Взгляды на жизнь философов: Философский взгляд на мир
в чем философия предлагает поискать смысл жизни — Нож
Хотя смысл жизни — традиционный вопрос философии, исследовать его специально ученые стали только около полувека назад: тогда философия смысла жизни стала отдельным направлением. До этого философы пытались понять, что же такое счастье, нравственная жизнь, добро, справедливость и ответственность, искали определение понятиям «человек» и «бытие» и как бы между прочим отвечали на вопрос о смысле жизни. Почему этот вопрос всё время возникает снова и снова?
Люди — пока что единственные живые существа, способные на рефлексию и взгляд на самих себя со стороны. В отличие от котиков и хомячков мы в любой момент можем отвлечься от своих занятий и спросить себя, почему из множества дел мы выбрали именно это.Такая способность не только может уберечь нас от выполнения ненужных дел, но и заставляет задумываться о глобальных вещах: почему мы вообще что-либо делаем, зачем живем? Рефлексия также помогает нам осознавать собственную смертность: понимание конечности жизни делает вопрос о ее смысле насущным. Особенно остро мы это чувствуем в кризисные моменты или, как сказали бы философы-экзистенциалисты, в «пограничных ситуациях»: например, когда переживаем смерть близких, узнаем про неизлечимую болезнь, попадаем в катастрофу или разводимся.
Как это обычно и бывает в философии, одного-единственного правильного ответа не существует, и разные философские школы предлагают свои варианты.
Учиться мудрости: жить как СократДля древнегреческого философа Сократа (по крайней мере, если верить его ученику Платону) смыслом жизни является мудрость, познание и самопознание. Только они и способны сделать нас по-настоящему счастливыми, потому что учат нас не радоваться материальным вещам, а тому, как мы ими распоряжаемся. Какой смысл в деньгах, если они используются для войн и делают других несчастными? Какой смысл в золоте, если оно не приносит пользы ни нам, ни окружающим?
Сократ заметил, что даже самые хорошие вещи в руках глупого человека только сделают его более несчастным, ведь он не будет знать, как ими правильно распоряжаться.Деньги он потеряет, здоровье разрушит, потому что не будет следить за собой, любовь упустит из-за придирок или завышенных ожиданий. Глупый человек обречен на несчастья, сколько бы он ни имел — так считал Сократ, а потому учил, что только в обретении мудрости и заключается наивысшая цель нашей жизни. Ведь умный, даже не имея ничего, найдет способы, как обернуть ситуацию в свою пользу.
Наслаждаться: жить моментом, как киренаики«Поскольку мы все стремимся к счастью и, как оказалось, мы счастливы тогда, когда пользуемся вещами, причем пользуемся правильно, а правильность эту и благополучие дает нам знание, должно, по-видимому, всякому человеку изо всех сил стремиться стать как можно более мудрым».
— Сократ в диалоге Платона, «Евтидем»
С Сократом не соглашались его ученики, известные как школа киренаиков. Они считали, что познание субъективно — то есть истина у каждого своя, а потому мудрости учиться не надо, а лучше объявить различные радости (включая и простые телесные удовольствия вроде еды и секса) смыслом жизни.
Неизвестно, каким окажется будущее, а жизнь происходит уже сейчас и складывается из вот таких вот отдельных моментов.
В этом и заключается смысл по-киренайски — наслаждаться жизнью и самому решать, что для тебя такое «наслаждение»: пиры и вино или интеллектуальные беседы и философия. Киренаики одобряли всё.
Духовно наслаждаться: жить по-эпикурейски«Не нужно ни жалеть о прошлом, ни бояться будущего; но нужно довольствоваться только настоящим, да и то только каждым его моментом в отдельности.
Отдельное наслаждение само по себе достойно выбора. Но счастье возникает не само через себя, а через отдельные наслаждения».
— цитаты киренаиков по Лосеву, «Киренаики»
Взгляды киренаиков — это то, что обычно имеют ввиду, когда говорят о гедонизме: удовольствия и вседозволенность. Но не все философы готовы признать, что в простых наслаждениях и заключается смысл нашей жизни. Однако и от удовольствий отказываться они не всегда готовы. Как это совместить?
Древнегреческий философ Эпикур делил все удовольствия на «временные» и «постоянные». Первые — это те, что приходят и уходят, и после них обязательно следует страдание: например, мы были голодны, вкусно поели и получили наслаждение от еды, но спустя пару часов снова хотим есть, а значит, страдаем и опять находимся в поисках удовольствия. И так по кругу. Позже английский философ-утилитарист Джон Стюарт Милль назовет эти удовольствия «низшими» и подчеркнет, что эпикурейцы советовали воздерживаться от них.
Если мы достигаем душевного равновесия, оно никуда не уходит и поддерживает нас в сложные минуты, помогает видеть в жизни главное. Чтобы достичь такого состояния духа, Эпикур советовал заниматься самопознанием, изучать всё новое, не бояться богов и смерти, а также сосредоточиться на том, что в наших силах.
Преодолеть страдания: жить как стоики и Будда«Когда мы говорим, что наслаждение есть конечная цель, то мы разумеем отнюдь не наслаждения распутства или чувственности, как полагают те, кто не знают, не разделяют или плохо понимают наше учение, — нет, мы разумеем свободу от страданий тела и от смятений души. Ибо не бесконечные попойки и праздники, не наслаждение мальчиками и женщинами или рыбным столом и прочими радостями роскошного пира делают нашу жизнь сладкою, а только трезвое рассуждение, исследующее причины всякого нашего предпочтения и избегания и изгоняющее мнения, поселяющие великую тревогу в душе».
— Эпикур, «Письмо к Менекею»
Учение Эпикура во многом перекликается с тем, что советуют стоики и буддисты. И те и другие ищут смысл жизни в душевном покое — только он достигается не за счет поиска постоянных удовольствий, как думают эпикурейцы, а благодаря свободе от страданий. Итак, как же перестать страдать? Тут есть несколько рецептов.
Когда мы поймем, что всё в мире делится на то, что мы можем контролировать, и на то, что не можем, а также начнем беспокоиться только о первых и не переживать о вторых, — тогда мы начнем жить стоически. Причем единственное, что мы полностью можем контролировать — это наше отношение к ситуации. Только мы сами вправе решать, переживать нам из-за плохой погоды, или вместо этого одеться теплее и сосредоточиться на своем душевном равновесии. И перестать страдать.
«Если ты огорчаешься по поводу чего-либо внешнего, то угнетает тебя не сама эта вещь, а твое суждение о ней. Но устранить последнее — в твоей власти. Если же тебя огорчает что-либо в твоем собственном настроении, то кто мешает тебе исправить свой образ мыслей? Точно так же, если ты огорчаешься по поводу того, что не делаешь чего-либо, представляющегося тебе правильным, то не лучше сделать это, нежели огорчаться?».
— Марк Аврелий, «Наедине с собою»
Философия буддизма тоже ставит свободу от страданий превыше всего. Чтобы добиться такой свободы, стоит помнить, что источник страданий — наши желания. Мы постоянно чего-то хотим и страдаем, когда этого у нас нет. Получив же, страдаем, потому что легко можем этого лишиться, а также потому, что начинаем хотеть большего (или чего-то другого). Только отказавшись от всех желаний, мы способны избавиться от страданий и достичь особого состояния — нирваны.
Впрочем, словосочетание «смысл жизни» в привычном нам значении не очень-то к буддизму применимо. Буддизм — это широкое направление философии. В нем столько разных школ и течений и такая сложная терминология, что некоторые западные философы напоминают нам: всё, что западному пониманию доступно, — это «адаптация» буддизма для нашей культуры. Конечно, это не означает, что его нужно бросить и вообще не исследовать, просто стоит всегда помнить об ограниченности нашего понимания.
Построить идеальное общество: жить по-конфуцианскиЕще один любопытный вариант смысла жизни, доставшийся нам в наследие из восточной философии, — это стремление построить совершенное общество, в котором будет достигнута гармония между человеком и Небом.
Он рассматривал каждого человека как винтик в большом механизме, для слаженной работы которого важно, чтобы каждый старательно исполнял свои обязанности. Только работая сообща, исполняя свою предписанную роль и уважительно относясь друг к другу, люди способны жить в лучшем обществе. А потому и смыслом жизни Конфуций объявлял самосовершенствование и наилучшее исполнение той работы, которая тебе дана. Каждый человек, кем бы он ни был, способен учиться и совершенствовать то, что он делает: неважно, будто то уборка и готовка или управление страной.
Кроме того, Конфуций напоминает, что люди никогда не должны забывать и о других. Много внимание в конфуцианстве уделено отношениям: как быть хорошим сыном и родителем, как любить всех людей и как исполнять свой долг перед другими.
Исполнять свой долг: жить как Кант«Когда человек совершенствует то, что ему дано от природы, и использует это во благо других, он недалек от Истинного Пути. Не делайте то, что вам не нравится, по отношению к другим людям».
— Confucius, The Doctrine of the Mean
Если идеи долга вам близки, но строить идеальный мир как-то не хочется, то спросите, в чем смысл жизни у немецкого философа XVIII века Иммануила Канта. Он посоветует добровольно следовать категорическому императиву или, проще говоря, моральному закону, который звучит так:
«Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства».
— Иммануил Кант, «Критика практического разума»
Кант предлагает еще несколько вариаций категорического императива, но его суть такова: наш долг в том, чтобы жить и относиться к другим людям так же, как мы хотели бы, чтобы жили другие и относились к нам самим.
Проще говоря, если унижаешь других, не жалуйся, когда унижают тебя. А если хочешь, чтобы тебя любили, в первую очередь люби и уважай других.Впрочем, Кант не поощряет эгоизм и учит, что к другим ни в коем случае нельзя относиться как к средству для достижения собственных целей: например, любить других только для того, чтобы любили тебя. Наоборот, нужно ценить каждого человека и видеть в нем личность или, как сказал бы Кант, «конечную цель». Только жизнь в согласии с моралью и может быть осмысленной.
Однако не все философы согласны, что мораль заключается только лишь в исполнении нравственного долга. Утилитаризм учит, что действие может быть названо моральным, только когда оно приносит как можно больше счастья и пользы всем вокруг. А значит, и смысл жизни состоит в том, чтобы это счастье максимизировать и быть, таким образом, полезным обществу.
Но как этого добиться? Можно, например, мысленно подсчитывать, как много счастья принесет то или иное действие, а затем делать то, что наиболее полезно обществу.
Иногда даже во вред себе: выбирая между счастьем одного или десятерых, утилитарист предпочтет количество. А потому жизнь, наполненная смыслом, будет та, в которой человек приносит наибольшую пользу обществу и делает как можно больше людей счастливыми.Утилитаристов за это любят покритиковать: не всё в жизни можно так легко подсчитать и сравнить, да и люди вряд ли согласятся жертвовать собой в угоду остальным.
Английский философ XIX столетия Джон Стюарт Милль возражает на это: «Счастье остальных делает счастливым и меня самого», — потому мы и совершаем добрые альтруистические поступки. Чаще всего именно они и наполняет нашу жизнь смыслом: делая счастливыми других и видя на их лицах улыбки, мы и сами становимся чуточку счастливее.
Смысла нет: жить нигилистическиВпрочем, часть философов вообще сомневается в том, что в жизни есть какой-либо смысл. Например, немецкий философ XIX столетия Фридрих Ницше напоминает, что нет никакой объективной истины, всё зависит только от нас самих, точнее, от того, с какой стороны мы смотрим на вещи. У мира нет никакого смысла, как нет одной объективной истины, и нам нужно прекратить поиски.
С ним соглашается французский философ XX столетия Альбер Камю, который тоже говорит, что жизнь абсурдна и не имеет никакого смысла, как бы мы отчаянно ни пытались его найти. Все наши попытки — всего лишь разные точки зрения, ни одна из которых не может быть окончательной.Он сравнивает вечные попытки человека найти всему объяснение с Сизифовым трудом: мы катим камень в гору, надеясь, что в этот раз удастся закатить его на вершину, смысл найдется и всё станет ясно, — вот только камень всегда скатывается вниз, мы остаемся ни с чем и начинаем всё по новой.
Жизнь бессмысленна, но это не значит, что следует сдаться и отказываться жить. Скорее, стоит прекратить попытки искать смысл и заявить, что отсутствие смысла дает человеку огромную свободу. Можно делать всё, что хочется, и не переживать за то, что твои действия бессмысленны.Можно, наконец, честно сказать себе: «Жизнь — это абсурд, но я буду ею наслаждаться». Не жалеть о прошлом, не переживать за будущее, просто жить.
Искать собственный смысл жизни: жить, как учат современные философы«Всё завершается признанием глубочайшей бесполезности индивидуальной жизни. Но именно это признание придает легкость, с какой они осуществляют свое творчество, поскольку принятие абсурдности жизни позволяет полностью в нее погрузиться».
— Альбер Камю, «Миф о Сизифе»
Одной статьи не хватит, чтобы описать все возможные варианты ответов на вопрос о смысле жизни. Да и жизни тоже не хватит, чтобы прочитать всех мыслителей и узнать, в чем они находили смысл.
А потому некоторые современные философы поступили хитрее: они считают, что каждый человек должен сам найти для себя свой смысл жизни.Не стоит ждать, пока кто-то из мудрых ответит на этот самый главный вопрос, пора брать жизнь в свои руки и искать то, что вдохновляет и наполняет серые дни смыслом.
«Мне не кажется, что жизнь в общем имеет какую-либо цель. Она просто происходит. Но у каждого конкретного человека есть своя цель».
— Бертран Рассел, «Кто такой агностик?»
И вот эту самую свою цель и нужно найти, а затем жить так, чтобы ее достичь. Впрочем, философы предупреждают: зацикливаться на будущем так же опасно, как и надеяться на то, что ответ на вопрос о смысле жизни можно узнать, прочитав один лишь учебник.
«Привычка надеяться на будущее и думать, что оно придает смысл тому, что происходит сейчас, очень опасна. Не будет никакого смысла в целом, если нет смысла в его частях. Не нужно думать, что жизнь — это мелодрама, в которой главный герой или героиня мучаются и страдают, а потом обретают счастье. Я живу сейчас, и это мой день, потом у моего сына будет свой день, а затем его сын придет на его место».
— Бертран Рассел, The Conquest of Happiness
В конце концов, это правда: научиться жизни можно, только начав непосредственно жить. Это страшно. Непонятно, как это всё делается, но у нас нет другого пути. К жизни не прилагается никакой готовой и проверенной инструкции. А если бы она была, то жить было бы слишком скучно.
Зато можно придумать инструкцию по сбору своего смысла жизни — что мы и сделали.
«Лично мне изучение философии помогло немного разобраться в собственной жизни»
В Москве завершилась Осенняя школа философии, организованная Вышкой для старшеклассников из российских регионов. 22 школьника вместе с преподавателями и исследователями ВШЭ выясняли, для чего сейчас получать философское образование в университете и чем оно помогает в жизни и карьере.
Осенняя школа, которую провел факультет гуманитарных наук при поддержке Дирекции по профессиональной ориентации и работе с одаренными учащимися, дала старшеклассникам из регионов России возможность на некоторое время почувствовать себя столичными студентами. Программа школы включала не только лекции и практические занятия на факультете гуманитарных наук с лучшими преподавателями Школы философии, но и знакомство с московскими достопримечательностями и стилем жизни и даже экскурсию в общежитие ВШЭ.
Из ста человек, подавших заявки на участие в школе, были отобраны 22, причем среди них были как активные участники и победители олимпиад, всерьез интересующиеся философией, так и ребята, которые испытывают сложности с самоопределением, не знают, какое гуманитарное направление выбрать.
«Работая со школьниками, мы постоянно сталкиваемся с мнением, что философия — это что-то непонятное, бесполезное, но в то же время звучащее по-умному, — рассказывает заместитель руководителя Школы философии ВШЭ Тарас Пащенко. — Многие старшеклассники сталкивались с философией только в рамках школьного обществознания, где философские идеи представлены крайне избирательно и фрагментарно. Читая присланные заявки, мы поняли, что многим хочется разобраться прежде всего для себя, что же такое философия. Наша задача состояла главным образом в демонстрации участникам, чем могут заниматься современные философы. Мы старались показать ребятам, что философия — это не страшно и бесполезно, но интересно и применимо».
Вместе с лучшими преподавателями Вышки участники отвечали на вопросы о том, что такое справедливость, зачем нужно государство, что такое счастье, рассуждали о сериальных трендах, путешествиях во времени, философии в видеоиграх, учились проводить мысленные эксперименты, решать задачи, не имеющие решения, анализировать философские и литературные тексты.
У меня было представление, что философы — это такие угрюмые, грустные, поражающие насмерть своим взглядом дяденьки
«Участники школы поразили меня двумя особенностями, которые я редко обнаруживаю у абитуриентов даже по отдельности и еще реже — вместе, — рассказывает старший преподаватель Школы философии ВШЭ Виктор Горбатов. — Во-первых, они демонстрируют, помимо довольно неплохих знаний, еще и хорошее интуитивное понимание того, зачем нужны гуманитарные науки. С этой интуицией, конечно, нужно много работать, чтобы превратить ее в ясное и четкое понимание, но то, что она есть у ребят уже сейчас, очень важно. Во-вторых, участники этой школы отличаются, как мне показалось, какой-то особой открытостью, непринужденностью в общении. Они довольно быстро нашли общий язык между собой и, похоже, сдружились. Но гораздо важнее, что и с преподавателями они готовы поддерживать живой и искренний диалог. Мне было бы очень приятно увидеть всех этих ребят в числе наших студентов в следующем году».
После занятий в аудиториях Вышки ребята ходили на экскурсии в музей Булгакова и по городу, гуляли по центру современного искусства «Винзавод», были на показе фильма «О, Интернет! Грезы цифрового мира» в рамках Международного фестиваля кино о науке и технологиях «360°», посетили студенческий городок НИУ ВШЭ «Дубки». А по вечерам, вместе со студентами программы «Философия» играли в философскую «Мафию», читали Декарта, обсуждали современное кино.
«Такого рода проекты объясняют, как должны работать гуманитарные факультеты сегодня, — считает доцент Школы философии ВШЭ Кирилл Мартынов. — Рекрутинг талантливых, неслучайных и мотивированных людей должен вестись на творческой основе задолго до ЕГЭ – так, чтобы первокурсник-философ понимал, зачем и куда он пришел. В этом я вижу залог того, что студенты и на факультете будут создавать больше современных творческих проектов, таких как Философский дискуссионный клуб. А это, в свою очередь, гарантия того, что Школа будет иметь интеллектуальные ресурсы для развития собственных научных исследований. Ну и конечно, на меня большое впечатление произвела дискуссия со старшеклассниками о наследии стоиков, в ходе которой они исправляли мои неточные цитаты из Марка Аврелия».
А вот что рассказали об осенней школе сами старшеклассники.
Тамара Шекунова, 11 класс, Набережные Челны
Наверное, главное, почему я решила поехать на школу, — это желание увидеть вживую лекторов, которые там были. С половиной из них я была заочно знакома, они со мной, конечно, нет. Чьи-то статьи я читала, кого-то видела на «ПостНауке». А вторая причина — мне хотелось познакомиться с теми, кто тоже, может быть, будет поступать на философию. Мне очень хотелось увидеть Вышку, потому что для меня это приоритетный вуз.
Зачем изучать философию? Повторю то, что нам на занятиях говорил Кирилл Мартынов: это структурирует мысли, учит анализу огромных объемов текстов и вообще информации, поступающей нам. И просто повышает общий уровень эрудиции. Все равно, когда ты видишь человека с философского или кого-то проходившего рядом — с ним намного приятнее общаться. Я знаю очень много технарей, которые изучают философию для интереса.
С чего начать изучение философии? Опять пойду следом за моим любимым Мартыновым и укажу три пути. Прежде всего, можно взять что-то из практической философии, что-то из стоиков, потому что это действительно может заинтересовать любого человека. Второй путь — выбрать что-то научно-популярное вроде Ричарда Докинза. «Бог как иллюзия» или что-то подобное, связанное с эволюцией, модернизацией, индустриализацией общества. И третий путь — это двадцатый век, искусство, связанное с философией. Например, Мишель Фуко, а еще Жиль Делез.
Эмиль Тулиганов, 11 класс, Уфа
Трудно сказать, когда я впервые столкнулся с философией, потому что с философией мы все живем, ну по крайней мере те люди, которые задумываются о своей жизни. Если упрощать, то, наверное, самый первый раз это было лет в шесть-семь на даче — мне было грустно, я пошел на берег реки, сидел там и думал о жизни. Но философия именно как наука появилась в моей жизни вместе с олимпиадами по обществознанию, когда в это же время в школе на уроках начали проходить всякие философские концепции.
Раньше я иронизировал, что философы — это какие-то алкоголики, которые за столом рассуждают о жизни. А если серьезно, у меня было представление, что философы — это такие угрюмые, грустные, поражающие насмерть своим взглядом дяденьки. Теперь я понял, что люди, изучающие философию, имеют большой — как словесный, так и интеллектуальный — багаж, с ними очень интересно поговорить, их очень интересно послушать. Очень радует, что преподаватели на школе старались не дистанцироваться от учеников, а как-то ближе к нам находиться.
Школа Вышки — это класс, это топ, это круто, это интересно, это какие-то новые перспективные идеи, которые хочется развивать. Например, нам с другом захотелось провести что-то подобное в Уфе — думаю, получится. Словом, это знакомства, вдохновение, и веселье, конечно же.
Максим Фетисов, 10 класс, Ростов-на-Дону
Имена таких философов, как Платон и Аристотель, преследовали меня почти всю сознательную жизнь — кто-то где-то их упоминал, они возникали, чем бы я ни занимался. Я думаю, что разбираться в базовых философских теориях и концепциях нужно для того, чтобы разбираться непосредственно в жизни. Достаточно сложно осознать, для чего ты живешь, как жить правильно. Лично мне изучение философии, хотя бы в рамках осенней школы, помогло немного разобраться в собственной жизни.
Я бы хотел поступить в Вышку, МГУ или МГИМО. Не могу сказать, что направлю свою деятельность конкретно на философию — скорее буду заниматься больше политологией, но в этой области тоже много от философии. Вообще философия — это то, что проникает практически во все сферы науки и жизни, поэтому полученные знания в любом случае мне пригодятся.
Алиса Ракитина, 10 класс, Омск
Я обыкновенный подросток. Люблю делать оригами, слушать старые радиопередачи, заниматься лепидоптерологией, играть в видеоигры. Впервые с философией мне пришлось столкнуться в начале этого учебного года. Хотя к тому моменту я имела представление об основополагающих теориях и концепциях, большое количество нового материала вызвало серьезные затруднения. Это не могло не расстраивать, но интерес к философии все равно продолжал расти. И вдруг осенью на мой электронный адрес пришло уведомление о проведении осенней школы. Было бы глупо не воспользоваться такой отличной возможностью.
Наиболее значимым философом я считаю Никколо Макиавелли, поскольку разделяю его идеи отделения морали от политики и необходимости в сильной государственной власти. Зачем современному человеку изучать философию? Задавая вопросы, не имеющие ответа, человек расширяет рамки собственного сознания, избавляется от пыльных стереотипов. Я думаю, что философия предназначена абсолютно для всех с той лишь оговоркой, что серьезное ее изучение требует соответствующего образования.
Философские взгляды В. Г. Белинского
7 июня 2003 г. исполнилось 155 лет со дня смерти Виссариона Григорьевича Белинского, одного из самых замечательных русских людей и философов. В последнее время имя его редко можно встретить в историко-философских исследованиях. Зато много внимания в них уделяется философам иной идейной направленности. Фаворитами, пользующимися всеобщим вниманием, стали религиозные философы. Причины такого явления находятся вне науки, и если мы хотим, чтобы история русской философии, как всякой иной, являлась целостной и всесторонней, мы не должны забывать о материалистической традиции в России.
Жизнь Белинского не была продолжительной: родился он 11 июня 1811 г., а умер 7 июня 1848 г., не дожив четырех дней до 37 лет. Не была, естественно, долгой и его научная и литературная деятельность. Самые ранние выступления его в печати относятся к 1831 г., к тому времени, когда он был еще студентом. Это – небольшой отзыв на ничем не примечательную брошюру и его собственное стихотворение, подражавшее народной песне. Появились обе эти публикации на страницах московского журнала «Листок» (№ 40–41 и 45).
Подлинное начало литературной работы Белинского можно датировать 1834 г. Именно тогда следующая публикация его – «Лите- ратурные мечтания» – привлекла всеобщее внимание. Напечатала это произведение в десяти своих номерах московская еженедельная газета «Молва». «Литературные мечтания» сразу же сделали Белинского ведущим литературным критиком.
Наряду с размышлениями о литературе, анализом ее созданий и направлений литературного творчества «Литературные мечтания» содержат философский пласт. В «Литературных мечтаниях» Белинский, как философ, заявил себя гегельянцем.
Литература, утверждал здесь Белинский, должна быть выражением внутренней жизни народа. Но само бытие народа, как и всего беспредельного мира, «есть не что иное, как дыхание единой, вечной идеи (мысли единого, вечного бога), проявляющейся в бесчисленных формах, как великое зрелище абсолютного единства в бесконечном разнообразии… Для этой идеи нет покоя: она живет беспрестанно, то есть беспрестанно творит, чтобы разрушать, и разрушает, чтобы творить… Идея живет… Она мудра, ибо всё предвидит, всё держит в равновесии… Бог создал человека и дал ему ум и чувство, да постигает сию идею своим умом и знанием…»[1].
Белинский и здесь, и в дальнейшем сочетал философские идеи с литературоведческим анализом, которые находятся у него в органическом синтезе. Общепризнанно, что Белинский обладал редкостным эстетическим чутьем. Тем не менее его эстетический подход корректировался теми философскими установками, которые он на том или ином отрезке времени разделял. Философские же исследования его находили точки опоры в литературоведении и в осмыслении реального исторического процесса.
Несмотря на то, что у Белинского нет таких произведений, которые принадлежали бы исключительно философии, были бы целиком и полностью посвящены ее проблематике, имя его в истории русской философии – в числе признанных. В. Ф. Одоевский, современник и непосредственный свидетель его теоретической деятельности, так отзывался о нем: «Белинский был одною из высших философских организаций, какие я когда-либо встречал в жизни»[2].
Ссылаясь на это высказывание Одоевского о Белинском, Г. В. Плеханов придавал ему более широкий смысл и значение. Он считал, что Белинский являлся одной из высших «философских организаций» и даже самой замечательной из всех когда бы то ни было выступавших в России на литературном поприще. Он высказывал мнение, что Белинский был центральной фигурой в истории русской общественной мысли, что он был прирожденным философом и социологом, обладая при этом всеми необходимыми данными, «чтобы стать превосходным критиком и блестящим публицистом»[3].
Заслуги Белинского перед философией признавали даже и те, кто стоял на иных идейных позициях. В. В. Розанов, оценивая роль Белинского в истории русской культуры, находил, что «критик» – это не главный атрибут Белинского, что хотя ему удалось чутко и верно осветить состояние русской литературы, прежнее и современное ему, гораздо важней то, что он был преобразователь всего общественного духа, в том числе «преобразователь его в философском отношении»[4].
Итак, одна из особенностей Белинского-философа состоит в сочетании им философии с литературной критикой. Другой характерный признак философии Белинского заключается в том, что развитие ее совершается не в тени, не инкубационно, а на страницах публикаций, что этому развитию свойственны определенные повороты, зигзаги, разрывы. С тем, что было написано ранее, он может не согласиться ныне. Он способен самокритично отнестись к своим прежним взглядам, дать им весьма жесткие оценки.
Однако духовные трансформации, пережитые Белинским, не являлись, как это часто бывает, просто идейными метаниями, сменой одних невыношенных и незрелых представлений другими столь же несовершенными, неустоявшимися и также взятыми напрокат. В этой смене позиций просматривается своя внутренняя логика. Ход идейных эволюций Белинского не произволен, а целенаправлен; идет непрерывный поиск, он вполне закономерен, хотя и сопровождается некоторыми крайностями, к которым Белинский вообще был склонен, которые сам он за собой признавал и за что в кругу друзей получил прозвище – Неистовый. Умственное движение его напоминает не ходы в разные стороны, а развитие по спирали.
Первая смена идейных ориентиров произошла при вступлении Белинского на путь гегельянства. Взгляды, разделявшиеся им до этого, становятся ему чужды. Определяет он их теперь как субъективно-нравственную точку зрения, как абстрактный героизм и прекраснодушную войну с действительностью. Гегельянство прочно внедряло в общественное и индивидуальное сознание мысль о неслучайном характере совершающихся и уже совершившихся перемен и полученных в процессе их результатов. И Белинский начинает «гонения на прекраснодушие во имя действительности»[5]. Прежде он отвергал действительность из-за несоответствия ее тем идеалам о ней, которые он составил. Теперь он смотрит на нее иначе.
Осваивая гегельянство, он принимает в 1837 г. формулу Гегеля о разумности и действительности и придерживается ее в течение почти трех лет, вплоть до начала 1840 г. В одной из статей, где он развивал этот взгляд, «Менцель, критик Гёте», Белинский таким образом кратко изложил свои общие представления о разумности и действительности: «Всё, что есть, то необходимо, разумно и действительно. Посмотрите на природу… – и увидите в ее бесконечном разнообразии удивительное единство, в ее бесконечном противоречии удивительную гармонию… Если мир природы, столь разнообразный, столь, по-видимому, противоречивый, так разумно действителен, то неужели высший его мир – истории – есть не такое же разумно действительное развитие божественной идеи?.. И однако ж есть люди, которые твердо убеждены, что всё идет в мире не так, как должно»[6]. Сам Белинский категорически исключал себя из числа этих людей.
А. И. Герцен так описал в «Былом и думах» свою встречу той поры с Белинским: «Белинский – самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца – проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные, в нем не было робости, потому что он был силен и искренен; его совесть была чиста»[7]. Не сумев переубедить Белинского, Герцен порвал с ним всякие отношения.
Подобно тому, как Гегель доказывал необходимость примирения с действительностью прусской, Белинский теперь отстаивает примирение с действительностью российской.
У него кардинально меняется само отношение к институту власти. Он принимает и включает компонентом в свою социальную философию провозглашенный некогда догмат христианства. В статье «Очерки Бородинского сражения» Белинский писал: «Нет власти, которая бы не была от бога, но всякая власть – от бога, – говорит священное писание, и эти слова заключают в себе глубокую мысль и непреложную истину»[8].
Его суждения о российском самодержавии приобретают апологетический характер. В статье «Бородинская годовщина» утверждается, что царская власть всегда таинственно сливалась с волею провидения – с разумной действительностью, что поэтому «безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни»[9].
Идиллически изображаются здесь и взаимоотношения верхов с низами в России: «Отношение же высших сословий к низшим прежде состояло в патриархальной власти первых и в патриархальной подчиненности вторых, а теперь в спокойном пребывании каждого в своих законных пределах и еще в том, что высшие сословия мирно передают образованность низшим, а низшие мирно ее принимают»[10].
«Евангелие» оценивается им как книга, в которой всё сказано, всё решено, как книга вечной истины, «святая». «Весь прогресс человечества, – пишет Белинский, – все успехи в науках, в философии заключаются только в большем проникновении в таинственную глубину этой божественной книги, в сознании ее живых, вечно непреходящих глаголов»[11]. Философский лексикон Белинского пополняется религиозной терминологией (бог, провидение, священное и т. п.).
Примирительные настроения и взгляды отражаются и на восприятии им искусства, литературы, даваемых им и их проявлениям трактовках. Он утверждает, что истинно художественное произведение примиряет человека с действительностью, «а не восстанавливает против нее»[12].
В 1840 г. Белинский отказался от примирительных взглядов. С правого фланга гегельянства он смещается на левый. Изменение, происшедшее в его взглядах, не было единичным явлением. Во второй половине 30-х гг. XIX веке в немецком гегельянстве складывается особое направление – левогегельянство, или младогегельянство, представители которого (Д. Штраус, Е. Бауэр, К. Маркс, А. Руге, Л. Фейербах и др.) истолковывают взгляды учителя в радикальном духе. Свои сочинения и идеи они противопоставляют правому гегельянству, ставшему опорой консерватизма и охранительства и стремившемуся породнить философию с христианской ортодоксией. Левые гегельянцы появились и в других странах, в том числе в России. Белинский был одним из них.
Отныне он (по его же словам) с российской действительностью «в ссоре»; он говорит, что испытывает к ней ненависть и презрение.
Прежние воззрения снова им критически пересматриваются. Он находит, что его недавнее примирение с гнусной действительностью само было гнусным. «Боже мой, – восклицает он в одном из писем в декабре 1840 г., – сколько отвратительных мерзостей сказал я печатно, со всею искренностию, со всем фанатизмом дикого убеждения!»[13] «Что же делать при виде этой ужасной действительности? – спрашивает он и отвечает: – Не любоваться же на нее, сложа руки, а действовать елико возможно…»[14] Свои будущие журнальные публикации он рассматривает теперь как одно из средств борьбы.
Не отказывая существующей действительности в исторической обусловленности, он считает, однако, что следует принять и развить также «идею отрицания», которая имеет свои права и без которой история человечества превратилась бы в стоячее болото. Свое историческое значение и законность имел когда-то, по его мнению, и российский монархизм, но этот частный исторический момент к настоящему времени утрачен.
Что же содействовало переходу Белинского на новые идейные позиции? Имманентно присущий ему философский поиск подкреплялся некоторыми внешними обстоятельствами и событиями.
В конце 1839 г. Белинский переехал из Москвы в Петербург и стал сотрудником журнала «Отечественные записки». В редакцию журнала стекалась обширная информация, дававшая возможность составить непредвзятое представление о состоянии страны. Влиятельный печатный орган, как отмечал сам Белинский, поставил его «лицом к лицу с обществом»[15].
Сказывалось на его взглядах все усиливавшееся движение левых гегельянцев в Германии, обетованной земле тогдашней философии. Познакомившись с издававшимся ими журналом «Hallische Jahrbücher», В. Г. Белинский сообщал В. П. Боткину (в марте 1841 г.), что этот ежегодник радует его, воскрешает, укрепляет.
В 1840 г. были восстановлены отношения с А. И. Герценом. И. И. Панаев, непосредственный очевидец происходившей в сознании Белинского «внутренней ломки», высказывает мнение, с которым, по-видимому, можно согласиться, что она все равно совершилась бы и без влияния Герцена, но что последний «ускорил ее»[16]. Установившаяся у Белинского с Герценом духовная близость впоследствии уже не нарушалась.
Какое-то время идейное развитие Белинского, как и Герцена, совершалось в рамках левого гегельянства. Но само оно было переходным явлением. Из него выделились Л. Фейербах, К. Маркс. Фейербахом был восстановлен в своих правах материализм. Имя Маркса ассоциируется с третьим революционным переворотом в философии[17]. В первой половине 40-х гг. формируется философия нового типа в произведениях Герцена. По этому же пути идет и Белинский.
В его творчестве начинают проявлять себя материалистические тенденции. Сказывалось влияние Л. Фейербаха, его книги «Сущность христианства», с которой он познакомился в 1842 г. Эти тенденции опираются также на другие составные части мировоззрения Белинского, которые находятся в динамике.
В 1841 г. Белинский приходит к социализму. Идея социализма отныне становится для него «идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Всё из нее, – подчеркивает он, – для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию»[18].
Религиозная компонента выпадает из системы его воззрений. В сентябре 1841 г. он отмечает, что ему «отраднее кощунства Вольтера, чем признание авторитета религии… Знаю, – продолжает он, – что средние века – великая эпоха, понимаю святость, поэзию, грандиозность религиозности средних веков; но мне приятнее XVIII век – эпоха падения религии…»[19].
Бог напоминает ему теперь мужичка с бородкою, cидящего на облаке, окруженного серафимами и херувимами и считающего силу – правом, а громы и молнии – разумными доказательствами. Вспоминая о споре, посвященном бытию бога, в котором ему довелось участвовать, Белинский заявляет: «Мне было отрадно… плевать ему в его гнусную бороду»[20].
В середине 40-х гг. Белинский, став революционным демократом, вместе с А. И. Герценом и Н. П. Огаревым идейно отмежевывается от группы либеральных западников.
Тогда же его материализм становится целостным. Недовольство Егором Федоровичем, как был прозван Г. Гегель в кругу русских последователей его, не сопровождается охлаждением к его диалектическому методу. Он становится достоянием материализма, служит ему.
Белинскому стал известен «Deutsch Französische Jahrbücher», опубликованный в Париже в 1844 г. Его заинтересовала, в частности, помещенная здесь статья К. Маркса «К критике гегелевской философии права. Введение». Содержание этой Марксовой публикации не оставило Белинского равнодушным. «Истину я взял себе…»[21] – писал он.
В конечном итоге Белинским был создан еще один вариант той философии, которая в 40-х гг. переживала стадию становления и ознаменовала третий революционный переворот в ее истории.
Г. В. Плеханов следующим образом охарактеризовал некоторые аспекты философских исканий Белинского на последней стадии его духовного развития. По его мнению, Белинский покинул идеализм и стал материалистом окончательно. Плеханов считал, что по основным своим показателям философские взгляды Белинского приближались к воззрениям, разрабатывавшимся К. Марксом. Он даже высказывал предположение, что при благоприятных внешних условиях Белинский мог бы стать «ревностным адептом того диалектического материализма, который во второй половине девятнадцатого века явился на смену отжившей свое время идеалистической философии: историческое развитие увлекшей его философской мысли направлялось как раз в эту сторону…»[22]. И социализм Белинского не замкнулся в пределах утопии. «Но его гениальная мысль, уже вскоре после вступления его на литературное поприще, поставила перед ним такие теоретические задачи, правильное решение которых прямым путем вело к научному социализму»[23].
К каким же конкретным философским результатам пришел Белинский?
Преодолев гегелевский идеализм, он рассматривал мир идей как деятельность ума, которая есть следствие деятельности мозговых органов. Он считает, что духовную природу человека от его физической природы следует не отделять, но отличать. Переосмыслена им и логика Гегеля, которой тот отводил столь значительное место в своей философии. Для Белинского логика, по самому этимологическому смыслу своему, это «мысль и слово». Не надо забывать «ни на минуту, что предмет ее исследований – цветок, корень которого в земле, т. е. духовное, которое есть не что иное, как деятельность физического»[24].
В отличие от А. И. Герцена, Белинский не являлся специалистом в философии естествознания; он никогда не претендовал на то, чтобы быть им. Он писал: «О естественных науках я готов болтать или, лучше сказать, слушать, кто это дело знает; но заниматься самому ими – это не мое дело»[25]. Область его философских интересов – исключительно социальная.
О природе он говорит в самой общей форме и лишь тогда, когда сопоставляет совершающееся в ней с тем, что свойственно обществу. Он обращает внимание на следующее. Натуралисты, наблюдая явления природы, установили, что, несмотря на все разнообразие их, ими управляют определенные законы, «общие и неизменные». Среди естественников давно уже перевелись скептики на сей счет. Но между обществоведами подобные люди еще есть. Они отвергают законы, по которым развивается общество, и думают, что в обществе нет ничего, кроме «слепого случая». Но так простительно было считать лишь до тех пор, пока фактические знания находились «в колыбели». Ныне же это анахронизм – «… зна-ние фактов открыло между ними связь и последовательность, а философия открыла смысл и значение этой связи и последовательности, показав в них развитие и прогресс…»[26].
На проблеме развития и прогресса Белинский останавливается особо. Общество прошло путь от дикости и древности к современному состоянию своему. Между совершившимися историческими событиями можно усмотреть непрерывную нить, связывающую их воедино. Диалектика событий такова, что последующие выходят из предыдущих и, в свою очередь, служат причиной тех, что явятся за ними. Существующее ныне не будет правильно понято, если отрешиться от его происхождения. Пережитое не преподает втуне; оно оживает в новых формах, более сложных и полных, давая новому обществу новые силы. «Нет предела развитию человечества, и никогда человечество не скажет себе: “Стой, довольно, больше идти некуда!”»[27]. Прогрессивное развитие не останавливается даже и тогда, когда в обществе наблюдаются явления разложения и гибели: они подготовляют условия для обновления, «и самая смерть в истории, как и в природе, есть только возродительница новой жизни»[28].
Ход истории не предопределен фатально. Многое могло произойти не так, как это было. Но «великие события», в отношении их главного смысла, не являются акциями произвола и случая.
Совершающиеся в обществе нравственные и духовные перемены Белинский ставил в зависимость от факторов иного порядка. Он считал, что исходный пункт таких перемен – материальная потребность. Именно она представляет собой в данном случае «великий рычаг». Белинский пояснял, что это – материальная нужда «в пище, в одежде, в жилище, в удобствах жизни»[29]. Так писал Белинский в «Отечественных записках» в 1844 г.
Научный поиск его в этом направлении продолжался и в дальнейшем. П. В. Анненков, сопровождавший Белинского в его поездке в Европу в 1847 г., следующим образом передает свои впечатления от бесед с ним в это время: «Мысль его уже обращалась в кругу идей другого порядка и занята была новыми нарождающимися определениями прав и обязанностей человека, новой правдой, провозглашаемой экономическими учениями…»[30].
Проблема личности рассматривается Белинским не изолированно от общества, а в связи с ним; личность и общество – это часть и целое. Он сравнивает их с телесным органом и телом, с растением и почвой, на которой оно произрастает и которая питает его. «Никакие обстоятельства жизни не спасут и не защитят человека от влияния общества, нигде не скрыться, никуда не уйти ему от него»[31].
Как бы велика ни была, сама по себе, та или иная личность, известная истории, все равно она ограничена конкретными условиями той страны, в которой она себя проявляет, задачами, которые в данный момент стоят перед обществом; она вынуждена руководствоваться духом времени. Она не может выйти «из этого магического круга»[32]. Но дела, совершенные исторической личностью, в свою очередь, отражаются на обществе, так что последствия их способны пережить ее саму.
В развитии, а также во взаимосвязи с обществом изображается Белинским литературный мир. В многочисленных литературоведческих статьях и рецензиях на книги им воссоздана вся история русской литературы. Анализируется она в двух основных аспектах. Первый из них заключается в том, что исследуется сам литературный процесс – отыскивается историческая связь, существовавшая между творцами литературы, которые жили в разное время.
Высший взлет русской поэзии – творчество А. С. Пушкина. Но творения его не могли бы стать столь совершенными, если бы его не предваряла целая плеяда других поэтов. Белинский сравнивал Пушкина с морем, а поэтов, писавших до него, с реками, впадающими в это море и наполняющими его своими водами. «По смыслу нашего сравнения, – говорит Белинский, – море больше и важнее рек; но без них оно не могло бы образоваться»[33].
Второй аспект, к которому обращается Белинский, – это отношение литературы к социальной действительности. Литература способна создавать картину общества на том или ином этапе его развития. Пушкинский роман в стихах Белинский называл энциклопедией русской жизни. Литературу, как и все искусство, он определял как «сознание бытия». Он также образно называл ее эхом жизни. Но литература не только отражает то общество, в котором она находится. Она влияет на него – воспитывает его идейно и эстетически (хотя внушаемые ею идеи и вкусы по своему характеру не только не одинаковы, но и могут быть и прямо противоположны).
В социальной философии Белинского революция – одно из проявлений прогрессивного развития общества. Постепенно совершающееся социальное движение приближает новое общественное состояние, и нет ничего выше и благороднее, как способствовать этому. Определяя место революции в системе социальных действий, Белинский писал: «Лучшего люди ничего не сделают»[34].
Люди, совершавшие революции, герои их, неравноценны для Белинского. И не только из‑за масштабов их деятельности, но и из‑за ее целенаправленности. В истории Великой французской революции он безусловное предпочтение отдает якобинцам перед жирондистами. Первые являлись революционными демократами, отстаивали интересы народных масс, вторые представляли буржуазию. Белинский предсказывал, что «тысячелетнее царство божие» может утвердиться на земле не фразерством – сладеньким и восторженным – прекраснодушной Жиронды, но лишь «обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов»[35].
Якобинцы, их борьба с жирондистами не были для Белинского лишь фигурами и сюжетами прошедшего. Они вспоминались ему в ходе совершавшегося размежевания русской революционной демократии с либерализмом, вдохновляли его полемические выступления. «Надобно было видеть в эти минуты Белинского! – вспоминал очевидец происходившего. – Вся его благородная, пламенная натура проявлялась тут во всем блеске, во всей ее красоте, со всею своею бесконечною искренностию, со всей своей страшной энергией, приводившей иногда в трепет слабеньких поклонников Жиронды»[36].
Неравнозначны для Белинского и сами революции. Невысоко ставил он Июльскую революцию 1830 г. во Франции. Она низложила режим Реставрации, отняла власть у Бурбонов и возвратила ее буржуазии. Революция была совершена народом, но сам он ничего не получил от нее. Положение его «не только не улучшилось, но значительно ухудшилось против прежнего»[37].
Но оснований для исторического пессимизма все же нет: «…искры добра еще не погасли во Франции – они только под пеплом и ждут благоприятного ветра, который превратил бы их в яркое и чистое пламя»[38]. Народ растет и мужает, у него есть идейные руководители, «истинные друзья», которые отказались служить власти и деньгам и «обрекли себя бескорыстному служению будущего, которого, вероятно, им не дождаться, но которого приближению они же содействовали»[39]. Конечная победа останется за народом, а не за теми, кто торжествует ныне.
Белинский подчеркивает, что зло скрывается не в каких–то отдельных сторонах современного французского общества, основанного на буржуазных началах, что частные улучшения его все равно не создадут социальной гармонии. Зло коренится «во всем устройстве общества»[40].
К буржуазии, как и к иным явлениям социального мира, Белинский подходил диалектически, выявляя и то, что сделано ею, и то, чем завершается ее миссия. Упрощенные же и примитивные воззрения на нее были для него неприемлемы. Возражая Л. Бану, Белинский писал, что буржуазия в его изображении «еще до сотворения мира является врагом человечества и конспирирует против его благосостояния»[41].
Сам он не находил те функции, которые осуществляла буржуазия, равнозначными на различных этапах ее собственного развития. Он обращал внимание на то, что буржуазия «в борьбе» и буржуазия «торжествующая» – совсем не одно и то же, тем более, что в начале своего бытия «она не отделяла своих интересов от интересов народа»[42].
Буржуазия не однородна и по своему составу. Она представлена не одними лишь людьми, обладающими огромными состояниями; нельзя исключить из нее многочисленную массу собственников, имеющих мало влияния на ход дел или и вовсе им не располагающих. Поэтому не на буржуазию «вообще», а именно «на больших капиталистов» надо нападать «как на чуму и холеру»[43]. Как известно, К. Маркс также делал различие между группами буржуазии и допускал, что иногда не только мелкая, но даже и средняя буржуазия способна объединяться с рабочим классом и действовать с ним заодно, – в том числе, и в интересах социализма, когда эти интересы совпадают с задачей ее собственного спасения и спасения страны[44].
Белинский вскрывал и те пороки, которые органически свойственны капитализму. Неизживаемый антагонизм буржуазного общества он видел в том, что собственник здесь смотрит на работника производства, как плантатор на негра. «Правда, он не может его насильно заставить на себя работать; но он может не дать ему работы и заставить его умереть с голода»[45].
Люди, представляющие капитал, лишены каких бы то ни было возвышенных нравственных принципов. Они привносят в общество индивидуализм и себялюбие. Даже война и мир в их восприятии – это всего лишь рост или снижение фондов на бирже. В буржуазном обществе царит торгашество. А «торгаш есть существо, по натуре своей пошлое, дрянное, низкое и презренное… Торгаш – существо, цель жизни которого – нажива, поставить пределы этой наживе невозможно. Она, как морская вода: не удовлетворяет жажды, а только сильнее раздражает ее»[46].
Тот потенциал, которым обладала буржуазия, еще не исчерпал себя полностью. Но и сейчас можно подвести некоторые итоги ее господства. Итоги эти неутешительны. Францию, например, владычество капитала покрыло уже «вечным позором». «… Горе государству, которое в руках капиталистов»[47].
В статье «Парижские тайны» Белинским дан колоритный собирательный образ представителя капитала – господина с головой осла и туловищем быка. Он с достоинством носит свое толстое чрево, поглотившее столько крови и слез. Лицо его выражает такое самодовольство, что с первого взгляда можно убедиться в полноте его глубоких сундуков, вместивших в себя и безвозмездный чужой труд, и приобретенное неправедным путем чужое достояние. Он возмущается безнравственностью, которая проявляется в неприязни к богатым людям, и осуждает вольнодумство, которое заключается в том, что не все хотят верить словам, не подкрепленным делами.
Белинский размышлял и о судьбах капитализма в России. В его время буржуазии здесь удалось проявить себя лишь в малой мере. Как и А. И. Герцен, Белинский не исключал того, что дальнейшее развитие страны будет связано с капитализмом. Но он начал поиск для России иного пути. На поиске этом отразилась его полемика со славянофильством. В ходе этой дискуссии и по результатам ее им были сделаны определенные выводы.
Отвечая на письмо К. Д. Кавелина, обвинявшего его в славянофильстве, Белинский признавал (в конце 1847 г.): «Это не совсем неосновательно…»[48]. В его публикациях этого времени отношение к славянофильству, прежде сугубо отрицательное, также меняется. Он отмечает теперь, что славянофилы касаются самых жизненных, самых важных вопросов «нашей общественности», что они говорят много дельного, с чем нельзя не согласиться «хотя наполовину», что сказанное ими справедливо «до известной степени», что они «правы во многих отношениях»[49]. Славянофилы, по его мнению, если и не решили поставленных ими вопросов, то, по крайней мере, привлекли к ним внимание.
Проанализировав выявленные в ходе споров со славянофилами проблемы, Белинский высказывает мнение, что современная Россия не так резко оторвана от своего прошлого и не так тесно связана с Западом, как это могло казаться. Для нее настало время развиваться самобытно, сказать миру свое слово, выразить собственную мысль.
И хотя преждевременная смерть не позволила ему сколько-нибудь обстоятельно разработать свои взгляды на сей счет, он, без сомнения, стоит у самых истоков концепции о возможности миновать капитализм, над которой много трудился А. И. Герцен и которая получила свое завершение в работах Н. Г. Чернышевского. Белинский выдвигает положение, что «Россия лучше сумеет, пожалуй, разрешить социальный вопрос и покончить с капиталом, чем Европа»[50].
Белинский говорил о преходящем характере капитализма. Идеал нового общества уже существует, идеал ясный и определенный, хотя он нигде еще не осуществлен на практике; теория опережает ее. Для подлинной истории время еще не наступило. Переживаемая эпоха является переходной. А в переходные эпохи «старое или сокрушается с грохотом, или подтачивается медленно, а заря нового видна только немногим избранным, одаренным ясновидением будущего, по темным для других приметам настоящего»[51].
Белинский возражал тем, кто думал: не остановилось ли развитие человечества в этот холодный, расчетливый, мануфактурный век? По его мнению, только малодушный может увидеть здесь одно гниение и близкую смерть. Белинский был уверен: если человечество и приостановило свой ход, то лишь для того, чтобы собрать силы и средства для нового продвижения вперед.
Свое отношение к религии и церкви он наиболее полно обозначил в «Письме к Н. В. Гоголю». Белинский писал здесь об обскурантизме и мракобесии, существующих в России рядом с кнутом и татарскими нравами, называл православную церковь поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми. Он считал, что православное духовенство является «гнусным»; оно, по его словам, пользуется всеобщим презрением у русского общества и русского народа.
Два положения, выдвинутые Белинским в его «Письме», вызывают временами недоразумения; обсуждаются они и в историко-философской литературе.
Первое из них касается Христа. Белинский, критикуя взгляды Гоголя, высказанные в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», писал, в частности: «… что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною… Что Вы подобное учение опираете на православную церковь – это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа‑то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою‑нибудь, а тем более православною церковью?»[52].
Здесь нет, однако, каких‑то «уступок» религии. Признание реальности Христа и значимости его проповеди еще не означает обращения к религии. Белинский рассматривал Христа как историческую личность, человека, выдвинувшего нравственные принципы, которые не потеряли своей привлекательности и ценности. Он противопоставлял истины, высказанные некогда Христом, о любви и братстве, тем воззрениям, которые разошлись с ними и стали ортодоксией. Существенную разницу между ранним и позднейшим христианством признает и современное научное религиоведение.
Второе из упомянутых положений относится к религиозности русского народа. «Приглядитесь пристальнее, – обращается Белинский к Гоголю, – Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ»[53]. Использовалось это высказывание и для того, чтобы его авторитетом обосновать мировоззренческую уникальность русского народа, и для того, чтобы обвинить Белинского в незнании русской действительности его времени. Каковы же на деле соображения Белинского?
О безрелигиозности русского народа здесь речь не идет, определяется лишь его отношение к христианству. В «Письме» конкретизируется, что у русского народа нет склонности к теизму (он не теист, атеист), к пиетизму, что он не испытывает чувства благоговения, что он лишен трепета перед именем божьим.
Религиозность русского народа на протяжении веков отличало «двоеверие». Такого типа религиозность была характерна и для русского XIX в. Двоеверие особенно типично для крестьянства – самой большой группы тогдашнего русского общества. Под сравнительно тонким и слабым слоем христианства, которое только и признавалось религией, залегал толстый слой древних языческих верований, трактовавшихся как «суеверие». Белинский и обращал внимание на то обстоятельство, что во взглядах русского народа, плохо воспринимавшего христианскую набожность, «много суеверия»[54]. Даже священные для христианства предметы перетолковываются на языческий лад. Язычник поклоняется фетишу, но лишь до тех пор, пока тот приносит удачу; отсутствует успех – и он отворачивается от фетиша. Точно так же поступает и крестьянин с иконой. «Он говорит об образе: годится – молиться, не годится – горшки покрывать»[55].
Так обстоит дело