политиком, должен все-таки предлагать шаги, направленные на сохранение того порядка, который ему так дорог. И здесь очень уместно выражение из романа «Леопард» Джузеппе Томази ди Лампедузы, экранизированного в свое время Висконти, которое звучит примерно так: «Чтобы сохранить все как есть, не нужно бояться все поменять». То есть консерватор не должен бояться радикальных политических изменений, когда дело касается предотвращения пресловутой либеральной или левой угрозы.
Если все же говорить про представление о консерватизме как об идеологии со своей историей, то эта история начинается с Эдмунда Бёрка в Англии, подхватывается Жозефом де Местром и Луи Бональдом во Франции, развивается потом на немецкой почве, где переплетается с романтизмом и исторической школой права, далее в XX веке перекочевывает в США, где с 1950-х годов получает интересное развитие благодаря рецепции идей Бёрка. Кроме того, я еще ничего не сказал о немецкой «консервативной революции» 1920-х годов, американском «неоконсерватизме» рубежа XX—XXI веков. Новейшее и сегодня ярко заявившее о себе в США «палеоконсервативное» движение тоже может быть вписано в эту историю. Но все это, надо сказать, очень разные консерватизмы внутри одной большой условно консервативной парадигмы. Для нас останется проблемой связь отдельных очагов, исторических анклавов консерватизма, и тут требуется серьезная, большая теория, которая могла бы их всех вместе связать.
В принципе, мы можем поступить так, как предлагает делать Кори Робин в своей известной книге «Реакционный дух». Он говорит о том, что всякое консервативное движение имплицитно или потенциально реакционно. То есть всякий консерватизм представляет собой реакцию на левую идею, в данном случае без уточнения — относится ли она к Просвещению или к более поздним социалистическим теориям. Мне думается, что такой способ найти стержень, связывающий все эти консерватизмы, вполне оправдан. Другое дело, насколько он помогает или не помогает объяснить успех консерватизма, который мы наблюдаем сегодня. Я имею в виду консерватизм в его популистском изводе, проповедуемый у нас в России и в США. Насколько его можно продолжать рассматривать как вариант такой классической реакции по Робину? Я в этом сомневаюсь, потому что тот популистский консервативный поворот, с которым мы сегодня имеем дело, на мой взгляд, не является реакцией на какое-либо сильное предложение со стороны левых или либералов, а, скорее, наоборот, возникает в условиях вакуума сильных идей и политических проектов с их стороны.
Консерватизм и чувство истории
Будрайтскис: Следует отметить особенность англосаксонской версии консерватизма в духе Бёрка или Оукшотта — умеренной, прагматической и склонной принимать обличье здравого смысла в тех ситуациях, когда она уже вписана в определенный общественно-политический консенсус. Философия Бёрка — это, прежде всего, попытка защиты от радикальных, ниспровергающих революционных движений, влияние которых в 1790-е годы ощущались в Англии. Этот консерватизм мыслится как необходимый элемент равновесия, в котором умеренное предложение нового должно органично дополняться умеренным инстинктом к сохранению старого. В английской политической системе координат Бёрк был вигом, поддерживал права американских колоний и так далее.
И такой консерватизм Бёрка, конечно, сильно отличается от консерватизма француза де Местра. Идеи де Местра имеют принципиально иной характер, потому что он появляется как меланхолическая реакция после уже свершившейся катастрофы революции, которой можно противопоставить лишь контрреволюцию. И де Местр прямо отождествляет свой консерватизм с наступательной контрреволюционной энергией.
Геббельс написал в своем дневнике после прихода нацистов к власти: «Сегодня мы навсегда вычеркиваем 1789 год из истории».
Другое дело, что такая позиция де Местра не сводится для него к волюнтаристскому действию, направленному на простое обнуление результатов совершившейся революции. Контрреволюция для него является порождением и продолжением процессов, открытых революцией. Если революция была темной стороной божественного Провидения, то контрреволюция станет стороной светлой. И в таком варианте консерватизм приобретает довольно радикальные черты.
Этот радикальный момент необходимо учитывать как принципиальное качество консервативной критики после поворота к модерну, к демократии и к секулярному обществу, который открывается в Европе Французской революцией. Можно вспомнить о знаменитой фразе, написанной Геббельсом в своем дневнике после прихода нацистов к власти: «Сегодня мы навсегда вычеркиваем 1789 год из истории». Победа нацистов им осознавалась как историческая победа реакции над силами демократии. Глубокий скепсис в отношении демократии является важным элементом консерватизма в самом широком смысле.
Исторически консерватизм появляется как ностальгическое обращение к некоему подлинному порядку вещей, который утрачен навсегда, но тем не менее нуждается в восстановлении. И когда мы смотрим на сегодняшний агрессивный консервативный поворот, то, возможно, видим это подлинное, конфликтное лицо консерватизма, которое открывается в моменты коллапса устойчивых представлений о балансе сил. Консервативным ответом на кризис становится тоска по утерянному подлинному порядку вещей.
Палач — фигура, находящаяся по ту сторону морали и потому центральная для поддержания морального порядка.
В этом смысле консерватизм всегда пессимистичен, возвращение к «золотому веку» для него никогда не становится подобием «реальной утопии». Этот пессимизм удивительным образом приходит в соответствие с массово распространенной жизненной философией, основанной на идее отсутствия иллюзий и печальном цинизме. И это именно то, что мы сегодня наблюдаем, — когда явно выдержанные в консервативной стилистике призывы к восстановлению общественной нравственности сочетаются с пессимистическим взглядом на человеческую природу, неизменно греховную и требующую внешней дисциплины. То есть цинизм и консерватизм вполне органично сочетаются друг с другом, как мы видим, например, в случае Трампа или Путина.
Подобная линия восходит, кстати, к знаменитому рассуждению де Местра о палаче — фигуре, находящейся по ту сторону морали и потому центральной для поддержания морального порядка. Само наличие палача постоянно отсылает нас к признанию неизменной порочности человека, к принятию ее как горькой тайны земной юдоли. Намек на эту тайну — неотъемлемая черта консерватизма вот уже более 200 лет.
Олейников: Тут явный парадокс между, с одной стороны, желанием уберечь, сохранить некоторое состояние, осознаваемое как наиболее комфортное, а с другой стороны, признанием того, что это восстановление обращает нас к определенным сторонам натуры человека, которые не поддаются улучшению. То есть консерватизму приходится признать заведенный порядок вещей, натурализовать действующую модель неравенства, например, как данную Провидением.
Сегодняшний консерватизм лишен того исторического чутья, которым был наделен консерватизм классический.
И да, различные мыслители по-разному ранжируют, расцвечивают это парадоксальное состояние дел. Если мы будем читать Оукшотта, мы заметим, с какой любовью говорит он о том исходном порядке, который люди сами в состоянии поддерживать и в который не должно вмешиваться государство. В то время как де Местр потребует для поддержания порядка решительных шагов, какие совершали якобинцы, к которым он относится с большим уважением за то, что те не боялись кровавых эксцессов.
Но если говорить о нынешнем консервативном повороте, в нем я не вижу того, о чем вы говорите, — меланхолического понимания невозможности восстановить «золотой век». Мне думается, что сегодня консерваторы готовы идти столь далеко, сколь потребуется. Иными словами, сегодняшний «палеоконсерватизм» — это, безусловно, антимодернистская идеология. В то время как даже Бёрк и де Местр, не говоря уже об Оукшотте, — носители так или иначе модернистского сознания, способные признавать определенные исторические изменения, которые уже невозможно обратить вспять.
Поэтому мне кажется, что сегодняшний консерватизм (условно говоря, «палеоконсерватизм») лишен того исторического чутья, которым был наделен консерватизм классический. Чувство истории как чувство органической преемственности между прошлым и настоящим, осознаваемой через их различие, у консерваторов было очень развито. Многие современные политические теоретики совершенно прямо говорят о том, что мы обязаны сегодняшним развитым историческим сознанием в первую очередь консервативным мыслителям, тому же Бёрку. В то время как у нынешних «палеоконсерваторов» этого исторического сознания нет и в помине. Происходит безумное конструирование «традиционных ценностей», но это конструирование скандально антиисторично и потому невероятно опасно.
Будрайтскис: Мне кажется, для консерватизма важно утверждение исторической органичности общества, которое, кстати, практически всегда равняется государству, потому что для консерваторов нет границы между социальным и государственным…
Разделение общества и государства считается гибельным: в его основе — попытка дешифровать общество, за которой скрывается опасность революции.
Олейников: Ну, для англичан, например, все-таки есть.
Будрайтскис: Для англичан есть, но, например, для французских, немецких или для русских консерваторов этой границы чаще всего нет, и разделение общества и государства считается ими искусственным и гибельным. Потому что в основе такого разделения всегда лежит попытка дешифровки, попытка понять и рационализировать общество, и именно в такой дешифровке скрывается революционная опасность, главный механизм разрушения. Для консерваторов важно — и на этом основана консервативная апология неравенства, — что в текущем распределении ролей между управляющими и управляемыми должна оставаться некая тайна, оберегаемая от рационализации либерального или социалистического толка. С этой точки зрения консерватизм обладает чрезвычайной гибкостью и силой инклюзивности. То есть когда некие необратимые изменения в обществе уже произошли, то результат этих изменений для консерватизма также становится частью органики, которая не должна подвергаться дешифровке, рационализации, разложению и так далее.
Можно взять в качестве примера трансформацию гимна Российской Федерации: в своей первоначальной сталинистской или постсталинистской версии он носил прогрессистский характер, идею устремленности в некое светлое будущее, которое еще предстоит всем вместе построить, тогда как актуальный его вариант завершается словами «так было, так есть, и так будет всегда». Весь его предшествующий текст является чисто описательным: есть огромная территория, есть люди, которые ее населяют, есть государство, которое скрепляет их вместе. И не пытайтесь это понять, примите это просто как данность, потому что любая попытка понимания тождественна разрушению.
К середине XX века свободный рынок окончательно получает легитимный статус консервативной тайны.
Это позволяет говорить о консерватизме как о некоем стиле, который адаптируется разными социальными группами, у него могут быть разные носители, но он сохраняет свою основную ноту, придающую ему определенный тип постоянства. Например, в современной России сталинизм довольно легко может быть вписан в консервативную парадигму. Точно так же, как когда-то отношения свободного рынка изначально отвергались консерваторами как разрушающие органическое единство общества (здесь можно вспомнить, например, знаменитый текст Дизраэли о «двух нациях»), но к середине XX века свободный рынок окончательно получает легитимный статус консервативной тайны, которая не должна быть дешифрована левыми разрушителями.
Олейников: Да, это очень важно. Немедленное консервативное затемнение, придание завесы тайны тому, что представляет большую ценность.
Будрайтскис: Можно, кстати, вспомнить суждения де Местра в его письмах петербургского периода, где он настоятельно рекомендовал царскому правительству радикально ограничить распространение университетского образования. Он доходчиво объяснял: чем больше у вас будет образованных людей, тем больше вопросов будет к самому факту существования самодержавной власти в России, и в итоге ваш университет произведет «образованного Пугачева», который все это разрушит. Когда мы читаем сегодня эти строки де Местра, они нам кажутся чрезвычайно глубокими и провидческими: он со своей консервативной точки зрения смог описать ту перспективу, которая стала исторической реальностью.
Олейников: Сейчас Жириновский говорит примерно то же самое.
Де Местр объяснял царскому правительству: ваш университет произведет «образованного Пугачева», который все это разрушит.
Будрайтскис: Интересна историческая изменчивость консерватизма, его социальная подвижность: много раз описано, что изначально консерватизм был уделом аристократов, затем стал органичным для высших слоев аристократизирующейся буржуазии, затем для средних и низших… То есть у консерватизма есть удивительная способность отрываться от своих социальных корней, обнаруживая, в конечном счете, их вторичность и условность по отношению к самому содержанию.
Олейников: Да, и классический консерватизм, с которого мы начали разговор, — это, конечно, консерватизм аристократический. Но какой сегодня социальный слой может выступать агентом консервативного сознания?.. Можно, конечно, вспомнить людей, которые оказали поддержку Трампу, т.н. реднеков (redneck), условных работяг из глубинки. Но им это консервативное сознание, скорее, вменяется, нежели они его сами генерируют. И это приписывание, кстати, — интересный предмет для отдельного разговора.
Консервативный разум бюрократии
Олейников: Задаваясь вопросом о жизненном мире нынешнего консерватора, мне легче всего указать на бюрократа как на фигуру, которая более других востребует консервативную ментальность. Особенно это касается российского управленца, причем управленца не в первом поколении. Люди, вошедшие в первый номенклатурный эшелон еще при советской власти, с легкостью воспринимают себя сегодня носителями «традиционных ценностей». И для них необходимо связать воедино то, что критическое сознание просто отказывается связывать, — например, православие и сталинизм. Для них это дело выживания, поэтому они проповедуют миф о великой России, которая «была, есть и будет всегда» одной и той же.
Пожалуй, сегодня консервативным сознанием наделены в первую очередь люди, которые продолжают стоять на таких «государственнических» позициях. В последнее время параллельно с обсуждением консервативного поворота идут разговоры о том, что на наших глазах происходит возвращение государства, которое, казалось, уже начало сходить с большой сцены во время неолиберальных реформ с началом глобализации. Государство заявляет о себе путем выхода из больших международных институтов (например, Brexit‘а) или педалирования ценности суверенитета, о которой говорят сегодня везде: и Тереза Мэй в Великобритании, и Трамп в США, и Марин Ле Пен во Франции, а у нас про этот суверенитет еще раньше начали твердить. И, возможно, именно Томас Гоббс с его «Левиафаном» может оказаться той фигурой, которая в большей степени, чем даже Бёрк, близка нынешним консерваторам. Я думаю, что в этом смысле прав Робин, когда начинает свой обзор с Гоббса как своего рода протоконсерватора.
Люди, вошедшие в первый номенклатурный эшелон еще при советской власти, с легкостью воспринимают себя сегодня носителями «традиционных ценностей».
Будрайтскис: Гоббс сейчас может приниматься консерваторами в качестве теоретика, который также придерживался пессимистического взгляда на человеческую природу и исходя из этого выстраивал свою политическую концепцию. Однако с точки зрения рационализации государства, описания его как некоей машины, как «искусственного человека» (за что Гоббса атаковал, например, Карл Шмитт), подход Гоббса не является консервативным. Гоббс как раз совершает секуляризацию государства, лишает его власти тайны, которая так важна для консерваторов.
Ваши рассуждения о бюрократии как носителе консервативного мышления очень интересны. Вспоминая Макса Вебера, можно сказать, что в основе бюрократического мышления лежит, с одной стороны, рациональность в смысле точного исполнения поступающих сверху распоряжений, с другой— иррациональность в отношении того, как устроен механизм принятия политических решений. Поэтому, как мне кажется, для сформированного бюрократической культурой «государственника» чрезвычайно привлекательной является идея «разума государства» — того, что лежит за пределами конкретного человеческого сознания, но восстанавливает единство государства вопреки разрушительным намерениям конкретных политических акторов.
Тут интересно то консервативное отношение к русской революции, которое сегодня слышится в рассуждениях наших бюрократов высшего звена. Если доводить их логику до конца, революция должна быть принята именно в силу того, что вопреки деструктивным намерениям своих творцов и лидеров она все равно воссоздала формы исторического русского государства, поднявшегося из пепла подобно птице Феникс.
Необходимость связать воедино православие и сталинизм.
Можно провести здесь параллель со взглядом Токвиля на Французскую революцию (который, конечно, не обращался к мистическим категориям). Согласно Токвилю, французское государство восстановило, укрепило и реализовало себя через некий внутренний государственный разум. В русской консервативной мысли XX века эта линия представлена теоретиком «сменовеховцев» Николаем Устряловым, который поддержал Советскую Россию именно в надежде на то, что «разум государства» вне зависимости от амбиций большевиков воссоздаст исторические государственные формы.
Сегодняшний консерватизм российского бюрократа рассчитывает на этот разум государства уже вне зависимости от операций своего собственного разума. Бюрократы не знают, куда они плывут, что они делают, но у них есть твердое ощущение того, что через них государство себя обновляет, защищает, укрепляет и устанавливает свое величие.
Олейников: Совершенно согласен. Но вы считаете, что Гоббс все-таки не годится на роль основателя этой традиции, потому что слишком его подход механистичен?
Будрайтскис: «Левиафан» писался в том числе как обучающая книга о том, как рядовые граждане должны понимать свое место, свои отношения с государством, смысл государств и смысл подчинения законам. Консервативная линия состоит как раз в том, чтобы отбить у большинства охоту к такого рода размышлениям. Конечно, можно у Гоббса вычитать консервативные моменты — например, пессимизм по отношению к человеку в его трактовке естественного состояния, трактовке антипросвещенческой, входящей в противоречие с идеей естественных прав. Но даже в этих моментах Гоббс остается на безусловно материалистических и рациональных позициях. И ту работу по дешифровке монархического принципа, которую он проводит в «Левиафане», очень сложно считать аргументом в пользу консерватизма.
Российские бюрократы не знают, куда они плывут, но у них есть твердое ощущение того, что через них государство себя обновляет, защищает, укрепляет.
Олейников: Я не буду настаивать на этом аргументе, хотя, мне кажется, в пользу консервативной трактовки Гоббса работает то, что он предписывает гражданам заниматься исключительно своими приватными делами. Это то, что воспевает Оукшотт в XX веке: радость от обладания своим собственным миром. Здесь важно различие между волеизъявлением и свободой от чьего-либо вмешательства извне. Ты свое волеизъявление отдаешь суверену, а в обмен получаешь внутреннюю свободу и наслаждаешься ею в полный рост.
Будрайтскис: Такое понимание — это, скорее, британский либерально-консервативный принцип. Мне кажется, о нем вы говорили, размышляя о связи консерватизма и историзма через линию Иоганна Гердера и Юстуса Мезера — мыслителей, которые отстаивали уникальность и несводимость к общему рациональному принципу.
Олейников: Или, как де Местр говорил, «нет человечества, а есть русские, французы, англичане…» — и так далее. Здесь неизбежно всплывает такой квазиаристократический, квазифеодальный субстрат, антиуниверсалистский в любом случае. У Гоббса, конечно, такого мы совершенно не видим.
Будрайтскис: Да, например, если из Гоббса можно прямо вывести принцип юридического равенства, антиаристократический по своей сути, то, скажем, Джон Локк, несмотря на его традиционное прочтение как отца либерализма, может быть с большими основаниями интерпретирован в консервативном ключе.
Олейников: Конечно. Недаром он признается главным теоретиком английской Славной революции, которая является уникальной в своем роде либерально-консервативной революцией.
Консерваторы и левые
Будрайтскис: Давайте обратимся теперь к важному вопросу о левых и консерваторах, о героическом консервативном подходе, который развивал Славой Жижек. Вспомним текст Вальтера Беньямина «О понятии истории» — образ руин, на которые смотрит ангел, гонимый спиной вперед вихрем истории. Этот образ может быть понят и в консервативном ключе. Сам образ руин для консервативного сознания является чрезвычайно важным. Сразу вспоминается известный рассказ Шарля Морраса о том, как он пришел к своим консервативным убеждениям: он впервые посетил Афины, увидел развалины Парфенона и задумался о том, как это сложное и величественное здание, которое потрясало человеческое воображение на протяжении тысячелетий, могло быть разрушено при помощи трех тупых бомб. Вид этих развалин напомнил Моррасу великое здание французской монархии, также разрушенной тремя тупыми бомбами, — с явным намеком на то, что три тупые бомбы — это свобода, равенство и братство.
Насколько и в основе левого, если исходить из марксистской традиции, и в основе консервативного подхода лежит представление, во-первых, о разрушенной целостности общества и, во-вторых, о глубоком скепсисе в отношении Просвещения и капиталистической рациональности? Ведь критика Просвещения была ключевой для многих важных левых мыслителей XX века — Беньямина, Теодора Адорно…
Три тупые бомбы — это свобода, равенство и братство.
Олейников: Мне думается, что если левых и консерваторов что-то объединяет — подчеркну, что имею здесь в виду преимущественно консерваторов классического образца с развитым историческим сознанием, — то это некий воинственный дух. Мишель Фуко исследовал его в свое время, когда в Коллеж де Франс читал курс лекций «Нужно защищать общество». В нем он показал, что марксистский дискурс классовой борьбы и аристократический дискурс монархомахов генетически связаны между собой. Первый восходит ко второму. Для Беньямина история — это тоже борьба: «борьба за вещи грубые и материальные, без которых не бывает вещей утонченных и духовных». Свое вдохновение он черпает именно в состоявшихся актах этой борьбы. Они закончились поражением, но тем не менее его ангел, продолжая свой полет, неотрывно смотрит на них. Иными словами, левые не меньше, чем консерваторы, любят прошлое, и им тоже есть что терять. Но это не настоящее, которым только и могут дорожить консерваторы, а память о начавшейся в прошлом борьбе. В своем отношении к истории левые — более последовательные, более радикальные консерваторы, чем те, кто любит себя сегодня так называть. Полагаю, как раз это имел в виду Жижек, когда в своем разговоре с нами, состоявшемся десять лет тому назад, говорил, что только левые способны сегодня «открыть героический консервативный подход». Для левых прошлое никогда не завершается в настоящем, никогда не уходит навсегда. В некотором смысле оно даже бежит впереди настоящего, не давая нам примириться с ним.
Будрайтскис: В знаменитом тексте Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» есть фраза о том, что люди сами делают свою историю, но не так, как они хотели бы, а в тех обстоятельствах, которые им перешли от прошлого. То есть часто усилия людей и их желание делать свою историю обречены на трагическое поражение, но результатом этого поражения становится некое движение вперед, движение, искупающее, грубо говоря, жертвы предыдущих поколений. Но вывод, который Маркс делает в «Восемнадцатом брюмера», состоит в том, что этому реакционному, консервативному исходу революции 1848 года нужно не то что радоваться, но принять его как историческую необходимость, в которой реализует себя политический принцип, предопределенный предшествующей историей. И это для Маркса парадоксальным образом дает основания для надежды.
С либеральной точки зрения ничего, кроме печали и тревоги, происходящие политические изменения не вызывают.
Можно ли, например, этот подход сравнить с сегодняшней ситуацией, когда в консервативном повороте находят свое осуществление прежние политические и общественные формы? Эти формы доходят до своего предела, до своего тупика, и в этом смысле консервативный поворот является знаком кризиса, обреченности существующего положения вещей. С либеральной точки зрения, конечно, ничего, кроме печали и тревоги, происходящие политические изменения не вызывают. Эти либеральные реакции присутствуют в двух вариантах: либо как надежды на то, что все это — свидетельства временного помешательства и все вскоре опять вернется к нормальности, либо как пессимистическая констатация, что мир серьезно сошел с ума и нам предстоит темная эпоха.
Однако с марксистской точки зрения вообще нет предположения, что мир был, например, здоров и нормален 20 лет назад, а сейчас переживает период внутреннего нездоровья. Для Вальтера Беньямина, скажем, современный мир в целом «сошел с ума», он движется по направлению к катастрофе, и разные стадии этого движения лишь знаменуют разные пункты в одном направлении. Поэтому, если ставить вопрос, как относиться к этому консервативному повороту с левой перспективы, то речь идет не о том, чтобы этот поворот принять с удовлетворением, но о том, чтобы признать за ним ту внутреннюю правду, которую, например, де Местр мог признать за Французской революцией — конечно, без всяких симпатий в ее отношении. Точно так же, как и у нас не может быть никаких содержательных симпатий к происходящему консервативному повороту.
Для Вальтера Беньямина современный мир в целом «сошел с ума».
Олейников: Я вновь вспомню борьбу, о которой говорил выше. Мне думается, что преимущество сегодняшнего консервативного поворота в сравнении хотя бы с тем временем, когда Жижек впервые приехал в Москву и когда мы вели с ним ту беседу, состоит в том, что сегодня обнажилась некоторая правда, и это очень здорово. То есть сегодня никто не может сохранить тот лицемерный порядок, который до недавнего времени поддерживался правящими элитами в Англии, США, России. Обнажается правда, вещи начинают представать в своем подлинном свете. Правые популисты при этом заявляют о какой-то своей правде, за которую они готовы бороться, менять мировой порядок, заново строить свои государства. Трамп всерьез берется за дело, начинает воевать со СМИ, как Путин в свое время, когда впервые пришел к власти.
Поэтому мы как люди левых взглядов должны относиться к происходящим процессам как требующим нашего непосредственного участия. Я думаю, Беньямин мог иметь в виду что-то похожее, когда писал свой текст «О понятии истории». Ведь он создавался, когда СССР подписал пакт о ненападении с нацистской Германией и надежды на поступательное развитие нашей страны, этой «надежды всего прогрессивного человечества», исчезли. И поэтому левым нужно было осознать эту новую ситуацию и что-то понимать и делать заново. Мы можем только фантазировать, что конкретно имел в виду Беньямин, поскольку это был последний философский текст, который он написал в своей жизни, но в любом случае речь должна идти о мобилизации. Самым понятным результатом этой современной политической констелляции может быть только мобилизация, поиски новых средств борьбы. И тот же Жижек примерно об этом и говорит в одном из интервью, данных сразу после президентских выборов в США: он, скорее, приветствует то, что там произошло.
Скачать весь номер журнала «Разногласия» (№13) «Вечные ценности»: Pdf, Mobi, Epub Понравился материал?помоги сайту!www.colta.ru
Аксиология русского консерватизма | Anthropology
[106]
Консерватизм представляет собой одну из старейших и влиятельных идеологий в Европе, и вместе с тем в науке нет единого мнения по поводу его характерных особенностей. Так А.А. Френкин выделяет либеральный, умеренный и правый консерватизм 1. К. Виденкопф говорит о двух типах консерватизма: ценностном (ориентирующемся на сохранение основополагающих общественных ценностей и их осуществление) и структурном (исходящем из того, что стабильность обеспечивается не поддержанием системы ценностей), а общественными структурами 2. Схожие идеи высказывал также Е. Шацкий. По его мнению, консервативная идеология имела «три значения: была защитой или существующего положения вещей, или исторической непрерывности, или же какого-то положения в прошлом, признаваемого идеальным» 3. Имеются и другие классификации консерватизма.
Во многом данное понятийное разнообразие отражает динамизм и изменчивость социальных процессов, которые вызывают необходимость адаптации консерватизма к новым социально-политическим реалиям. Консерватизм как идеология должен приспосабливаться, видоизменяясь и воспринимая нечто для себя важное даже у своих идейных оппонентов. В результате появляются синкретичные идеологические формы: либеральный консерватизм, консервативный либерализм, революционный консерватизм и т. д. Идейный плюрализм в целом характерен для эпохи постмодерна, однако уже в ХVIII веке консерватизм был интеллектуальной формацией, далекой от какой бы то ни было доктринальной монолитности. В дальнейшем идейные вариации консерватизма лишь усиливались, поскольку в каждом отдельном случае содержание консервативной проблемы ставилось в зависимость от требований эпохи. Так что консерватизм убедительно продемонстрировал возможность своего развития; сплав ценностей, философско-теоретических идей и соответствующей социальной политики придает консерватизму статус универсалии культуры, и, чтобы понять феномен консерватизма, необходимо исследовать его сложную структуру. Это позволит выявить и особенности российского консерватизма, который хотя и обладает спецификой, но исторически и культурно связан с европейским консерватизмом.
[107]
Консерватизм целесообразно рассматривать в двух смыслах: широком и узком. В широком смысле он может быть понят как некое вечное и универсальное мировоззрение. Исследователи справедливо полагают, что «консервативные начала можно усмотреть на самых различных этапах развития человеческого общества» 4 и «заметить элементы консерватизма у Платона, Аристотеля, и у древних мыслителей» 5. Следуя этой же логике, Н.А. Бердяев писал: «Консерватизм поддерживает связь времен, не допускает окончательного разрыва в этой связи, соединяет будущее с прошлым. Консерватизм имеет духовную глубину, он обращен к древним истокам жизни, он связывает себя с корнями, он верит в существование нетленной и неистребимой глубины» 6. Бердяеву принадлежит важная мысль о существовании «дурного консерватизма, который гасит духовность и задерживает творческое движение». Следует признать, что в консервативном мировоззрении выражается онтологичность бытия, отсюда и «почвенничество» консерватизма — обоснование принципа развития на основе изучения истоков общества и культуры. В почвенничестве также скрыто или явно выражено коллективное начало, те родовые формы бытия, которые в прошлом объединяли людей. Поэтому консерватизм тяготеет к холистским структурам сознания, где субъект и объект познания не противопоставлены друг другу, а личность погружена в социум. «Носителем традиции, начала устойчивости и непрерывности общественного бытия является общественное единство, общество как целое», — отмечает С.Л. Франк 7. Объективно консерватизм утверждает идею исторической преемственности и единства поколений, образуемой за счет воссоздания культурных традиций.
В консерватизме существует и особая гносеология. К. Мангейм писал: «Консервативное сознание есть, прежде всего, господствующая, инстинктивная, а подчас и теоретически обоснованная ориентация на имманентные бытию факторы» 8. В противоположность либерализму, ориентированному на долженствование, консервативная гносеология, по его мнению, заключена в морфологическом познании бытия. Мангейм подчеркнул и то, что в консерватизме присутствует скрытая возможность оправдания всего существующего, так как консервативное восприятие времени видит важнейшее подтверждение обусловленности всего существующего в признании значимости прошлого, «значимости времени, создающего ценности». Последнее замечание указывает на преимущественно ценностную форму консерватизма: суть консерватизма — не столько в продуцировании [108] рациональных теоретических концепций, сколько в апологии или творчестве суммы ценностей. Главная задача консерватизма_осуществить ретрансляцию культурных ценностей, сохранить стабильность в обществе и интегрировать социум на основе его базовых ценностей. В этом его сила и значимость для культуры. Согласно А.С. Хомякову «консерваторство — есть постоянное усовершенствование, всегда опирающееся на очищающуюся старину».
Гносеология консерватизма не носит систематизированного характера и апеллирует скорее к вере, чувству и инстинкту, нежели к разуму. Для консерватизма характерно признание ограниченности сферы человеческого разума. Но в консерватизме присутствует и специфическая логика, выраженная в суждении Н.М. Карамзина, который писал в своей «Записке о древней и новой России»: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу (ибо тогдашние обстоятельства не совершенно известны), но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных_ныне имеют навык рабов» 9. Если было, то должно существовать впредь, если нет каких-то новых решающих обстоятельств, — в этом суть исторического права консерватизма. Логика консерватизма нормативна в отношении прошлого и утверждает право обычая. Вследствие этого консерватизм в своём отношении к миру с позиции вечности скорее скептичен и пессимистичен, нежели оптимистичен. Мудрость консерватизма состоит в понимании того, что нет ничего вечного под луной. Тесная связь исторического взгляда и морального сознания стимулирует консерваторов на создание историософии морали. У большинства консерваторов мы можем найти примеры обращения к «спасительным обычаям, правилам и мыслям народным» (Карамзин) и морального суда над действительностью.
Консерватизм_мировоззрение, в котором в той или иной форме отстаивается идея субстанции и примат целого над частным. Субстанцией могут выступить разные феномены: человеческий род, государство, нация, народ, община, социальная группа, вследствие чего консерватизм можно определить как социальную онтологию по преимуществу, его универсализм является отражением социального единства в отличие от рационального универсализма в либерализме. Очевидно, что консерватизм противостоит индивидуалистическим мировоззрениям и исходит из древнего инстинкта самосохранения человеческого рода. В утверждении ценности общества-коллектива консерватизм схож с социализмом, но кардинально [109] отличает его утверждение религиозно-духовного значения общественных отношений: нации, народа, государства.
Если говорить о консерватизме в узком смысле как о сложившейся относительно стройной и структурированной системе взглядов, то исходной точкой его рождения является XVII век 10. Именно в это время можно увидеть появление политического консерватизма как сочетания идейного и организационного начал, направленного против Реформации и английской буржуазной революции 1640-х годов. В Англии в это время его представителями были Р. Филмер, Т. Гоббс. Д. Галифакс и В. Блекстон.
Важным этапом в развитии консерватизма стал рубеж XVIII-XIX вв. Начало ХIХ века в Европе — это завершение эпохи Просвещения. Термин «консерватизм» впервые был употреблен в 1818 г. Ф.Р. Шатобрианом — издателем журнала «Консерватор» для обозначения идеологии феодально-аристократической реакции периода французской революции. Постепенно слово консерватор получило распространение в Англии применительно к партии тори. Одновременно этот термин вошел в широкий обиход в Германии, а в 1823 г. в платформе Национальной республиканской партии США содержался призыв к сохранению Сената в качестве «консервативной ветви федерального правительства» 11. Главным фактором, определившим эволюцию консервативной идеологии на рубеже ХVIII-ХIХ вв., стала Великая Французская революция. Именно в это время выходит книга Э. Бёрка «Размышления о революции во Франции». Бёрком сформулированы и основополагающие ценности консерватизма: мудрость, традиция, патриотизм, власть, постоянство и преемство, порядок, независимые суды, знатность, свободное и сильное монархическое государство, армия, церковь, моральные ценности, иерархически организованное общество, историческое право и наследственная собственность, прагматизм, признание естественного неравенства людей, авторитет церкви и семьи.
Им назывались и антиценности: абстрактный разум, универсализм, механицизм, индивидуализм, нигилизм, моральный релятивизм и цинизм, социальное и имущественное равенство, культ личных прав и свобод, атеизм, революционаризм, буржуазность. Заметим, что Бёрк был сторонником «усовершенствования путем сохранения всего ценного из прошлого» и не выступал против свободы, он критикует лишь непродуманные реформы и анархическую свободу. «Идея свободы, полученная людьми вместе с [110] врожденным чувством достоинства, защищает поколения от неизбежной наглости выскочек. Вот почему наша свобода — это благородная свобода, — пишет он» 12. Подлинная цивилизация, по его мнению, выражает естественную природу человека, Божественный порядок мироздания и благоразумие народа. «Создать свободное государство, т. е. регулировать противоположные элементы свободы и сдерживания требует размышления твердого, сильного всеобъемлющего разума» 13. Бёрк по праву стал одним из зачинателей классического европейского консерватизма, а его идеи повлияли на консерваторов других стран.
Значительный вклад в становление консервативной идеологии внесли французские мыслители традиционалисты: Ривароль, Бональд, Ж. де Местр. При всём идейном различии они были убеждены в необходимости усиления роли религии в обществе, вели речь о теократии и отвергали любые попытки реформировать общество, а умозрительные проекты радикального переустройства общества, по их мнению, обречены на неудачу, поскольку нарушают веками установленный порядок.
Наконец, следует назвать и романтическую философию как идейную предпосылку консерватизма. Немецкий романтизм начала ХIХ века, так же как и философия Шеллинга, оказал серьезное влияние на формирование исторической школы права и политэкономии (Гуго, Савиньи, Пухта, Ю. Шталь, Лист) и стал реакцией на распространение концепции естественного права и рационализма эпохи Просвещения.
Краткий экскурс в историю европейского консерватизма показывает, что он вырастает на основе традиционализма, хотя и не сводится к нему. Традиционализм зачастую трактуется как «универсальная психологическая позиция, которая проявляется у различных индивидов в виде тенденции держаться за прошлое и как страх перед обновлением». Однако эта психологическая тенденция может обрести особую функцию в социальном процессе. До поры до времени индивиды являются бессознательными носителями этого инстинктивного традиционализма, но в случае серьезной угрозы традиционному миропорядку дремлющая психическая энергия, можно сказать, переходит в политическую. Так рождается определённая политическая философия. Иначе говоря, консерватизм «есть не что иное, как вариант традиционализма, который стал сознательным» 14. Консерватизм делает упор на соблюдение ценностей патриотизма, государства, норм морали, дисциплины и порядка, семьи, [111] религии, коллективизма, — это мировоззрение, направленное против радикального прогресса и ломки устоев общества.
По вопросу о времени и обстоятельствах зарождения российского консерватизма существует несколько точек зрения. Б.В. Глинский полагает, что «консервативная партия» в России существовала, по крайней мере, в 1730 г 15. По мнению В.Ф. Мамонтова, российский консерватизм возник на рубеже XVIII-XIX вв 16. Можно согласиться с тем, что в ХVIII веке были представители консервативной мысли — А.И. Сумароков, Г.Р. Державин, М.М. Щербатов, однако следует признать, что в это время фактически отсутствовали условия для организационного и идейного оформления консерватизма. Дореволюционный русский консерватизм в своём генезисе прошел два этапа: период раннего консерватизма первой половины ХIХ в. и второй этап — пореформенный. Консерватизм в России возник как реакция на реформы и в связи с Французской революцией и распространением идей либерализма. В этом он похож на европейский консерватизм, но отличало его ценностное своеобразие, специфическая категориальная структура мировоззрения. Ранний русский консерватизм имел следующие концептуальные формы: просвещенный консерватизм Н.М. Карамзина, славянофильство и доктрина официальной народности С.С. Уварова, С.П. Шевырева, М.П. Погодина. Содержательно данный консерватизм был эклектичен, в воззрениях отечественных консерваторов были причудливо перемешаны средневековые представления, характерные для крепостников, с идеями европейского Просвещения. Так, у Карамзина мы можем найти идеи оправдания крепостного права в сочетании с идеологией цивилизации и Просвещения. Классическое славянофильство соединяло либеральные идеи свободы личности и консервативные ценности религиозной соборности.
Русский консерватизм может рассматриваться как специфический вариант общеевропейского течения консервативной мысли в условиях России — страны с устойчивыми социокультурными традициями, с одной стороны, и быстрыми темпами модернизации — с другой. Можно выделить различные социальные группы носителей консервативного сознания. К.Д. Кавелин писал: «Существенная разница между консерватизмом в том смысле, какой мы ему придаем, и в том смысле, какой ему приписывается у нас весьма часто, заключается в том, что в последнем он опирается на какой-нибудь идеал, начало и во имя их отстаивает и охраняет существующее; консерватизм же как принцип стоит за существующее не во имя какого-нибудь [112] идеала или начала, а потому только, что нет ввиду лучшего, или не выяснилось, как к нему перейти. Не будучи доктриной, консерватизм — великая сила. У нас публика и народ величайшие, неумолимые консерваторы» 17. Б.Н. Чичерин полагал, что носителями «охранительных начал» в России были дворянская знать и крестьянство, и «чем более они отдалены от общих центров и привязаны к своим местным интересам, чем ниже их образование, тем упорнее держатся в них уважение к преданиям, любовь к старине, господство обычая и отвращение от всяких нововведений» 18. Консерватизм в России был укоренен в традиционных церковно-дворянских кругах, но также мог иметь и верхушечный интеллектуально-интеллигентский или бюрократический характер.
Идейные истоки русского консерватизма весьма разнообразны. Российская интеллигенция знакомилась с консервативными доктринами во время зарубежных поездок и посредством переводов и издания консервативных трудов на русском языке, а также в процессе общения с представителями западноевропейского консерватизма, живущими в России. Особое значение в формировании русского консерватизма принадлежит влиянию западноевропейского традиционализма начала XIX столетия в лице Шатобриана, Ж. де Местра, Бональда, Ламенне. Из их сочинений русские консерваторы восприняли и развили идеи о бессилии индивидуального разума, об истине как результате здравого смысла или общего согласия, о необходимости усилить роль религии в обществе, о влиянии традиций на общественную жизнь. Значительное влияние на русский консерватизм оказали идеи философского романтизма, особенно немецких романтиков Шеллинга, Баадера, что делает понятным интерес русских консерваторов к проблеме интеллектуальной интуиции и иррационализму. С влиянием философского романтизма следует связывать и стремление большинства русских консерваторов объяснять социальную жизнь, опираясь на сравнение общества с организмом. «Подобно немецким романтикам, русская мысль стремится к целостности и делает это более последовательно и радикально, чем романтики, которые сами утеряли целостность» 19. У русских консерваторов именно органичность была идеалом совершенной жизни. Кроме того, во второй половине XIX в. русские консерваторы, в частности, славянофилы и почвенники, также под воздействием философского романтизма, акцентировали основное внимание на категории нации как на исходном принципе философствования.
[113]
Рассматривая идейные истоки русского консерватизма, нельзя не заметить, что в основании консервативной идеологии лежали идеи и ценности православного христианства. Так, присущий русским консерваторам иррационализм опирался на православный принцип непостижимости Бога рациональным путем. Кроме того, они восприняли и аксиологические устремления в философско-исторических взглядах восточного христианства. При этом именно православие придавало русскому консерватизму своеобразный, самобытный характер, так как идеи, воспринимавшиеся у западных мыслителей, во многом трансформировались под его влиянием. В частности, романтическая идея органичности нашла своеобразное преломление в учении о соборности славянофилов и философии всеединства В.С. Соловьева.
Консерватизму как общественно-политическому направлению положили начало несколько общественных и культурных центров. Это тверской салон Екатерины Павловны, двор Марии Федоровны, литературное общество «Беседа любителей русского слова», где ведущую роль играли А.С. Шишков и Г.Р. Державин, а также московский кружок С. Глинки и Ф. Ростопчина. Всех их объединяла борьба против М.М. Сперанского и его курса на реформирование России. Именно по заданию великой княгини Екатерины Павловны Н.М. Карамзин написал свою известную записку «О древней и новой России», ставшую одним из важных документов русского консерватизма. По масштабности и глубине анализа российского общества её вполне можно сравнить с сочинениями Э. Бёрка. Фактически Карамзин выступил в роли оппонента проводимой властью политики и предложил альтернативную программу развития России, основанную на принципах «естественного возрастания, без порывов и насилия, соединением нового со старым» и «неохотного заимствования у Европы». В Записке выражена важнейшая идея: «Два государства могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные. Государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях» 20. Эта мысль по существу предваряла позднейшие концепции культурно-исторических типов и плюрализма цивилизаций.
Значительное усиление влияния консерватизма в идеологической и общественно-политической жизни страны наблюдается в 1820-1850-е гг. В это время на волне политического консерватизма формируется и вызревает «русское воззрение», или «самобытничество» — идеология «контрпросвещения», представленная [114] любомудрами и славянофилами. Одновременно С.С. Уваров разрабатывает доктрину «православие, самодержавие, народность». Ее разработка была вызвана новыми потребностями самодержавной власти в изменившихся после революции 1830 г. условиях.
В пореформенный период консервативный лагерь после недолгого отступления во второй половине 1850-х-первой половине 1860-х гг. вновь заметно укрепляется. При этом мощный толчок развитию философии русского консерватизма дали идеи славянофилов, в особенности Н.Я. Данилевского. В свою очередь, идеи Данилевского подхватило и продолжило «охранительное и зиждительное» направление русского монархизма (К.Н. Леонтьев, М.Н. Катков, Л.А. Тихомиров и др.). В пореформенный период все российские идеологии приобрели большую мировоззренческую определённость. Специфика пореформенного консерватизма состоит в теоретическом разнообразии, в это время появляется целый спектр концепций: от неославянофильства до монархизма и почвенничества. Всё это свидетельствует о развитии идеологии консерватизма в России, появлении в ней большей глубины и разнообразия. В конечном итоге, во второй половине XIX в. в лагере консерваторов оказались видные писатели, крупные историки и известные философы, которые приступают к созданию новых теорий, нацеленных, прежде всего, на сохранение государства. Можно выделить следующие течения пореформенного консерватизма: неославянофильство (С.Ф. Шарапов, И.С. Аксаков, Д.Н. Шипов), почвенничество (Ф.М. Достоевский, Н.Н. Страхов, А.А. Григорьев), монархизм, или охранительное течение (М.Н. Катков. К.П. Победоносцев, К.Н. Леонтьев, В.П. Мещерский). Следует назвать и русский национализм, представленный М.О. Меньшиковым, В.М. Пуришкевичем, П.Е. Ковалевским.
Важным симптомом идеологического и организационного укрепления консерватизма является развитие периодики. Наиболее популярными изданиями были журнал «Русский вестник» и газета «Московские ведомости» М.Н. Каткова. Русский монархизм был представлен газетой «Гражданин». Её издатель князь В.П. Мещерский, наряду с М.Н. Катковым, был одним из главных теоретиков консервативного направления. В периодике русского монархизма особое место занимала газета «Весть», которая являлась органом дворянских олигархических кругов и занимала крайне правую, даже реакционную, позицию. Неославянофильская периодическая печать была представлена изданиями И.С. Аксакова газет «День» (1861-1865), «Москва» (1863-1868), «Русь» (1880-1886).
[115]
В пореформенный период взгляды почвенников на социальное устройство, политику, экономическую жизнь, культуру и религию были сформулированы в журналах «Время» (1861-1863) и «Эпоха (1864-1865), которые издавались Ф.М. Достоевским. Следует заметить также, что консервативные идеи развивались в религиозной периодике, которую можно рассматривать в качестве органической части консервативной периодической печати в целом. К таким богословско-публицистическим журналам могут быть отнесены «Духовная беседа» (1858-1876), «Домашняя беседа для народного чтения» (1858-1877), «Душеполезное чтение» (1860-1917), «Дух христианина» (1861-1865), «Странник» (1861-1917) и др.
Рассматривая идеи, изложенные в сочинениях отечественных консерваторов, можно назвать следующие основные ценности русского консерватизма:
Во-первых, это уважение к органическим, естественным формам жизни, приоритет общего, государственного, национального интереса над личным. Из этого следовала и критика интеллигенции. И.С. Аксаков писал: «Общество есть не что иное, как народный организм в деятельном развитии, не что иное, как сам народ в его поступательном движении» 21.Общество, по его мнению, служит не только сознательному выражению народных начал, но и внутренней целостности народного организма. В современной интеллигенции он видел оторванную от народа небольшую группу западников-индивидуалистов. К.Н. Леонтьев также не жаловал российскую интеллигенцию, о которой писал: «Народ российский имеет всё свое, особое, национально-византийское, имеет и хранит, а интеллигенция ему мешает» 22.
Во-вторых, сильный властный порядок, реализованный в иерархически организованной государственности, отражающей естественное социальное неравенство. Иерархия порядка власти выступала альтернативой горизонтальной упорядоченности права. Политическим идеалом было монархическое или конституционно-монархическое государство, подобное семье, где все домочадцы добровольно подчиняются главе семьи. «В монархе российском, — писал Карамзин, — соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное» 23. Консерваторы выступали за просвещенный авторитаризм, где реализуется приоритет обязанностей над индивидуальными свободами и правами: социальный порядок оказывается мерой свободы.
Выступая за целостность власти, консерваторы были принципиальными противниками демократии, разделения власти и верховенства права, поскольку они ослабляли власть и имели [116] формальный характер, не отражающий органических потребностей жизни. Вследствие этого консерваторами выдвигалась этика служения государству. Сильное государство признавалось опорой социальной стабильности и нравственного воспитания. Государственный патриотизм консерватизма противостоял космополитизму правового государства либерализма. В целом индивидуальная свобода не была главной ценностью в консерватизме, а в тех случаях (славянофилы, В.С. Соловьев), когда признавалась значимой, то в определённой мере связывалась с формированием нравственно-религиозного самосознания личности и нравственной культурой общества. В российском консерватизме ощутимо недоверие к разуму, который, по мнению консерваторов, без опоры на религиозную веру способен оправдать любое зло. Вследствие этого в консерватизме ощущается недоверие к личности, предоставленной самой себе.
В-третьих, в русском консерватизме значимой признается ценность нации. Особый интерес вызывает решение национальной проблемы, которое было неоднозначным. Так, К.Н. Леонтьев подчеркивал национальный характер консерватизма и писал: «Охранение у всякой нации своё, у турка_турецкое, у англичанина — английское, у русских_русское». Славянофилы же отстаивали идею церковного соборного единства православных, а В.С. Соловьев с позиции философии всеединства выступал за то, чтобы «относиться к другим народам как к своему собственному». Данное различие во многом обусловлено расхождениями в понимании соотношения универсального и национального в христианском вероучении. Консерваторами критиковался космополитизм и «европейничание» (Н.Я. Данилевский), и в этом заключена специфика отечественного консерватизма. Однако были и исключения из этого правила: философия В.С. Соловьева и воззрения М.Н. Каткова — консервативного западника.
Наконец, в числе консервативных ценностей следует назвать ценность традиции, обычая. В консерватизме утверждалась ценность культурного традиционализма как основы эволюционных социальных изменений и саморегуляции общества; привычки и чувства признавались фундаментальными силами в обществе и в жизни человека. Вследствие чего консерватизм, отстаивая историческое и социальное право, последовательно критиковал естественное право либерализма за его универсализм и формализм. В отдельных случаях консерватизм становился пассеизмом — чрезмерным преклонением перед прошлым, наиболее ярко проявленным в [117] воззрениях К.П. Победоносцева. В целом же консерватизм в культурном отношении выступал за единство в многообразии и против многообразия в единстве.
В заключение отметим, что в России возникла определённая традиция консервативной идеологии, связанная как с развитием европейского консерватизма, так и с особенностями отечественной культуры. Консерватизм получил своё интересное продолжение в русском зарубежье. И.А. Ильин, Н.А. Бердяев и С.Л. Франк разрабатывают творческий, духовный консерватизм, в котором ценность охранения синтезирована с ценностью духовной свободы и творчества личности. Ильин полагал, что внутренняя свобода духа ни в коем случае не предполагает отрицания авторитета и дисциплины, но человек, не достигший её и не сумевший внутренне освободиться, не заслуживает политической свободы. «Политическая свобода по силам только тому, кто или завершил своё освобождение или находится в процессе борьбы за него, понимая его драгоценность, обязательность и ответственность. Человек и народ, чуждые этому сознанию, не вовлеченные в этот внутренний процесс, извратят свою политическую свободу» 24. Именно внутренняя свобода, по его мнению, дает возможность человеку приобрести своё духовное достоинство. Консервативные концепции ХХ века продолжают и развивают идеи славянофилов, Б.Н. Чичерина, В.С. Соловьева, П.И. Новгородцева, П.Б. Струве. В настоящее время либерально-консервативный синтез может найти своё практическое выражение в реализации принципов либеральной экономики, консервативной идеологии и активной социальной политики.
- [1] Френкин А.А. Западноевропейские консерваторы: кто они? М., 1990. С. 47.
- [2] Виденкопф К. Время синтеза // Мировая экономика и международные отношения. 1989. №7. С. 97.
- [3] Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1990. С. 370.
- [4] Русский консерватизм / Под ред. В.Я. Гросула. М., 2000. С. 51.
- [5] Рахшмир П.Ю. Эволюция консерватизма в новое и новейшее время // Новая и новейшая история. 1990. №1.
- [6] Бердяев Н.А. Философия неравенства // Русское зарубежье. Власть и право. Л., 1991. С.91.
- [7] Франк С.Л. Духовные основы общества. Введение в социальную философию // Русское зарубежье. Власть и право. Л. 1991. С 403.
- [8] Мангейм К. Идеология и утопия. // Утопия и утопическое мышление. М., 1991. С.143
- [9] Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 73.
- [10] Weiss E.B. Conservatism in Europe. 1770-1945. L. 1977. P. 7.
- [11] Молчанов Е.Б. Проблема определения понятий «консерватизм» и «неоконсерватизм» в западной и отечественной политологической литературе. М., 1994. С. 4
- [12] Берк Э. Размышления о революции во Франции. М., 1993. С. 53.
- [13] Там же. С. 142.
- [14] Рахшмир П.Ю. Три консервативные традиции: общее и особенное // Исследования по консерватизму. Вып. 2. Консерватизм в политическом и духовном измерениях. Пермь, 1995. С. 4.
- [15] Глинский Б.Б. Борьба за конституцию. 1612-1861. СПб., 1908. С. 57.
- [16] Мамонтов В.Ф. К вопросу о зарождении консерватизма в России // Российский консерватизм: теория и практика. Челябинск, 1999. С. 3.
- [17] Кавелин К.Д. Собр. соч. в 4 т. СПб., 1898. Т. 3. С. 1037.
- [18] Чичерин Б.Н. Социология. Тамбов, 2004. С. 240.
- [19] Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 24.
- [20] Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. С. 33.
- [21] «День». 1862. №22.
- [22] Леонтьев К.Н. Как надо понимать сближение с народом. М., 1881. С. 70.
- [23] Карамзин Н.М. Указ соч. С. 102.
- [24] Ильин И.А. О свободе // Полн собр. Соч. Т.1. М., 1993. С.108.
anthropology.ru