Консервативный разум: Реакционный дух времени. Разговор о консерватизме
Реакционный дух времени. Разговор о консерватизме
Консерватизм как идеология?
Илья Будрайтскис, историк: «Консерватизм» представляется сегодня наиболее актуальным политическим понятием. Все говорят о «консервативном повороте» как глобальном тренде, который в разных формах проявляется в России, США, Восточной и Западной Европе. И этот консервативный поворот, несмотря на специфические особенности его отдельных вариантов, отсылает к общим исторически воспроизводимым и очень узнаваемым идеологическим фигурам. Мы явно видим единство стиля, хотя не видим единства наследия. Поэтому, рассуждая об этом консервативном повороте, можно задаться вопросом: насколько он является индоктринированным, то есть в какой степени некая идеология или консервативная идея захватывает сегодня политические элиты? Какое значение эта идеология имеет для их массовой поддержки? Или же мы сталкиваемся, в первую очередь, с социальными сдвигами, которые далее обретают, отчасти стихийно, формы консервативной политики? И насколько тогда вообще правомерно говорить о консерватизме как политической доктрине? Есть ли у консерватизма как у идеологии своя собственная история?
Андрей Олейников, философ: Вопрос определения теоретических основ того настроения или мировоззрения, которое мы называем консерватизмом, довольно сложен.
Сложен потому, что мы часто именуем существующие сейчас доктрины «консервативными» ввиду их поверхностного сходства с тем, что мы знали ранее о консерватизме как о некотором исторически сложившемся комплексе убеждений. Можно продолжать такую линию мысли, вполне узаконенную многочисленными учебниками по истории политической философии, и говорить о том, что консерватизм — это некоторая «идеология», которая берет свое начало с 90-х годов XVIII века и возникает как реакция на Французскую революцию. И для этого есть свои основания. Но если мы будем двигаться не от истории идей, а от того, как сами мыслители, считавшие и считающие себя консерваторами, понимают собственное мировоззрение, то мы легко можем обнаружить, что они не склонны определять его в терминах идеологии.
Если вспомнить про Майкла Оукшотта, вполне респектабельного, ничуть не одиозного британского философа, на которого любят ссылаться и левые, и правые, то он в своей известной работе «On being conservative» (1956) говорит, что консерватизм — это нисколько не идеология, а, скорее, особое состояние сознания, которое предполагает, что люди, наделенные им, не хотят предпринимать резких шагов, когда осознают неизбежность серьезных социальных или политических изменений.
Консервативный поворот, с которым мы сегодня имеем дело, возникает в условиях вакуума сильных идей и политических проектов с либеральной и левой сторон.
Однако такая линия рассуждений имеет свои ограничения, поскольку консерватор, будучи политиком, должен все-таки предлагать шаги, направленные на сохранение того порядка, который ему так дорог. И здесь очень уместно выражение из романа «Леопард» Джузеппе Томази ди Лампедузы, экранизированного в свое время Висконти, которое звучит примерно так: «Чтобы сохранить все как есть, не нужно бояться все поменять». То есть консерватор не должен бояться радикальных политических изменений, когда дело касается предотвращения пресловутой либеральной или левой угрозы.
Если все же говорить про представление о консерватизме как об идеологии со своей историей, то эта история начинается с Эдмунда Бёрка в Англии, подхватывается Жозефом де Местром и Луи Бональдом во Франции, развивается потом на немецкой почве, где переплетается с романтизмом и исторической школой права, далее в XX веке перекочевывает в США, где с 1950-х годов получает интересное развитие благодаря рецепции идей Бёрка. Кроме того, я еще ничего не сказал о немецкой «консервативной революции» 1920-х годов, американском «неоконсерватизме» рубежа XX—XXI веков. Новейшее и сегодня ярко заявившее о себе в США «палеоконсервативное» движение тоже может быть вписано в эту историю. Но все это, надо сказать, очень разные консерватизмы внутри одной большой условно консервативной парадигмы. Для нас останется проблемой связь отдельных очагов, исторических анклавов консерватизма, и тут требуется серьезная, большая теория, которая могла бы их всех вместе связать.
В принципе, мы можем поступить так, как предлагает делать Кори Робин в своей известной книге «Реакционный дух».
Он говорит о том, что всякое консервативное движение имплицитно или потенциально реакционно. То есть всякий консерватизм представляет собой реакцию на левую идею, в данном случае без уточнения — относится ли она к Просвещению или к более поздним социалистическим теориям. Мне думается, что такой способ найти стержень, связывающий все эти консерватизмы, вполне оправдан. Другое дело, насколько он помогает или не помогает объяснить успех консерватизма, который мы наблюдаем сегодня. Я имею в виду консерватизм в его популистском изводе, проповедуемый у нас в России и в США. Насколько его можно продолжать рассматривать как вариант такой классической реакции по Робину? Я в этом сомневаюсь, потому что тот популистский консервативный поворот, с которым мы сегодня имеем дело, на мой взгляд, не является реакцией на какое-либо сильное предложение со стороны левых или либералов, а, скорее, наоборот, возникает в условиях вакуума сильных идей и политических проектов с их стороны.
Консерватизм и чувство истории
Будрайтскис: Следует отметить особенность англосаксонской версии консерватизма в духе Бёрка или Оукшотта — умеренной, прагматической и склонной принимать обличье здравого смысла в тех ситуациях, когда она уже вписана в определенный общественно-политический консенсус.
Философия Бёрка — это, прежде всего, попытка защиты от радикальных, ниспровергающих революционных движений, влияние которых в 1790-е годы ощущались в Англии. Этот консерватизм мыслится как необходимый элемент равновесия, в котором умеренное предложение нового должно органично дополняться умеренным инстинктом к сохранению старого. В английской политической системе координат Бёрк был вигом, поддерживал права американских колоний и так далее.
И такой консерватизм Бёрка, конечно, сильно отличается от консерватизма француза де Местра. Идеи де Местра имеют принципиально иной характер, потому что он появляется как меланхолическая реакция после уже свершившейся катастрофы революции, которой можно противопоставить лишь контрреволюцию. И де Местр прямо отождествляет свой консерватизм с наступательной контрреволюционной энергией.
Геббельс написал в своем дневнике после прихода нацистов к власти: «Сегодня мы навсегда вычеркиваем 1789 год из истории».
Другое дело, что такая позиция де Местра не сводится для него к волюнтаристскому действию, направленному на простое обнуление результатов совершившейся революции. Контрреволюция для него является порождением и продолжением процессов, открытых революцией. Если революция была темной стороной божественного Провидения, то контрреволюция станет стороной светлой. И в таком варианте консерватизм приобретает довольно радикальные черты.
Этот радикальный момент необходимо учитывать как принципиальное качество консервативной критики после поворота к модерну, к демократии и к секулярному обществу, который открывается в Европе Французской революцией. Можно вспомнить о знаменитой фразе, написанной Геббельсом в своем дневнике после прихода нацистов к власти: «Сегодня мы навсегда вычеркиваем 1789 год из истории». Победа нацистов им осознавалась как историческая победа реакции над силами демократии. Глубокий скепсис в отношении демократии является важным элементом консерватизма в самом широком смысле.
Исторически консерватизм появляется как ностальгическое обращение к некоему подлинному порядку вещей, который утрачен навсегда, но тем не менее нуждается в восстановлении. И когда мы смотрим на сегодняшний агрессивный консервативный поворот, то, возможно, видим это подлинное, конфликтное лицо консерватизма, которое открывается в моменты коллапса устойчивых представлений о балансе сил. Консервативным ответом на кризис становится тоска по утерянному подлинному порядку вещей.
Палач — фигура, находящаяся по ту сторону морали и потому центральная для поддержания морального порядка.
В этом смысле консерватизм всегда пессимистичен, возвращение к «золотому веку» для него никогда не становится подобием «реальной утопии». Этот пессимизм удивительным образом приходит в соответствие с массово распространенной жизненной философией, основанной на идее отсутствия иллюзий и печальном цинизме. И это именно то, что мы сегодня наблюдаем, — когда явно выдержанные в консервативной стилистике призывы к восстановлению общественной нравственности сочетаются с пессимистическим взглядом на человеческую природу, неизменно греховную и требующую внешней дисциплины.
То есть цинизм и консерватизм вполне органично сочетаются друг с другом, как мы видим, например, в случае Трампа или Путина.
Подобная линия восходит, кстати, к знаменитому рассуждению де Местра о палаче — фигуре, находящейся по ту сторону морали и потому центральной для поддержания морального порядка. Само наличие палача постоянно отсылает нас к признанию неизменной порочности человека, к принятию ее как горькой тайны земной юдоли. Намек на эту тайну — неотъемлемая черта консерватизма вот уже более 200 лет.
Олейников: Тут явный парадокс между, с одной стороны, желанием уберечь, сохранить некоторое состояние, осознаваемое как наиболее комфортное, а с другой стороны, признанием того, что это восстановление обращает нас к определенным сторонам натуры человека, которые не поддаются улучшению. То есть консерватизму приходится признать заведенный порядок вещей, натурализовать действующую модель неравенства, например, как данную Провидением.
Сегодняшний консерватизм лишен того исторического чутья, которым был наделен консерватизм классический.
И да, различные мыслители по-разному ранжируют, расцвечивают это парадоксальное состояние дел. Если мы будем читать Оукшотта, мы заметим, с какой любовью говорит он о том исходном порядке, который люди сами в состоянии поддерживать и в который не должно вмешиваться государство. В то время как де Местр потребует для поддержания порядка решительных шагов, какие совершали якобинцы, к которым он относится с большим уважением за то, что те не боялись кровавых эксцессов.
Но если говорить о нынешнем консервативном повороте, в нем я не вижу того, о чем вы говорите, — меланхолического понимания невозможности восстановить «золотой век». Мне думается, что сегодня консерваторы готовы идти столь далеко, сколь потребуется. Иными словами, сегодняшний «палеоконсерватизм» — это, безусловно, антимодернистская идеология.
В то время как даже Бёрк и де Местр, не говоря уже об Оукшотте, — носители так или иначе модернистского сознания, способные признавать определенные исторические изменения, которые уже невозможно обратить вспять.
Поэтому мне кажется, что сегодняшний консерватизм (условно говоря, «палеоконсерватизм») лишен того исторического чутья, которым был наделен консерватизм классический. Чувство истории как чувство органической преемственности между прошлым и настоящим, осознаваемой через их различие, у консерваторов было очень развито. Многие современные политические теоретики совершенно прямо говорят о том, что мы обязаны сегодняшним развитым историческим сознанием в первую очередь консервативным мыслителям, тому же Бёрку. В то время как у нынешних «палеоконсерваторов» этого исторического сознания нет и в помине. Происходит безумное конструирование «традиционных ценностей», но это конструирование скандально антиисторично и потому невероятно опасно.
Будрайтскис: Мне кажется, для консерватизма важно утверждение исторической органичности общества, которое, кстати, практически всегда равняется государству, потому что для консерваторов нет границы между социальным и государственным…
Разделение общества и государства считается гибельным: в его основе — попытка дешифровать общество, за которой скрывается опасность революции.
Олейников: Ну, для англичан, например, все-таки есть.
Будрайтскис: Для англичан есть, но, например, для французских, немецких или для русских консерваторов этой границы чаще всего нет, и разделение общества и государства считается ими искусственным и гибельным. Потому что в основе такого разделения всегда лежит попытка дешифровки, попытка понять и рационализировать общество, и именно в такой дешифровке скрывается революционная опасность, главный механизм разрушения. Для консерваторов важно — и на этом основана консервативная апология неравенства, — что в текущем распределении ролей между управляющими и управляемыми должна оставаться некая тайна, оберегаемая от рационализации либерального или социалистического толка. С этой точки зрения консерватизм обладает чрезвычайной гибкостью и силой инклюзивности. То есть когда некие необратимые изменения в обществе уже произошли, то результат этих изменений для консерватизма также становится частью органики, которая не должна подвергаться дешифровке, рационализации, разложению и так далее.
Можно взять в качестве примера трансформацию гимна Российской Федерации: в своей первоначальной сталинистской или постсталинистской версии он носил прогрессистский характер, идею устремленности в некое светлое будущее, которое еще предстоит всем вместе построить, тогда как актуальный его вариант завершается словами «так было, так есть, и так будет всегда». Весь его предшествующий текст является чисто описательным: есть огромная территория, есть люди, которые ее населяют, есть государство, которое скрепляет их вместе. И не пытайтесь это понять, примите это просто как данность, потому что любая попытка понимания тождественна разрушению.
К середине XX века свободный рынок окончательно получает легитимный статус консервативной тайны.
Это позволяет говорить о консерватизме как о некоем стиле, который адаптируется разными социальными группами, у него могут быть разные носители, но он сохраняет свою основную ноту, придающую ему определенный тип постоянства.
Например, в современной России сталинизм довольно легко может быть вписан в консервативную парадигму. Точно так же, как когда-то отношения свободного рынка изначально отвергались консерваторами как разрушающие органическое единство общества (здесь можно вспомнить, например, знаменитый текст Дизраэли о «двух нациях»), но к середине XX века свободный рынок окончательно получает легитимный статус консервативной тайны, которая не должна быть дешифрована левыми разрушителями.
Олейников: Да, это очень важно. Немедленное консервативное затемнение, придание завесы тайны тому, что представляет большую ценность.
Будрайтскис: Можно, кстати, вспомнить суждения де Местра в его письмах петербургского периода, где он настоятельно рекомендовал царскому правительству радикально ограничить распространение университетского образования. Он доходчиво объяснял: чем больше у вас будет образованных людей, тем больше вопросов будет к самому факту существования самодержавной власти в России, и в итоге ваш университет произведет «образованного Пугачева», который все это разрушит.
Когда мы читаем сегодня эти строки де Местра, они нам кажутся чрезвычайно глубокими и провидческими: он со своей консервативной точки зрения смог описать ту перспективу, которая стала исторической реальностью.
Олейников: Сейчас Жириновский говорит примерно то же самое.
Де Местр объяснял царскому правительству: ваш университет произведет «образованного Пугачева», который все это разрушит.
Будрайтскис: Интересна историческая изменчивость консерватизма, его социальная подвижность: много раз описано, что изначально консерватизм был уделом аристократов, затем стал органичным для высших слоев аристократизирующейся буржуазии, затем для средних и низших… То есть у консерватизма есть удивительная способность отрываться от своих социальных корней, обнаруживая, в конечном счете, их вторичность и условность по отношению к самому содержанию.
Олейников: Да, и классический консерватизм, с которого мы начали разговор, — это, конечно, консерватизм аристократический.
Но какой сегодня социальный слой может выступать агентом консервативного сознания?.. Можно, конечно, вспомнить людей, которые оказали поддержку Трампу, т.н. реднеков (redneck), условных работяг из глубинки. Но им это консервативное сознание, скорее, вменяется, нежели они его сами генерируют. И это приписывание, кстати, — интересный предмет для отдельного разговора.
Консервативный разум бюрократии
Олейников: Задаваясь вопросом о жизненном мире нынешнего консерватора, мне легче всего указать на бюрократа как на фигуру, которая более других востребует консервативную ментальность. Особенно это касается российского управленца, причем управленца не в первом поколении. Люди, вошедшие в первый номенклатурный эшелон еще при советской власти, с легкостью воспринимают себя сегодня носителями «традиционных ценностей». И для них необходимо связать воедино то, что критическое сознание просто отказывается связывать, — например, православие и сталинизм.
Для них это дело выживания, поэтому они проповедуют миф о великой России, которая «была, есть и будет всегда» одной и той же.
Пожалуй, сегодня консервативным сознанием наделены в первую очередь люди, которые продолжают стоять на таких «государственнических» позициях. В последнее время параллельно с обсуждением консервативного поворота идут разговоры о том, что на наших глазах происходит возвращение государства, которое, казалось, уже начало сходить с большой сцены во время неолиберальных реформ с началом глобализации. Государство заявляет о себе путем выхода из больших международных институтов (например, Brexit‘а) или педалирования ценности суверенитета, о которой говорят сегодня везде: и Тереза Мэй в Великобритании, и Трамп в США, и Марин Ле Пен во Франции, а у нас про этот суверенитет еще раньше начали твердить. И, возможно, именно Томас Гоббс с его «Левиафаном» может оказаться той фигурой, которая в большей степени, чем даже Бёрк, близка нынешним консерваторам. Я думаю, что в этом смысле прав Робин, когда начинает свой обзор с Гоббса как своего рода протоконсерватора.
Люди, вошедшие в первый номенклатурный эшелон еще при советской власти, с легкостью воспринимают себя сегодня носителями «традиционных ценностей».
Будрайтскис: Гоббс сейчас может приниматься консерваторами в качестве теоретика, который также придерживался пессимистического взгляда на человеческую природу и исходя из этого выстраивал свою политическую концепцию. Однако с точки зрения рационализации государства, описания его как некоей машины, как «искусственного человека» (за что Гоббса атаковал, например, Карл Шмитт), подход Гоббса не является консервативным. Гоббс как раз совершает секуляризацию государства, лишает его власти тайны, которая так важна для консерваторов.
Ваши рассуждения о бюрократии как носителе консервативного мышления очень интересны. Вспоминая Макса Вебера, можно сказать, что в основе бюрократического мышления лежит, с одной стороны, рациональность в смысле точного исполнения поступающих сверху распоряжений, с другой— иррациональность в отношении того, как устроен механизм принятия политических решений. Поэтому, как мне кажется, для сформированного бюрократической культурой «государственника» чрезвычайно привлекательной является идея «разума государства» — того, что лежит за пределами конкретного человеческого сознания, но восстанавливает единство государства вопреки разрушительным намерениям конкретных политических акторов.
Тут интересно то консервативное отношение к русской революции, которое сегодня слышится в рассуждениях наших бюрократов высшего звена. Если доводить их логику до конца, революция должна быть принята именно в силу того, что вопреки деструктивным намерениям своих творцов и лидеров она все равно воссоздала формы исторического русского государства, поднявшегося из пепла подобно птице Феникс.
Необходимость связать воедино православие и сталинизм.
Можно провести здесь параллель со взглядом Токвиля на Французскую революцию (который, конечно, не обращался к мистическим категориям). Согласно Токвилю, французское государство восстановило, укрепило и реализовало себя через некий внутренний государственный разум. В русской консервативной мысли XX века эта линия представлена теоретиком «сменовеховцев» Николаем Устряловым, который поддержал Советскую Россию именно в надежде на то, что «разум государства» вне зависимости от амбиций большевиков воссоздаст исторические государственные формы.
Сегодняшний консерватизм российского бюрократа рассчитывает на этот разум государства уже вне зависимости от операций своего собственного разума. Бюрократы не знают, куда они плывут, что они делают, но у них есть твердое ощущение того, что через них государство себя обновляет, защищает, укрепляет и устанавливает свое величие.
Олейников: Совершенно согласен. Но вы считаете, что Гоббс все-таки не годится на роль основателя этой традиции, потому что слишком его подход механистичен?
Будрайтскис: «Левиафан» писался в том числе как обучающая книга о том, как рядовые граждане должны понимать свое место, свои отношения с государством, смысл государств и смысл подчинения законам. Консервативная линия состоит как раз в том, чтобы отбить у большинства охоту к такого рода размышлениям. Конечно, можно у Гоббса вычитать консервативные моменты — например, пессимизм по отношению к человеку в его трактовке естественного состояния, трактовке антипросвещенческой, входящей в противоречие с идеей естественных прав. Но даже в этих моментах Гоббс остается на безусловно материалистических и рациональных позициях. И ту работу по дешифровке монархического принципа, которую он проводит в «Левиафане», очень сложно считать аргументом в пользу консерватизма.
Российские бюрократы не знают, куда они плывут, но у них есть твердое ощущение того, что через них государство себя обновляет, защищает, укрепляет.
Олейников: Я не буду настаивать на этом аргументе, хотя, мне кажется, в пользу консервативной трактовки Гоббса работает то, что он предписывает гражданам заниматься исключительно своими приватными делами. Это то, что воспевает Оукшотт в XX веке: радость от обладания своим собственным миром. Здесь важно различие между волеизъявлением и свободой от чьего-либо вмешательства извне. Ты свое волеизъявление отдаешь суверену, а в обмен получаешь внутреннюю свободу и наслаждаешься ею в полный рост.
Будрайтскис: Такое понимание — это, скорее, британский либерально-консервативный принцип. Мне кажется, о нем вы говорили, размышляя о связи консерватизма и историзма через линию Иоганна Гердера и Юстуса Мезера — мыслителей, которые отстаивали уникальность и несводимость к общему рациональному принципу.
Олейников: Или, как де Местр говорил, «нет человечества, а есть русские, французы, англичане…» — и так далее. Здесь неизбежно всплывает такой квазиаристократический, квазифеодальный субстрат, антиуниверсалистский в любом случае. У Гоббса, конечно, такого мы совершенно не видим.
Будрайтскис: Да, например, если из Гоббса можно прямо вывести принцип юридического равенства, антиаристократический по своей сути, то, скажем, Джон Локк, несмотря на его традиционное прочтение как отца либерализма, может быть с большими основаниями интерпретирован в консервативном ключе.
Олейников: Конечно. Недаром он признается главным теоретиком английской Славной революции, которая является уникальной в своем роде либерально-консервативной революцией.
Консерваторы и левые
Будрайтскис: Давайте обратимся теперь к важному вопросу о левых и консерваторах, о героическом консервативном подходе, который развивал Славой Жижек. Вспомним текст Вальтера Беньямина «О понятии истории» — образ руин, на которые смотрит ангел, гонимый спиной вперед вихрем истории. Этот образ может быть понят и в консервативном ключе. Сам образ руин для консервативного сознания является чрезвычайно важным. Сразу вспоминается известный рассказ Шарля Морраса о том, как он пришел к своим консервативным убеждениям: он впервые посетил Афины, увидел развалины Парфенона и задумался о том, как это сложное и величественное здание, которое потрясало человеческое воображение на протяжении тысячелетий, могло быть разрушено при помощи трех тупых бомб. Вид этих развалин напомнил Моррасу великое здание французской монархии, также разрушенной тремя тупыми бомбами, — с явным намеком на то, что три тупые бомбы — это свобода, равенство и братство.
Насколько и в основе левого, если исходить из марксистской традиции, и в основе консервативного подхода лежит представление, во-первых, о разрушенной целостности общества и, во-вторых, о глубоком скепсисе в отношении Просвещения и капиталистической рациональности? Ведь критика Просвещения была ключевой для многих важных левых мыслителей XX века — Беньямина, Теодора Адорно…
Три тупые бомбы — это свобода, равенство и братство.
Олейников: Мне думается, что если левых и консерваторов что-то объединяет — подчеркну, что имею здесь в виду преимущественно консерваторов классического образца с развитым историческим сознанием, — то это некий воинственный дух. Мишель Фуко исследовал его в свое время, когда в Коллеж де Франс читал курс лекций «Нужно защищать общество». В нем он показал, что марксистский дискурс классовой борьбы и аристократический дискурс монархомахов генетически связаны между собой. Первый восходит ко второму. Для Беньямина история — это тоже борьба: «борьба за вещи грубые и материальные, без которых не бывает вещей утонченных и духовных». Свое вдохновение он черпает именно в состоявшихся актах этой борьбы. Они закончились поражением, но тем не менее его ангел, продолжая свой полет, неотрывно смотрит на них. Иными словами, левые не меньше, чем консерваторы, любят прошлое, и им тоже есть что терять. Но это не настоящее, которым только и могут дорожить консерваторы, а память о начавшейся в прошлом борьбе. В своем отношении к истории левые — более последовательные, более радикальные консерваторы, чем те, кто любит себя сегодня так называть. Полагаю, как раз это имел в виду Жижек, когда в своем разговоре с нами, состоявшемся десять лет тому назад, говорил, что только левые способны сегодня «открыть героический консервативный подход». Для левых прошлое никогда не завершается в настоящем, никогда не уходит навсегда. В некотором смысле оно даже бежит впереди настоящего, не давая нам примириться с ним.
Будрайтскис: В знаменитом тексте Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» есть фраза о том, что люди сами делают свою историю, но не так, как они хотели бы, а в тех обстоятельствах, которые им перешли от прошлого. То есть часто усилия людей и их желание делать свою историю обречены на трагическое поражение, но результатом этого поражения становится некое движение вперед, движение, искупающее, грубо говоря, жертвы предыдущих поколений. Но вывод, который Маркс делает в «Восемнадцатом брюмера», состоит в том, что этому реакционному, консервативному исходу революции 1848 года нужно не то что радоваться, но принять его как историческую необходимость, в которой реализует себя политический принцип, предопределенный предшествующей историей. И это для Маркса парадоксальным образом дает основания для надежды.
С либеральной точки зрения ничего, кроме печали и тревоги, происходящие политические изменения не вызывают.
Можно ли, например, этот подход сравнить с сегодняшней ситуацией, когда в консервативном повороте находят свое осуществление прежние политические и общественные формы? Эти формы доходят до своего предела, до своего тупика, и в этом смысле консервативный поворот является знаком кризиса, обреченности существующего положения вещей. С либеральной точки зрения, конечно, ничего, кроме печали и тревоги, происходящие политические изменения не вызывают. Эти либеральные реакции присутствуют в двух вариантах: либо как надежды на то, что все это — свидетельства временного помешательства и все вскоре опять вернется к нормальности, либо как пессимистическая констатация, что мир серьезно сошел с ума и нам предстоит темная эпоха.
Однако с марксистской точки зрения вообще нет предположения, что мир был, например, здоров и нормален 20 лет назад, а сейчас переживает период внутреннего нездоровья. Для Вальтера Беньямина, скажем, современный мир в целом «сошел с ума», он движется по направлению к катастрофе, и разные стадии этого движения лишь знаменуют разные пункты в одном направлении. Поэтому, если ставить вопрос, как относиться к этому консервативному повороту с левой перспективы, то речь идет не о том, чтобы этот поворот принять с удовлетворением, но о том, чтобы признать за ним ту внутреннюю правду, которую, например, де Местр мог признать за Французской революцией — конечно, без всяких симпатий в ее отношении. Точно так же, как и у нас не может быть никаких содержательных симпатий к происходящему консервативному повороту.
Для Вальтера Беньямина современный мир в целом «сошел с ума».
Олейников: Я вновь вспомню борьбу, о которой говорил выше. Мне думается, что преимущество сегодняшнего консервативного поворота в сравнении хотя бы с тем временем, когда Жижек впервые приехал в Москву и когда мы вели с ним ту беседу, состоит в том, что сегодня обнажилась некоторая правда, и это очень здорово. То есть сегодня никто не может сохранить тот лицемерный порядок, который до недавнего времени поддерживался правящими элитами в Англии, США, России. Обнажается правда, вещи начинают представать в своем подлинном свете. Правые популисты при этом заявляют о какой-то своей правде, за которую они готовы бороться, менять мировой порядок, заново строить свои государства. Трамп всерьез берется за дело, начинает воевать со СМИ, как Путин в свое время, когда впервые пришел к власти.
Поэтому мы как люди левых взглядов должны относиться к происходящим процессам как требующим нашего непосредственного участия. Я думаю, Беньямин мог иметь в виду что-то похожее, когда писал свой текст «О понятии истории». Ведь он создавался, когда СССР подписал пакт о ненападении с нацистской Германией и надежды на поступательное развитие нашей страны, этой «надежды всего прогрессивного человечества», исчезли. И поэтому левым нужно было осознать эту новую ситуацию и что-то понимать и делать заново. Мы можем только фантазировать, что конкретно имел в виду Беньямин, поскольку это был последний философский текст, который он написал в своей жизни, но в любом случае речь должна идти о мобилизации. Самым понятным результатом этой современной политической констелляции может быть только мобилизация, поиски новых средств борьбы. И тот же Жижек примерно об этом и говорит в одном из интервью, данных сразу после президентских выборов в США: он, скорее, приветствует то, что там произошло.
Понравился материал? Помоги сайту!
Подписывайтесь на наши обновления
Еженедельная рассылка COLTA.RU о самом интересном за 7 дней
Лента наших текущих обновлений в Яндекс.Дзен
RSS-поток новостей COLTA.RU
При поддержке Немецкого культурного центра им. Гете, Фонда имени Генриха Бёлля, фонда Михаила Прохорова и других партнеров.
Скачать весь номер журнала «Разногласия» (№13) «Вечные ценности»: Pdf, Mobi, EpubО консерватизме по-американски
Только что вышедший в свет очередной номер альманаха фонда ИСЭПИ «Тетради по консерватизму» полностью посвящен американской проблематике. В фокусе всех статей этого издания — американский консерватизм, как он существовал исторически и как он неожиданно предстал перед всем миром в период республиканских праймериз с их поистине сенсационными итогами.
Прежде всего, нужно сказать, что этот альманах — первый серьезный теоретический результат деятельности коллектива авторов, большинство из которых ранее имели возможность публиковать свои исследования в основном в сетевых СМИ. Для тех, кто смотрел на Америку с интересом, как на страну победившего консерватизма, не составляло труда выяснить, кто такие американские евангелисты, понять, почему они всегда и во всем поддерживают Израиль и на каком основании ожидают в ближайшее время Армаггедон и второе Пришествие. Тогда как многим компетентным американоведам эсхатологические воззрения «религиозных правых» казались далекими от реальной политики сказками, коими они просто не могли позволить себе всерьез интересоваться.
За прошедшее десятилетие сформировался небольшой круг авторов, для которых идеологическая и по преимуществу консервативная Америка являлась той заповедной землей, зоной, куда они любили сталкерствовать, чтобы из своих путешествий выносить много нового и интересного. Как сможет убедиться читатель, авторы статей отличаются по своим взглядам и политическим ориентациям — хотя все они едины в интересе, иногда даже любви к консервативной Америке. Но ведь консервативная Америка — очень и очень разнообразная. На республиканских праймериз участвовало более десяти претендентов — каждый из них выражал какой-то свой особенный аспект американского консерватизма. И авторы альманаха могли посвятить свои статьи тем политикам и тем идейным течениям, которые более близки им лично. Так, философ Александр Павлов смог увлекательно рассказать о трех источниках неоконсерватизма, обратив особенное внимание на философские идеи своих любимых мыслителей — Ирвинга Кристола и Лео Штраусса, его друг и соавтор по статье о либертарианстве политолог Иван Денисов представил интересный портрет чернокожего консерватора Бена Карсона, журналист Наталья Войкова в очерке о Карле Фиорине впервые в нашей литературе дала портрет правого феминизма, наконец, публицист Дмитрий Дробницкий с полным сочувствием рассказал об истории Чайной партии, того консервативного популистского движения, которое набрало силу после промежуточных выборов в Конгресс в 2012 году, однако в 2016 году так и не смогло добиться партийной номинации своего кандидата.
Кстати, именно Дмитрий Дробницкий был тем человеком, кто последние полгода в интернет-публикациях не уставал повторять, что исход президентской кампании далеко не предопределен, что путь Хиллари к Белому дому не будет усыпан розами, что консерваторы из партии слона обязательно дадут ей бой, и не факт, что из этого боя она выйдет победителем. Примерно о том же пишет в своей статье о Дональде Трампе, которая представлена в альманахе в качестве главы из его еще не завершенной книги, писатель и публицист Кирилл Бенедиктов — его статья, как и будущая книга, носит вполне прозрачное для понимания название — «Черный лебедь».
Конечно, в числе авторов «Тетрадей» присутствуют и исследователи из такого практикоориентированного института, как МГИМО, — Татьяна Шаклеина и Игорь Истомин. Своими мыслями о перспективах российско-американских отношений при различном исходе президентских выборов поделились в совместной статье известные эксперты Арег Галстян и Федор Лукьянов, внешнеполитические воззрения представителей основных идеологических течений внутри Республиканской партии — изоляционистов, реалистов, неоконсерваторов — анализирует программный директор Валдайского клуба Андрей Сушенцов. Наконец, геополитическую концепцию одного из очень популярных в Америке политических писателей, Роберта Каплана, оценивает в своей рецензии на книгу последнего «Месть географии» публицист Егор Холмогоров.
Особым образом следует упомянуть материалы американских авторов, которые также вошли в этот выпуск «Тетрадей». Впервые на русском языке публикуется известная статья Сэмюэля Хантингтона «Консерватизм как идеология». Эта работа вышла в свет в 1957 году в профессиональном политологическом журнале «The American Political Science Review». С тех пор эта статья стала научной классикой, вошла практически во все учебники по политической идеологии, и едва ли не все пишущие на тему консерватизма специалисты обязательно включают ее в библиографию. После выхода этой статьи Хантингтон стал считаться автором «ситуационной» концепции консерватизма. Согласно этой концепции, консерватизм не может быть определен какой-то конкретной системой ценностей, или же быть жестко связан с определенной социальной группой, допустим, земледельческой аристократией. Консерватизм — это, скорее, некая система аргументации, риторическая практика, к которой может прибегать любая группа в ситуации вызова защищаемым ею институтам со стороны оспаривающей ее доминирование альтернативной идеологии. Консерваторы, по Хантингтону, не строят утопий, не мечтают о чем-то несбыточном, они всегда защищают реальность от требующих ее радикального преобразования радикальных апологетов тех или иных ценностей. Поэтому консерваторы не имеют собственных традиций и не могут создать какой-то определенной школы, в отличие от либералов и социалистов. Но Хантингтон не осуждает консерватизм, а, напротив, призывает либеральную Америку отказаться от собственно либеральной идеологии в противостоянии с коммунизмом и выбрать для своей защиты именно консервативную доктрину.
Тут важно учесть, что статья Хантингтона помимо чисто научного смысла имела и политический подтекст: ученый, который, как мы уже говорили, был по своей партийной принадлежности демократом, писал против возникающего на правом фланге Америки нового консервативного движения, наиболее ярким представителем которого был философ Рассел Кирк, автор книги «Консервативный разум». Новые консерваторы использовали аргументы британского родоначальника этой идеологии Эдмунда Берка для критики либерального эгалитаризма, столь распространенного в Америке, а также социального прогрессизма рузвельтовского толка. Хантингтон в полемике с Кирком и его единомышленниками хотел подчеркнуть, что настоящим американским консерваторам нужно оставить не имеющие никакого отношения к реалиям Америки феодально-аристократические мечтания, столь свойственные мировоззрению именно Кирка, и заняться защитой либеральных институтов своего общества против реальной опасности, исходящей от коммунизма советского толка. С Берком, равно как и с вдохновленными его писаниями мыслителями эпохи Реставрации, этих новых либеральных консерваторов будет сближать только общий набор аргументов, сводящийся к тому, что реальность лучше и выше всех тех абстрактных теорий, которые требуют ее радикального преобразования.
Любопытно, что уже самые первые критики хантингтоновской статьи обратили внимание на то, что ее научная аргументация в ряде пунктов противоречит ее же публицистическим выводам. Так, комментируя выводы Хантингтона в сентябрьском выпуске за 1957 год того же журнала «The American Political Science Review», где ранее в июне вышла статья «Консерватизм как идеология», экономист и политолог либертарианского направления Мюррей Ротбард обратил внимание на то, что два из шести пунктов, которые приводит Хантингтон для описания консервативного кредо, вообще говоря, не очень совпадают с его собственным «ситуационным» подходом к этой идеологии. Это 4-й пункт, который гласит, что «сообщества выше индивида», и пункт 5-й, согласно которому «люди не равны». Таким образом, вопреки собственному определению Хантингтона, консервативная идеология включает в себя идею превосходства коллектива над индивидуумом, а также идею защиты иерархии перед императивом полного равенства. Именно по этой причине Хантингтон столь уклончив в вопросе о том, мог ли бы — хотя бы теоретически — существовать некий коммунистический консерватизм, нацеленный на защиту институтов советского строя при отказе от признания, как выражался сам ученый, коммунизма как «идеациональной» системы.
Если последовательно исходить из «ситуационного» понимания консерватизма, как это, кстати, делает Ротбард, тогда надо признать, что, условно говоря, Рональд Рейган и Егор Кузьмич Лигачев могут быть с равным основанием и с одинаковым правом отнесены к консерваторам: каждый из них защищал институты своего общества, когда им угрожала опасность. Но при таком последовательном «ситуационизме» — тут снова прав Ротбард — консервативная идеология теряет всякую практическую привлекательность и становится просто характеристикой типа политического поведения или же мироощущением осторожного, не желающего резких перемен человека, каковые существуют во все времена в любом обществе. Этим путем, кстати, пошел британский политический философ Майкл Оукшотт, который радикально психологизировал «ситуационистский» консерватизм. Но в этом смысле становятся совершенно непонятны призывы самого Хантингтона к отказу от либеральных ценностей во имя консервативных ради сопротивления коммунизму. Выходит, что в своем «ситуационизме» сам Хантингтон видит что-то иное, чем его ученые почитатели, которые усваивают из статьи «Консерватизм как идеология» только то, что нужно им для университетской программы.
Напомню, что Хантингтон выделяет четыре исторические формы консерватизма — защита средневековых институтов против подъема абсолютной монархии, национальной монархии и национальной церкви против радикального протестантизма, Старого порядка против Французской революции и, наконец, традиций американского Юга — против аболиционизма. Хантингтон настаивает на том, что природа социальных групп и, соответственно, характер защищаемых ими институтов были совершенно разными во всех этих случаях. Это, конечно, так, однако он явно обходит вопрос о природе угрозы всем этим столь различным социальным порядкам — и тем самым скрывает суть дела. А дело как раз и состоит в том, что, по существу, фундаментально, всем этим разнообразным «старым порядкам» угрожала одна и та же сила, выступающая просто в разных идеологических обличиях — а именно идея равенства сословий, религиозных сообществ и рас. И если мы примем эту — тщательно скрываемую Хантингтоном — предпосылку его концепции, все противоречия его текста мгновенно прояснятся. Проблема состоит именно в том, что каждый раз, когда какой-либо конкретный социальный порядок сталкивается с вызовом со стороны равенства, в этом случае апологетам этого порядка приходится не столько защищать те ценности, которые так или иначе оправдывают неравенство (например, расизм в случае с американским Югом), сколько выбирать для себя более уместную и приемлемую — консервативную — риторику, блестящим образом отточенную Берком. И вот именно эту задачу, согласно Хантингтону, придется взять на себя современным либералам в борьбе с идеями экономического равенства, если они хотят сохранить свои институты от удара со стороны очередной упростительной идеациональной идеологии.
Поэтому «ситуационизм» Хантингтона на самом деле — это очень условный ситуационизм, скрывающий то, о чем правильно говорит отечественный философ Михаил Ремизов, слова которого приводит в своей интересной статье американский исследователь Пол Гренье, — во всех этих четырех-пяти рассматриваемых случаях возникновения консерватизма речь идет не об однотипных ситуациях, а просто об одной и той же ситуации — столкновении разных групп и разных порядков с одним и тем же идеологическим противником, против которого очень сложно выдвинуть какие-либо иные — неконсервативные — аргументы.
Но именно по этой причине современный консерватор окажется в тем более сложной ситуации, когда он будет воспринимать себя защитником институтов, основанных на декларируемой идее равенства, или, точнее, равноправия, в ситуации наступления новых порядков, основанных на каком-то особом, возможно, новом виде неравенства. Но эта сложная ситуация — как раз то, что происходит сегодня в Америке, когда в правый, консервативный, лагерь идут те самые простые работяги, которые оказываются лишними в современной глобальной экономике. Они защищают свои рабочие места, свое право на достойное существование против союза глобализованных финансовых элит и разнообразных этнических и сексуальных меньшинств. Орудием борьбы отвергнутого большинства становится демократия, а их лозунгом оказывается национальный суверенитет. И возникает вопрос — в какой мере представляющие эти силы партии могут быть в принципе описаны в категориях Хантингтона? Проще говоря, может ли схема Хантингтона удовлетворительно работать для анализа таких явлений, как движение Brexit в Великобритании, трампизм в США и Национальный фронт во Франции? Того, что противники этих явлений называют «правым популизмом», а многие коллеги сегодня в России, включая автора этих строк, предпочитают именовать, скорее, «консервативной демократией».
Эта схема, как минимум, нуждается в радикальном доосмыслении, в расширенном и более развернутом понимании того, чем является консерватизм. Определенный подход к этому возможному новому пониманию предпринимает в своей статье американский философ Пол Гренье, который противопоставляет «ситуационной» хантингтоновской концепции консерватизма иную — «философскую», определенные зачатки которой он обнаруживает в произведениях таких известных мыслителей, как Пьер Манан и Альсдаир Макинтайр. Идеи нашего соотечественника Михаила Ремизова он считает неким отражением того же самого, более углубленного в теоретическом отношении, подхода.
Другой американский философ Пол Готфрид публикует в нашем альманахе любопытный текст, посвященный «палеоконсерваторам» — изгоям консервативного движения Америки. По мнению Готфрида, настоящих консерваторов в последние три десятилетия вытеснили на периферию общественной жизни как раз те самые либералы, которые, следуя советам Хантингтона, решили назваться консерваторами, чтобы защитить от нападения американские либеральные институты. Чтобы отличать их от консервативного мейнстрима, им стали добавлять приставку «нео». Но надо сказать, что неоконы переживают не самые лучшие времена — по крайней мере пока главной фигурой республиканской политики продолжает оставаться миллиардер Дональд Трамп, который говорит многое из того, что так близко сердцу палеоконсерваторов: и о необходимости протекционистских мер по защите рабочих мест, и о бессмысленности гуманитарных интервенций, и о той угрозе, которую несет Америке нелегальная и неконтролируемая иммиграция.
На поле консервативной политики в США происходят важные изменения. Они потребуют от ученых-обществоведов более точного и четкого определения понятия «консерватизм» — просто потому, что у «консерватизма» сегодня появился совершенно новый враг — и это уже отнюдь не социализм (ни рузвельтовского, ни советского образца). Известный американский политолог Томас Грэм заявил в интервью «Тетрадям», что американские элиты перестали понимать свое общество. Равно как многие ученые мужи перестали понимать идеологическую картину современного общества — меняется смысловое содержание практически всех понятий — либерализма, социал-демократии и, в наибольшей степени, консерватизма.
Консерватизм мутирует, и наш альманах можно считать первым в отечественной литературе взятием на анализ продукта этой мутации, первым опытом такого включенного интеллектуального анализа, за которым могут и должны последовать и попытки углубленного теоретического обобщения новых реалий. И кто знает, быть может, новый шаг в осмыслении этого феномена доведется осуществить российским ученым, и новый шедевр под названием «Консерватизм как идеология» будет написан по-русски.
Борис МЕЖУЕВ, «Российская газета»
Thoughts on American Conservatism
The recent issue of ISEPR Foundation’s «Essays on Conservatism» focuses on America-related issues only. All the articles centre on American conservatism, its history and the sensational outcome of its development as revealed by the recent Republican primaries.
First of all, it must be noted that the almanac is the first attempt by a group of scholars to seriously elaborate on their theories and findings. Earlier their research had mostly been published in the online media. For those who perceived America as the country of triumphant conservatism and were keen on observing it, it was not difficult to figure out who American evangelicals are, why they support Israel in every possible way and why they expect Armageddon and the Second Advent in the near future. Meanwhile, many experienced experts in American studies considered eschatological beliefs of the «religiously motivated right-wing or conservative movements» far-fetched and they treated them as tales and myths, which are simple undeserving of close attention.
Over the last decade a small group of writers has formed. They regard America as predominantly and essentially conservative and treat it like a reserve, a conservation area, a zone where they can pick new interesting artifacts like stalkers from the Soviet movie. As the reader will surely see, the authors’ views and political leanings are entirely different. The only thing they share is the interest in and sometimes even the love of conservative America. But conservative America is characterized by versatility and variety. Over ten candidates ran in the Republican primaries, with each promoting his or her own vision of American conservatism. The authors of the articles likewise were able to devote their articles to politicians and ideological strands which are congruous with their leanings. Thus, philosopher Alexander Pavlov writes about the three sources of neoconservatism quite engagingly. He draws special attention to philosophical ideas of his favorite thinkers, including Irving Kristol and Leo Strauss. Political scientist Ivan Denisov, Pavlov’s friend and co-author of the article on libertarianism, presented a curious portrait of Ben Carson, African-American conservative. Journalist Natalia Voykova was the first author ever to portray a feminist from the right-wing in her sketch on Carly Fiorina. Finally, publicist Dmitry Drobnitsky sympathetically spoke about the history of the Tea party, a conservative populist movement that gained momentum after the 2012 mid-term elections, but failed to win party nomination for its candidate in 2016.
By the way, Dmitry Drobnitsky was the one who kept reiterating that the outcome of the presidential campaign is far from being predetermined. His online publications repeated the idea that Hillary’s way to the White House would not be a cakewalk, that the Republican elephant would surely give battle, and that Clinton would not necessarily gain the upper hand. Kirill Benediktov, a writer and a publicist, expresses similar thoughts in his article about Donald Trump which is incorporated in the «Essays» as a chapter of his future book. His article, just like his book has a completely transparent title, «The Black Swan».
To be sure, the list of «Essays» authors includes researchers from such a practice-oriented educational institution as MGIMO — Tatyana Shakleina and Igor Istomin. Renown experts Areg Galstyan and Fyodor Lukyanov coauthored an article on the prospects of Russian-American relations analyzing every possible outcome of the presidential elections. Andrey Sushentsov, Programme Director of the Valdai Discussion Club, studies foreign policy views in the Republicans’ major ideological currents, such as isolationists, realists, neo-conservatives. Finally, publicist Egor Kholmogorov writes a review of Robert D. Kaplan’s «The Revenge of Geography» and gives his judgments about the geopolitical conception of the popular American political writer.
The articles of American authors involved in the «Essays» deserve a special mention. Samuel P. Huntington’s influential article «Conservatism as an Ideology» is published in Russian for the first time ever. This work initially came out in political science’s premier scholarly research journal «The American Political Science Review» in 1957. Since then it has become a classical piece of scientific writing, has been included in almost every textbook on political ideology, and nearly every expert on conservatism adds it to his bibliography. After the release, Huntington was proclaimed the founder of situational conservatism. His conception states that conservatism cannot be defined through a particular value system or be tied to a particular social group, for example, landed gentry and aristocracy. Conservatism is rather a set of arguments, rhetoric to which any group may resort if an alternative ideology challenges its cherished institutions. Huntington portrays conservatives as people who place no faith in utopias. They do not cherish pipe dreams. They always protect status quo from dramatic transformations initiated by radical champions of certain values. Therefore, conservatives do not have traditions of their own; they fail to create their own school of thought in contrast to liberals or socialists. However, Huntington does not condemn conservatism. On the contrary, he somewhat encourages liberal America to reject its liberal ideology and choose a conservative doctrine as a defense from communism instead.
One must bear in mind that apart from being scientific, Huntington’s article also had a political bias. As we mentioned earlier the scholar advocated democratic ideas and had party affiliations. His article opposed an emerging conservative movement of the right wing, with philosopher Russell Kirk, the author of the book «The Conservative Mind», being its main representative. New Conservatives relied on the arguments of Edmund Burke, the British founder of this ideology, to criticize liberal egalitarianism which was prevalent in America, as well as Rooseveltian social progressivism. In opposition to Kirk and his supporters, Huntington stressed that American conservatives had to reject feudal-aristocratic dreams — characteristic of Kirk’s worldview — which he found unrealizable in the American context. Instead, he suggested defending liberal institutions against the real danger posed by Soviet communism. The only similarity between these new liberal conservatives and Burke, as well as the thinkers of the Restoration who inspired him, will be a common set of arguments which boil down to the statement that the reality is better in all respects than the abstract theories, which demand its dramatic reform.
Curiously, even the first critics of Huntington’s article noticed that the scientific reasoning contradicted the journalistic conclusions in a number of cases. For instance, Murray Rothbard, an economist and a libertarian political scientist, commented on Huntington’s findings in the September issue of «The American Political Science Review», which published the aforementioned article in June, and pointed out that two of the six criteria Huntington used to describe his conservative creed, are not very consistent, to say the least, with his own «situational» approach. These are the fourth one («the community is above the individual») and the fifth one («men are not equal»).Thus, contrary to Huntington’s own definition, conservative ideology embraces the superiority of the collective over the individual, as well as prefers hierarchy over total equality. For this particular reason, Huntington is so evasive about the potential, albeit theoretical, existence of communist conservatism designed to protect the Soviet arrangements given the refusal to recognize communism as an «ideational» system, as the analyst puts it.
If we — like Rothbard, by the way — fully rely on the «situational» understanding of conservatism, we will have to acknowledge that, say Ronald Reagan or Yegor Ligachyov can both be viewed as belonging to the conservative camp: each protected the imperiled institutions. But under such consistent «situationalism», as Rothbard reasonably believes, conservative ideology loses its appeal and starts typifying the political behavior or the worldview of cautious, change-resistant people who can be met everywhere and at all times. Incidentally, it happened to Michael Oakeshott, a British political philosopher who drastically psychologized «situational» conservatism. In this respect, Huntington’s calls for embracing conservative beliefs instead of liberal values to confront communism are absolutely incomprehensible. In comparison with Huntington’s followers who tend to use «Conservatism as an Ideology» for educational purposes, the scholar himself appears to have interpreted his «situationalism» in a different way.
Let me remind you that Huntington outlines four historical forms of conservatism, including the protection of medieval institutions against the rise of absolutist monarchies, national monarchies and religion against radical Protestantism, the Old Order against the French Revolution and, lastly, traditions of the American South against the abolition of slavery. Huntington argues that in all the cases the nature of social groups and their institutions differed. Undoubtedly, that is true but the expert dodges the issue of the threat to these different social orders, thus being reticent on the crux of the matter. The point was that the «old orders» were fundamentally endangered by the same force but with various ideological «faces», that is the idea of equal classes, religious communities and races. If we adopt this premise carefully hidden by Huntington, the contradictions can immediately be accounted for. The problem is the following: every time when a particular social order meets a challenge of equality, its adherents do not so much have to preserve values justifying inequality (for instance, racism in case of the American South) as they have to embrace a more appropriate and suitable conservative rhetoric effectively used by Edmund Burke. From Huntington’s perspective, modern liberals will have to take on this task in a bid to oppose economic equality if they want to shield their institutions from another simplifying ideational ideology.
Thus, Huntington’s «situationalism» is, in fact, relative. It conceals what Mikhail Remizov, a Russian philosopher, correctly identified and what Paul Grenier, an American analyst, mentioned in his captivating article citing Remizov. All the four or five above mentioned cases of the emergence of conservatism illustrate the same situation rather than similar matters, namely the clash of different groups and orders with the same ideological rival which does not tolerate any non-conservative arguments.
That is the very reason why contemporary conservatives will get into hot water when they perceive themselves as the guardians of the institutions based on the idea of equality, especially, of equal rights given the new order focused on a specific type of inequality. Yet the US is facing this difficult situation when rank-and-file workers who have been sidelined in today’s global economy are joining the right or conservative camp. They are safeguarding their jobs and rights to decent life against the alliance of globalized financial elites and numerous ethnic and sexual minorities. The abandoned majority employs democracy as its weapon and national sovereignty as its motto. And here the question arises, to what extent the parties articulating the interests of the above listed forces can be described in Huntington’s terms. To put it simply, can Huntington’s scheme be freely applied to analyzing such issues as the Brexit movement in the UK, US trumpism and France’s National Front? Whereas opponents tend to label these phenomena as «right-wing populism», our Russian colleagues and I prefer referring to them as «conservative democracy».
One needs to seriously ponder on this scheme, at least, or to deepen or broaden the understanding of the conservative nature. In his article Paul Grenier, an American philosopher, takes a particular approach to this possible new realization: he contrasts Huntington’s «situational» conception of conservatism with a «philosophical» doctrine whose roots he traces back to the works of such prominent thinkers as Pierre Manent and Alasdair MacIntyre. Grenier considers the ideas of our compatriot Mikhail Remizov to be the reflection of the same profound approach.
In the almanac another American philosopher Paul Gottfried publishes his intriguing article on «paleoconservatives», outcasts of American conservative thought. As Gottfried believes, over the last three decades real conservatives have been socially ostracized by those liberals who — in pursuance of Huntington’s advice — decided to call themselves conservatives to protect American liberal institutions. The prefix «neo» was attached to this type of conservatism to distinguish it from conservative mainstream. However, one should note that neocons are going through a bad patch, at least, until billionaire businessman Donald Trump continues to be a central figure of Republican politics. Many issues which he touches upon, involving the protectionist measures to secure jobs, purposeless humanitarian interventions and the US threat posed by the uncontrollable horde of illegal migrants, strike a chord with paleoconservatives.
US conservative politics is undergoing major transformation. That will require a more precise definition of «conservatism» from social scientists merely because today’s «conservatism» has seen the emergence of an entirely new rival that is anything but socialism of the Roosveltian or Soviet style. In his interview to «Essays on Conservatism» Thomas Graham, a renown American political scientist, states that the US establishment has ceased to comprehend its society; just as many scholars have stopped grasping the ideological picture of modern society. Actually, the meaning of virtually all concepts, namely conservatism, social democracy and, to the utmost degree, conservatism, is subject to change.
Conservatism is undergoing a sea change. In this context, our almanac can be regarded as the first domestic attempt to consider the product of such a modification or as the experimental analysis of an insider which may and should be followed by attempted broad theoretical generalizations about new realities. You can never tell but Russian scholars may make a novel step in understanding this phenomenon one day, and then a new masterpiece «Conservatism as an Ideology» may be written in Russian.
Boris MEZHUEV
новый консерватизм — Реальное время
Как будут «лечить» республиканскую партию от «трампизма»
Уход Трампа обозначил новую эру в политической жизни США. Эксцентричный политик, презревший все правила, о которых веками договаривались между собой республиканцы и демократы, изрядно расшатал основы государственного устройства и идеологии в стране. И теперь, после того как он покидает высшие эшелоны власти, разобранные на части консерваторы-республиканцы думают, как им быть дальше, как вернуться в русло доброго лампового консерватизма и вернуть себе доверие широких народных масс. В «Реальном времени» — любопытный образчик такого рассуждения, взятый с одной из популярных контентных платформ, в переводе нашего колумниста Булата Ногманова.
Мужчины не могут улучшить общество, поджигая его:
они должны найти его старые добродетели и вернуть их на свет.
Рассел Керк
Кризис консерватизма в Америке
Консервативное движение переживает кризис. В годы правления Трампа критики в СМИ изображали его избирателей — как ничего не знающих ксенофобов, его политиков — как бессовестных властителей, а его интеллектуалов — как лицемеров и трусов. Недоброжелатели говорят: все благоговейные разговоры Трампа об ограниченном правительстве и уважении к Конституции были своеобразной вуалью, которая маскировала уродливый и реакционный идол горечи и страха.
Хотя такая характеристика не совсем справедлива, значительная часть вины за плачевное состояние движения лежит на консерваторах. Ведь многие из них либо активно защищали, либо молчаливо подчинялись трампификации Республиканской партии. А Трамп — ни консервативен, ни принципиален. Теперь, когда его бурные четыре года наконец-то прошли и Республиканская партия собирает себя после него, консерваторам надо заново открыть для себя и вновь принять когда-то почитаемые принципы. Если они этого не сделают, то продолжающийся популизм, больше подходящий для троллинга либералов, чем для продвижения консервативной политики, может еще больше оттолкнуть американцев, особенно молодых, от Республиканской партии, оставив ее в роли постоянно обиженного меньшинства.
По определению, консерватизм — это склонность к медленным и разумным изменениям, поиск рецептов для будущего в мудрости прошлого. В этом смысле он существовал с самого начала человеческой цивилизации, поскольку каждая цивилизация стремилась сохранить себя, придерживаясь священной мудрости святых предков. А идеологический консерватизм родился из бурь и превратностей эпохи революции в Европе, его отцом-основателем был великий британский виг Эдмунд Берк.
Мысль Берка не была систематичной. Он был государственным деятелем, вовлеченным в суровые политические события, а не бесстрастным философом. Но определенные темы, постоянно повторяющиеся в его произведениях, были подхвачены и развиты более поздними мыслителями, такими как Рассел Керк, Питер Вирек, Уильям Бакли и Роджер Скратон. Конечно же, консерватизм представляет собой обширную идеологию, которая адаптируется к вызовам своего окружения, и его манифест в Британии XVIII века отличался от Америки века XX.
Тем не менее за его разнообразными формами, каждая из которых настроена на разные задачи, кроются вечные истины и принципы, лежащие в основе консервативной идеологии:
- люди — несовершенные существа;
- разум силен, но ограничен и подвержен ошибкам;
- утопическое мышление опасно, особенно в сочетании с идеологиями, продвигающими концентрированную политическую власть;
- люди должны уважать традиции и обычаи;
- интуиция — важный ориентир в социальной политике. Современные республиканцы, стоящие среди руин президентства Трампа, должны обратиться к принципам, изложенным ниже, чтобы восстановить прочную и единую коалицию, которая будет нравиться людям всех возрастов и национальностей.
Люди несовершенны
Люди несовершенны, слабы и склонны к ошибкам. В христианской традиции это определяется как первородный грех. Общество, несмотря на самоотверженные усилия и искренние желания, никогда не сможет это исправить. В то время как прогрессивисты считают, что большая часть грехов человечества вызвана беззакониями коррумпированной цивилизации, консерваторы полагают, что грехи людей — внутреннее наследие их эволюционной истории. Они исходят из несовершенства нашего существа. Значит, совершенство может прийти только с дисциплиной и ограничениями, которые налагает цивилизация.
Конфликт и конкуренция — не уникальные недостатки Запада или рыночного капитализма. Они — неискоренимая черта любого общества и человеческой натуры. Лучшее, на что может надеяться здоровая социально-экономическая система — это на то, чтобы направить человеческую конкурентоспособность таким образом, чтобы она приводила к максимально положительным результатам. Именно этим занимается хорошо регулируемая рыночная система, и именно поэтому консерваторы обычно аплодируют свободному рыночному капитализму. Замена капитализма социализмом не устраняет конкуренции; она только трансформирует ее и делает менее продуктивной и более расточительной.
Насилие и эксплуатация — это тоже не уникальные недостатки Запада или фанатичного патриархата. Пока люди живут вместе, они будут стремиться запугивать, беспокоить и манипулировать друг другом, если верят, что могут делать это безнаказанно. Религиозные учения и мораль могут смягчить их бессердечие, но даже в самых этически и духовно просвещенных сообществах нужна система уголовного правосудия. Поэтому призывы к упразднению полиции — опасная фантазия, и если общество лишить хорошо обученных офицеров, потребность в безопасности и защите будет удовлетворена недобросовестными и плохо обученными оппортунистами, которые заполнят пустоту.
Политики и философы, игнорирующие человеческие ограничения, подобны инженерам, игнорирующим физику: их предложения не только ошибочны, но и опасны.
Разум силен, но подвержен ошибкам
Немногие свои свойства человек ценит больше, чем разум. Считается, что это он отделяет людей от зверей и дает им господство над Землей. От геометрии до философии и современной науки, от сельского хозяйства до автомобилей и реактивных авиалиний — он позволил людям подняться из нищеты первобытного прошлого к поразительному процветанию постиндустриального настоящего. Действительно, те, кто больше всего ценит разум, фантазируют о мире, в котором люди, дисциплинированные годами формального образования и обучения, способны отбросить интуицию, предрассудки, догадки и страсти в пользу безличной вычислительной мощности рационального познания.
Консерваторы уважают разум, но замечают и его непривлекательные черты, которые обычно игнорируются. Разум медлителен, подвержен ошибкам и способен игнорировать стеснения и ограничения реального мира. Большинство из нас считает само собой разумеющейся возможность сложить пять и пять, завершить силлогизм или сделать простой вывод. Но эти навыки требуют долгого обучения и практики. Мало кто из людей наберет 100 процентов по любому тесту на логику или рассуждение. И если бы они по природе были вынуждены полагаться только на разум, чтобы ориентироваться в мире, они бы быстро исчезли. К счастью, природа не поставила выживание в зависимость от чего-то столь же слабого, как разум, и наделила людей инстинктами и интуицией.
Но еще политически значимей, чем уязвимость разума перед ошибками, его способность абстрагироваться от реальности и преобразовывать ее. Отчасти это делает его таким мощным: люди могут экспериментировать в воображении и придумывать несуществующие миры. В применении к научной фантастике или фэнтези это звучит просто очаровательно. Но применительно к человеческому обществу эта способность может быть губительной.
Нетрудно представить себе свободное от преступности сообщество, которое будет полностью совместным и коммунистическим. И ничто в отношении разума не поднимает тревогу, заявляя: «Это невозможно!» В конце концов, такой прогрессивный рай, каким бы невероятным он ни казался для тех, кто верит в первородный грех, не нарушает никаких законов логики. Пять плюс пять равно 10, будь то кешью, купленный в супермаркете, или медовые фрукты, собранные в общем саду. Разум может созерцать идиллические общества, соблазняющие интеллект. В большинстве случаев это приводит к нескольким студенческим работам и увлечению марксизмом или какой-либо другой квазиутопической идеологией. Но в иногда это приводит к ужасающей трагедии.
Это не означает, что консерватизм — романтическая идеология, которая полностью избегает рационального мышления. Наоборот. Консерватизм антиромантичен и продвигает такие достоинства, как дисциплина, сдержанность и несентиментальное принятие реальности. Но он скептически относится к абстрактным схемам улучшения общества, которые игнорируют неискоренимые черты человеческой природы.
Утопическое мышление опасно
Трагедия первородного греха — не только в том, что люди несовершенны. Но и в том, что они могут вообразить о своем совершенстве и рассуждать о нем. А значит, они обречены навсегда испытать болезненную пропасть между своими идеалами и реальностью. Люди постоянно испытывают искушение преодолеть эту пропасть, превратить чистилище действительности в рай воображения. У писателей-фантастов и режиссеров это стремление может обеспечить приятный побег от мрачных реалий мира; но у философов и политиков это может дать опасную надежду на утопию, игнорирующую ограничения человечества.
Действительно, одна из самых важных функций консерватизма — сдерживать энтузиазм по поводу такого преобразующего видения и призывать к осторожности, сдержанности и к уважению статуса-кво. Это — не потому, что статус-кво всегда правильный, а потому, что альтернатива часто хуже. Ибо сколько бы ни было способов создать социальный порядок, есть бесконечно больше способов его разрушить. Утопически мыслящие люди разочаровываются и даже испытывают отвращение по отношению к существующему положению вещей, которое неизбежно меркнет по сравнению с их мечтами. Что еще хуже, это часто мотивирует и оправдывает болезненные жертвы. В конце концов, колесу прогресса, возможно, придется задавить нескольких бабочек на пути к лучшему завтра.
Беспорядки — пример этого импульса в действии. Летние беспорядки, например, стоили Америке миллиардов долларов и более 20 жизней, но прогрессивисты, которые продвигали и защищали их, рассматривали их как необходимую атаку на статус-кво. Она должна была породить новую, более справедливую многорасовую демократию. Ужасающие беспорядки в Капитолии, поощряемые Дональдом Трампом, следовали той же логике, но здесь утопическое мышление было реакционным: оно тосковало по утерянному прошлому, которое, по словам Трампа, боролось за восстановление коррумпированного статус-кво во главе с космополитической элитой, укравшей выборы в отчаянной попытке защитить свои привилегии.
Утопическое мышление особенно опасно в сочетании со стремлением к концентрированной политической власти. Нетрудно понять, почему утопистов часто привлекает централизация: их видение более согласованного и мирного социального порядка требует рационального вмешательства со стороны образованной элиты, которая может манипулировать рычагами социальной и политической власти, чтобы стимулировать правильное поведение, одновременно наказывая и в конечном итоге устраняя неправильную. Именно это сочетание утопического мышления, рациональной абстракции и централизованной власти привело к ужасающим трагедиям коммунистических революций по всему миру.
Люди должны уважать традиции и обычаи
Люди эволюционировали ради культуры. У них большой мозг не потому, что он позволяет им созерцать законы Вселенной или манипулировать другими людьми, а потому, что он позволяет им впитывать и создавать культуру. Каждое поколение строится на основе предыдущего, возится с идеями, артефактами и учреждениями, сохраняя и потенциально улучшая их для следующего. Таким образом, в любое время одно поколение имеет доступ к огромной мудрости своих предков; нет необходимости заново открывать для себя колесо или огонь, или как делать стекло, или как проводить электричество.
Культура развивается. И по этой причине консерватизм утверждает, что традиции и обычаи следует чтить и уважать. Традиция — признак того, что что-то работает. Прогрессивного человека это почтение часто раздражает, особенно если оно кажется иррациональным. И он рассматривает аргумент «мы всегда так поступали» как пренебрежение разумом.
Отчасти это понятно. Институты и традиции могут стать склеротическими или устаревшими, а конструктивная критика может побудить граждан отказаться от них и обновить их. А фраза «мы всегда так поступали» действительно может служить щитом, защищающим пагубную или совершенно анахроничную политику от устаревания, которого она заслуживает. С другой стороны, мудрость традиций часто скрыта от людей. Как уже отмечалось, культурная эволюция не требует преднамеренных манипуляций или рационального понимания. Людям не нужно знать, почему ритуал, обычай, учреждение работают, чтобы сохранить и передать их. Фактически, им даже не нужно знать, что они делают. Бабушкин рецепт — простой пример. Большинство людей понятия не имеют, почему ингредиенты работают или даже что некоторые из них делают. Они судят о рецепте по вкусу, и, если рецепт работает, они, как правило, не слишком много экспериментируют с ним.
Консерваторы не хотят замораживать общество во времени, как муху в янтаре; они хотят защитить и сохранить традиции, продвигая медленные и разумные изменения. Традиции, которые больше не способствуют процветанию человечества, должны измениться или умереть. Но люди не должны опрометчиво атаковать традиции, чтобы провоцировать презрение к обычаям или институтам, которые хотя и несовершенны, выполняют важные социальные функции.
Интуиция как ориентир поведения и социальной политики
Интуиция — это быстрое, необдуманное суждение или отношение. Она включает в себя все, от предрассудков (хороших, плохих или нейтральных) до непосредственных и неотразимых чувств по поводу музыкального произведения, города или другого человека. Прогрессивисты часто сосредотачиваются на опасности интуиции и утверждают, что она уступает разуму. В конце концов, интуиция — это то, что способствует и продвигает фанатизм всех видов: это, к примеру, бездумная ненависть, которая мотивирует отношение и политику, направленную против геев, темнокожих, женщин и транссексуалов. Но это — ограниченное и тенденциозное понимание интуиции, которое сосредотачивается на ее недостатках, не осознавая ее достоинств.
Люди приобретают интуицию как минимум двумя способами. Есть интуиция врожденная и приобретенная. Пример приобретенной интуиции — человек, прошедший соответствующие курсы, интуитивно поймет, что четыре плюс пять — девять, или что Джордж Вашингтон хороший и заслуживает уважения, или что вода — это h3O. Пример врожденной — подсознательное отвращение к рвоте как к признаку серьезной болезни.
Первый тип интуиции содержит мудрость биологии; а второй — мудрость культуры. И вместе они содержат некую мудрость, не требующую рационального обдумывания, которое часто бывает медленным и слабым. Как и в случае с традицией, мудрость такой интуиции часто не сразу очевидна. Консерватизм утверждает, что она заслуживает уважения именно потому, что часто содержит в себе мудрость, скрытую от разума.
Даже если какая-то часть общества определила, что интуиция устарела и скорее вредна, чем полезна, она должна жить с другими людьми, которые все еще уважают интуицию. Обзывание «фанатиком» всех, кто не согласен с однополыми браками или трансгендеризмом, может удовлетворить гнев или чувство самодовольства, но вряд ли сделает мир более справедливым. Моральный прогресс требует разумных изменений, а не беспощадной культурной войны.
Отказ от правого популизма
Все эти принципы не держатся на четко определенной политической платформе. Два человека, которые разделяют их все, вовсе не обязательно будут согласны друг с другом по поводу современной политики. Но их решительная поддержка указывает на иное будущее консервативного движения, чем то, которое предполагали сторонники вдохновленного Трампом популизма. В первую очередь, эти принципы поощряют политику осмотрительности и признания хрупкости американской республики. Верховенство закона, уважение к свободе, защита частной собственности, развитие демократических институтов и создание богатства, которое мы считаем само собой разумеющимся — не неизбежные плоды природы. Они — плоды борьбы и жертв, добытые с большим трудом. Наша цивилизация — это дар, переданный нашими предками для временной защиты, прежде чем мы тоже передадим его следующему поколению. Мы временные управленцы, а не владельцы.
Это означает, что мы должны отвергнуть гнев и горечь, которые так характерны для современных правых. Эти эмоции и отношения подпитывают двигатель экстремизма; а экстремизм — угроза цивилизации. Те, кто голосовал за Трампа и с энтузиазмом поддерживает его позицию, направленную против истеблишмента и пренебрежение политическими нормами, конечно, имеют законные претензии. Но ответственные консервативные политики и интеллектуалы, осознающие ненадежность общественного порядка, должны усердно работать над рассмотрением обоснованных жалоб, успокаивая страсти, которые часто их сопровождают. И им следует воздерживаться от слишком многого. В конце концов, консерватизм — это идеология ограничений.
Слишком долго многие консерваторы довольствовались продвижением дружественной к корпорациям платформы, которая согревала сердца и увеличивала объемы банковских счетов сверхбогатых, но отчуждала рабочий класс. Возвращение к традиции не означает отказа от политики рабочего класса или национализма. Фактически это должно привести к объединению и того, и другого.
Консерватизм должен прокладывать путь, ведомый своими почитаемыми предками, между крайностями радикальных левых и недовольных правых, не впадая в дружественное корпорациям либертарианство. Только от этого может зависеть выживание Американской республики.
Бо Вайнгард. Перевод — Булат Ногманов
ОбществоВластьРецензия на альманах фонда ИСЭПИ «Тетради по консерватизму» — Российская газета
Прежде всего, нужно сказать, что этот альманах — первый серьезный теоретический результат деятельности коллектива авторов, большинство из которых ранее имели возможность публиковать свои исследования в основном в сетевых СМИ. Для тех, кто смотрел на Америку с интересом, как на страну победившего консерватизма, не составляло труда выяснить, кто такие американские евангелисты, понять, почему они всегда и во всем поддерживают Израиль и на каком основании ожидают в ближайшее время Армаггедон и второе Пришествие. Тогда как многим компетентным американоведам эсхатологические воззрения «религиозных правых» казались далекими от реальной политики сказками, коими они просто не могли позволить себе всерьез интересоваться.
За прошедшее десятилетие сформировался небольшой круг авторов, для которых идеологическая и по преимуществу консервативная Америка являлась той заповедной землей, зоной, куда они любили сталкерствовать, чтобы из своих путешествий выносить много нового и интересного. Как сможет убедиться читатель, авторы статей отличаются по своим взглядам и политическим ориентациям — хотя все они едины в интересе, иногда даже любви к консервативной Америке. Но ведь консервативная Америка — очень и очень разнообразная. На республиканских праймериз участвовало более десяти претендентов — каждый из них выражал какой-то свой особенный аспект американского консерватизма. И авторы альманаха могли посвятить свои статьи тем политикам и тем идейным течениям, которые более близки им лично. Так, философ Александр Павлов смог увлекательно рассказать о трех источниках неоконсерватизма, обратив особенное внимание на философские идеи своих любимых мыслителей — Ирвинга Кристола и Лео Штраусса, его друг и соавтор по статье о либертарианстве политолог Иван Денисов представил интересный портрет чернокожего консерватора Бена Карсона, журналист Наталья Войкова в очерке о Карле Фиорине впервые в нашей литературе дала портрет правого феминизма, наконец, публицист Дмитрий Дробницкий с полным сочувствием рассказал об истории Чайной партии, того консервативного популистского движения, которое набрало силу после промежуточных выборов в Конгресс в 2012 году, однако в 2016 году так и не смогло добиться партийной номинации своего кандидата.
Кстати, именно Дмитрий Дробницкий был тем человеком, кто последние полгода в интернет-публикациях не уставал повторять, что исход президентской кампании далеко не предопределен, что путь Хиллари к Белому дому не будет усыпан розами, что консерваторы из партии слона обязательно дадут ей бой, и не факт, что из этого боя она выйдет победителем. Примерно о том же пишет в своей статье о Дональде Трампе, которая представлена в альманахе в качестве главы из его еще не завершенной книги, писатель и публицист Кирилл Бенедиктов — его статья, как и будущая книга, носит вполне прозрачное для понимания название — «Черный лебедь».
Конечно, в числе авторов «Тетрадей» присутствуют и исследователи из такого практикоориентированного института, как МГИМО, — Татьяна Шаклеина и Игорь Истомин. Своими мыслями о перспективах российско-американских отношений при различном исходе президентских выборов поделились в совместной статье известные эксперты Арег Галстян и Федор Лукьянов, внешнеполитические воззрения представителей основных идеологических течений внутри Республиканской партии — изоляционистов, реалистов, неоконсерваторов — анализирует программный директор Валдайского клуба Андрей Сушенцов. Наконец, геополитическую концепцию одного из очень популярных в Америке политических писателей, Роберта Каплана, оценивает в своей рецензии на книгу последнего «Месть географии» публицист Егор Холмогоров.
Особым образом следует упомянуть материалы американских авторов, которые также вошли в этот выпуск «Тетрадей». Впервые на русском языке публикуется известная статья Сэмюэля Хантингтона «Консерватизм как идеология». Эта работа вышла в свет в 1957 году в профессиональном политологическом журнале «The American Political Science Review”. С тех пор эта статья стала научной классикой, вошла практически во все учебники по политической идеологии, и едва ли не все пишущие на тему консерватизма специалисты обязательно включают ее в библиографию. После выхода этой статьи Хантингтон стал считаться автором «ситуационной» концепции консерватизма. Согласно этой концепции, консерватизм не может быть определен какой-то конкретной системой ценностей, или же быть жестко связан с определенной социальной группой, допустим, земледельческой аристократией. Консерватизм — это, скорее, некая система аргументации, риторическая практика, к которой может прибегать любая группа в ситуации вызова защищаемым ею институтам со стороны оспаривающей ее доминирование альтернативной идеологии. Консерваторы, по Хантингтону, не строят утопий, не мечтают о чем-то несбыточном, они всегда защищают реальность от требующих ее радикального преобразования радикальных апологетов тех или иных ценностей. Поэтому консерваторы не имеют собственных традиций и не могут создать какой-то определенной школы, в отличие от либералов и социалистов. Но Хантингтон не осуждает консерватизм, а, напротив, призывает либеральную Америку отказаться от собственно либеральной идеологии в противостоянии с коммунизмом и выбрать для своей защиты именно консервативную доктрину.
Тут важно учесть, что статья Хантингтона помимо чисто научного смысла имела и политический подтекст: ученый, который, как мы уже говорили, был по своей партийной принадлежности демократом, писал против возникающего на правом фланге Америки нового консервативного движения, наиболее ярким представителем которого был философ Рассел Кирк, автор книги «Консервативный разум». Новые консерваторы использовали аргументы британского родоначальника этой идеологии Эдмунда Берка для критики либерального эгалитаризма, столь распространенного в Америке, а также социального прогрессизма рузвельтовского толка. Хантингтон в полемике с Кирком и его единомышленниками хотел подчеркнуть, что настоящим американским консерваторам нужно оставить не имеющие никакого отношения к реалиям Америки феодально-аристократические мечтания, столь свойственные мировоззрению именно Кирка, и заняться защитой либеральных институтов своего общества против реальной опасности, исходящей от коммунизма советского толка. С Берком, равно как и с вдохновленными его писаниями мыслителями эпохи Реставрации, этих новых либеральных консерваторов будет сближать только общий набор аргументов, сводящийся к тому, что реальность лучше и выше всех тех абстрактных теорий, которые требуют ее радикального преобразования.
Любопытно, что уже самые первые критики хантингтоновской статьи обратили внимание на то, что ее научная аргументация в ряде пунктов противоречит ее же публицистическим выводам. Так, комментируя выводы Хантингтона в сентябрьском выпуске за 1957 год того же журнала «The American Political Science Review», где ранее в июне вышла статья «Консерватизм как идеология», экономист и политолог либертарианского направления Мюррей Ротбард обратил внимание на то, что два из шести пунктов, которые приводит Хантингтон для описания консервативного кредо, вообще говоря, не очень совпадают с его собственным «ситуационным» подходом к этой идеологии. Это 4-й пункт, который гласит, что «сообщества выше индивида», и пункт 5-й, согласно которому «люди не равны». Таким образом, вопреки собственному определению Хантингтона, консервативная идеология включает в себя идею превосходства коллектива над индивидуумом, а также идею защиты иерархии перед императивом полного равенства. Именно по этой причине Хантингтон столь уклончив в вопросе о том, мог ли бы — хотя бы теоретически — существовать некий коммунистический консерватизм, нацеленный на защиту институтов советского строя при отказе от признания, как выражался сам ученый, коммунизма как «идеациональной» системы.
Если последовательно исходить из «ситуационного» понимания консерватизма, как это, кстати, делает Ротбард, тогда надо признать, что, условно говоря, Рональд Рейган и Егор Кузьмич Лигачев могут быть с равным основанием и с одинаковым правом отнесены к консерваторам: каждый из них защищал институты своего общества, когда им угрожала опасность. Но при таком последовательном «ситуационизме» — тут снова прав Ротбард — консервативная идеология теряет всякую практическую привлекательность и становится просто характеристикой типа политического поведения или же мироощущением осторожного, не желающего резких перемен человека, каковые существуют во все времена в любом обществе. Этим путем, кстати, пошел британский политический философ Майкл Оукшотт, который радикально психологизировал «ситуационистский» консерватизм. Но в этом смысле становятся совершенно непонятны призывы самого Хантингтона к отказу от либеральных ценностей во имя консервативных ради сопротивления коммунизму. Выходит, что в своем «ситуационизме» сам Хантингтон видит что-то иное, чем его ученые почитатели, которые усваивают из статьи «Консерватизм как идеология» только то, что нужно им для университетской программы.
Напомню, что Хантингтон выделяет четыре исторические формы консерватизма — защита средневековых институтов против подъема абсолютной монархии, национальной монархии и национальной церкви против радикального протестантизма, Старого порядка против Французской революции и, наконец, традиций американского Юга — против аболиционизма. Хантингтон настаивает на том, что природа социальных групп и, соответственно, характер защищаемых ими институтов были совершенно разными во всех этих случаях. Это, конечно, так, однако он явно обходит вопрос о природе угрозы всем этим столь различным социальным порядкам — и тем самым скрывает суть дела. А дело как раз и состоит в том, что, по существу, фундаментально, всем этим разнообразным «старым порядкам» угрожала одна и та же сила, выступающая просто в разных идеологических обличиях — а именно идея равенства сословий, религиозных сообществ и рас. И если мы примем эту — тщательно скрываемую Хантингтоном — предпосылку его концепции, все противоречия его текста мгновенно прояснятся. Проблема состоит именно в том, что каждый раз, когда какой-либо конкретный социальный порядок сталкивается с вызовом со стороны равенства, в этом случае апологетам этого порядка приходится не столько защищать те ценности, которые так или иначе оправдывают неравенство (например, расизм в случае с американским Югом), сколько выбирать для себя более уместную и приемлемую — консервативную — риторику, блестящим образом отточенную Берком. И вот именно эту задачу, согласно Хантингтону, придется взять на себя современным либералам в борьбе с идеями экономического равенства, если они хотят сохранить свои институты от удара со стороны очередной упростительной идеациональной идеологии.
Поэтому «ситуационизм» Хантингтона на самом деле — это очень условный ситуационизм, скрывающий то, о чем правильно говорит отечественный философ Михаил Ремизов, слова которого приводит в своей интересной статье американский исследователь Пол Гренье, — во всех этих четырех-пяти рассматриваемых случаях возникновения консерватизма речь идет не об однотипных ситуациях, а просто об одной и той же ситуации — столкновении разных групп и разных порядков с одним и тем же идеологическим противником, против которого очень сложно выдвинуть какие-либо иные — неконсервативные — аргументы.
Но именно по этой причине современный консерватор окажется в тем более сложной ситуации, когда он будет воспринимать себя защитником институтов, основанных на декларируемой идее равенства, или, точнее, равноправия, в ситуации наступления новых порядков, основанных на каком-то особом, возможно, новом виде неравенства. Но эта сложная ситуация — как раз то, что происходит сегодня в Америке, когда в правый, консервативный, лагерь идут те самые простые работяги, которые оказываются лишними в современной глобальной экономике. Они защищают свои рабочие места, свое право на достойное существование против союза глобализованных финансовых элит и разнообразных этнических и сексуальных меньшинств. Орудием борьбы отвергнутого большинства становится демократия, а их лозунгом оказывается национальный суверенитет. И возникает вопрос — в какой мере представляющие эти силы партии могут быть в принципе описаны в категориях Хантингтона? Проще говоря, может ли схема Хантингтона удовлетворительно работать для анализа таких явлений, как движение Brexit в Великобритании, трампизм в США и Национальный фронт во Франции? Того, что противники этих явлений называют «правым популизмом», а многие коллеги сегодня в России, включая автора этих строк, предпочитают именовать, скорее, «консервативной демократией».
Эта схема, как минимум, нуждается в радикальном доосмыслении, в расширенном и более развернутом понимании того, чем является консерватизм. Определенный подход к этому возможному новому пониманию предпринимает в своей статье американский философ Пол Гренье, который противопоставляет «ситуационной» хантингтоновской концепции консерватизма иную — «философскую», определенные зачатки которой он обнаруживает в произведениях таких известных мыслителей, как Пьер Манан и Альсдаир Макинтайр. Идеи нашего соотечественника Михаила Ремизова он считает неким отражением того же самого, более углубленного в теоретическом отношении, подхода.
Другой американский философ Пол Готфрид публикует в нашем альманахе любопытный текст, посвященный «палеоконсерваторам» — изгоям консервативного движения Америки. По мнению Готфрида, настоящих консерваторов в последние три десятилетия вытеснили на периферию общественной жизни как раз те самые либералы, которые, следуя советам Хантингтона, решили назваться консерваторами, чтобы защитить от нападения американские либеральные институты. Чтобы отличать их от консервативного мейнстрима, им стали добавлять приставку «нео». Но надо сказать, что неоконы переживают не самые лучшие времена — по крайней мере пока главной фигурой республиканской политики продолжает оставаться миллиардер Дональд Трамп, который говорит многое из того, что так близко сердцу палеоконсерваторов: и о необходимости протекционистских мер по защите рабочих мест, и о бессмысленности гуманитарных интервенций, и о той угрозе, которую несет Америке нелегальная и неконтролируемая иммиграция.
На поле консервативной политики в США происходят важные изменения. Они потребуют от ученых-обществоведов более точного и четкого определения понятия «консерватизм» — просто потому, что у «консерватизма» сегодня появился совершенно новый враг — и это уже отнюдь не социализм (ни рузвельтовского, ни советского образца). Известный американский политолог Томас Грэм заявил в интервью «Тетрадям», что американские элиты перестали понимать свое общество. Равно как многие ученые мужи перестали понимать идеологическую картину современного общества — меняется смысловое содержание практически всех понятий — либерализма, социал-демократии и, в наибольшей степени, консерватизма.
Консерватизм мутирует, и наш альманах можно считать первым в отечественной литературе взятием на анализ продукта этой мутации, первым опытом такого включенного интеллектуального анализа, за которым могут и должны последовать и попытки углубленного теоретического обобщения новых реалий. И кто знает, быть может, новый шаг в осмыслении этого феномена доведется осуществить российским ученым, и новый шедевр под названием «Консерватизм как идеология» будет написан по-русски.
Консерватизм: многогранное понятие. Попытка описания и ограничения – поиски следов | Бёр
Консерватизм: многогранное понятие. Попытка описания и ограничения – поиски следовКонсерватизм: многогранное понятие. Попытка описания и ограничения – поиски следов
Объяснить, что мы имеем в виду, когда речь заходит о консерватизме, совсем не просто. «До сих пор нет ясности в вопросе о том, что такое консерватизм вообще», — констатировал в начале 1970-х гг. самый, пожалуй, умный представитель современного немецкого консерватизма Герд-Клаус Кальтенбруннер[1]. В этом плане ничего не изменилось до сих пор. Многие люди, называющие себя «консерваторами», сами точно не могут сказать, что они под этим подразумевают. Зачастую речь идет лишь о недовольстве современностью, в которой видят, прежде всего, неприятные перемены и неудобные новшества. Тогда, недолго думая, говорят: «Я консерватор, я лучше все буду делать как раньше!». Но действительно ли консерватизм – это всего лишь защита прошлого перед лицом перемен? Исчерпывается ли его мотивация отрицанием новшеств, сторонники которых нередко и зачастую обманчиво драпируют их в сверкающие одежды прогресса? А может быть, консерватор – это тот человек с ясным, незамутненным взглядом, который замечает, что восхищение новым нарядом короля – как в сказке Ганса-Христиана Андерсена – в действительности ничего не значит, поскольку основано на ослеплении и самообмане?
В позднем романе Теодора Фонтане «Штехлин», построенном на диалогах и вышедшем в свет в 1898 г., сталкиваются идеи консерватизма и либерализма. Одно из действующих лиц говорит, во многом выражая позицию самого автора: «Все старое […] мы должны любить, а жить мы должны, вообще-то, ради нового… Отгородиться от действительности – значит замуровать себя, а замуровать себя – это смерть»[2].
Любить старое и жить ради нового – разве настоящий консерватор не выступает за то, чтобы любить традиции, но жить ради нового, как, очевидно, считал и такой ярый консерватор как Фонтане? В романе, кстати, главный герой, происходящий из старинного дворянского рода Дубслав фон Штехлин, которому уже много лет, проигрывает выборы в Рейхстаг как кандидат от консерваторов. И очень рад тому, что проиграл: будучи консерватором до мозга костей, он, тем не менее, не поддерживает институционально-политический консерватизм и, очевидно, сильно сомневается в том, что консерватизм вообще можно загнать в институциональные рамки, поскольку это скорее все же образ жизни и мышления, который никак не хочет подчиняться определенной политической программе.
Дилемма консерватизма
В этом находит свое выражение фундаментальная дилемма, которую Мартин Грайфенхаген, как представляется, верно описывает как специфическую дилемму немецкого консерватизма[3], о котором здесь и ниже в основном пойдет речь: консерватор, стремящийся к социальной и политической эффективности – что для консерваторов уже давно не является очевидной целью[4], хочет спасти то, что еще можно спасти, или лучше всего восстановить[5] то, что давно прошло и в большинстве случаев, как он зачастую сам понимает, не может быть повторено. В своих бесперспективных усилиях он всегда привязан к источнику своего недовольства, то есть к ситуациям и теориям, с которыми он борется[6], но от которых его мышление не может оторваться[7], поскольку они остаются объектом критики и отрицания. Он настаивает на сохранении существующих или даже уже исчезнувших отношений[8], причем не только в политическом измерении реставративной консервации, но при этом его взор направлен именно на то, что на данный момент не заслуживает сохранения, что вызывает недовольство и раздражение и в то же время порождает желание его сохранить. Тот, кто критикует и отрицает, нуждается в объекте критики. И критика консерватора нередко бывает привязана к этому объекту – к «нынешней» ситуации в широком смысле слова, даже там, где он вовсе не претендует на восстановление, а лишь пытается «после катастрофы… найти в золе обожженные остатки»[9].
Тот, кто предпочитает смотреть в прошлое, в большинстве случаев неважно чувствует себя в современности. В этом не было бы ничего страшного, если бы взгляд в прошлое не отвлекал консерватора – наверное, больше европейского, склонного к отступлению, чем англосаксонского, ориентированного на активное формирование общества[10] – от рассмотрения вопроса о том, как устранить причины недовольства, вызываемого нынешними неурядицами.
Аналогичную направленность имеет оценка слабых сторон консерватизма, которую мы находим у экономиста и философа Фридриха Августа фон Хайека – либерала, которого в англосаксонском мире, тем не менее, часто называют консерватором[11]. В послесловии к фундаментальному труду «Конституция свободы» (1960) Хайек объясняет, почему консерватизм и либерализм, несмотря на то, что в европейской истории они нередко идут рука об руку и имеют немало общего, являются совершенно разными течениями[12]. Консерватизм, критикует он, не имеет собственной программы формирования общества. «Поэтому судьба консерватизма всегда состояла в том, чтобы быть влекомым по пути, который не был избран им самим. Так что прения между консерваторами и прогрессистами могут влиять лишь на скорость, но не на направление современного развития»[13]. Хайека это не удовлетворяет, ведь главное, по его мнению, это определение направления будущего развития. Но на это, считает Хайек, консерватизм не способен: «Поскольку он не доверяет ни абстрактным теориям, ни общим принципам, он без понимания относится к тем спонтанным силам, на которые опирается политика свободы, и в то же время он не обладает основой для выработки принципов политики»[14].
Это звучит довольно безлично – и, очевидно, намеренно. Хайек идет еще дальше, жестко критикуя консерватизм и, прежде всего, свойственную ему боязнь неопределенности, которую, как правило, вызывает все незнакомое и новое: «Консерватизм боится – с его точки зрения оправданно – новых идей, поскольку не имеет собственных принципов, которые он мог бы им противопоставить; и свойственные ему недоверие к теориям и недостаток силы воображения по отношению ко всему, что еще не подтверждено опытом, лишает его оружия, необходимого в идейной борьбе»[15]. Дальше критика Хайека становится еще более жесткой: «В отличие от либерализма с его изначальной верой в побеждающую силу идей консерватизм ограничивает себя кругом идей, унаследованных на данный момент. И поскольку он в действительности не верит в силу аргумента, его последним прибежищем является ссылка на лучшее знание, на которое он претендует в силу своего превосходства»[16]. Но превосходство это зачастую фиктивное, воображаемое, нередко даже поза всезнайства, свойственная консерватизму. Мы ведь это всегда знали, — говорят тогда консерваторы. И в преддверии определенных решений со стороны консерваторов действительно часто звучат предостережения, хотя они и знают, что эти предостережения тщетны.
В конце концов, новое пробивает себе дорогу, причем регулярно. Пусть это не нравится консерваторам, но для этого есть причины. Одну из них, характерную, кстати, для самих консерваторов, Хайек подчеркивает особо, усматривая в этом один из главных изъянов консервативного мышления: этот изъян он видит в отношении к инакомыслию. Консерватор обладает – считает Хайек, который всегда активно и публично поддерживал таких политиков-консерваторов как Маргарет Тэтчер, Рональд Рейган и Франц-Йозеф Штраус[17] – сильными моральными убеждениями, но не имеет ни принципов, ни программы. Он не обладает принципами формирования общества, которые позволили бы ему «работать над созданием политического строя вместе с людьми, имеющими другие моральные взгляды, чем он сам, строя, при котором и те, и другие могли бы следовать своим убеждениям. Речь идет о признании таких принципов, которые позволяют сосуществовать разным ценностным системам и при минимуме насилия строить мирное общество. Признавать такие принципы – значит быть готовыми терпеть многое из того, что нам не по душе»[18].
Мое впечатление таково: своей критикой Хайек действительно вскрывает важный изъян консерватизма, не вдаваясь при этом, правда, в многослойность форм и вариантов этого образа мышления. Никак не пытаясь его дискредитировать, он, тем не менее, давит на больное место: не имея собственной концепции, консерватор пытается затормозить развитие там, где считает это нужным. Стремясь нарастить свое общественное влияние, он пытается, порой даже подобострастно[19], – в отличие от англосаксонского консерватизма, подчеркивающего значимость индивида – опереться на авторитет государства; от государства он ожидает, что оно использует власть и силу, чтобы сохранить и охранить прежние устои против всех сил, стремящихся к переменам. Что еще важнее: в этой роли консерватизм несамостоятелен, реактивен, зависим от других – от тех, кто продвигает новое и кому старается помешать консерватор. Быть «влекомыми», как говорит Хайек, не определяя при этом направления – такова была на самом деле судьба многих консервативных течений в истории Западной Европы.
Дискредитация немецкого консерватизма и его реанимация
Ситуация в Западной Европе, однако, изменилась в конце XIX – начале ХХ в. Бесперспективность попыток возродить прошлое и безвозвратно ушедшее заставила консерваторов более трезво оценить свои возможности. Они поняли, «что другие политические группы создали статус-кво, не приемлемое для них», но что в то же время «прежние порядки уже невозможно восстановить», так что им пришлось обратиться к будущему: «Теперь его взор направлен в будущее»[20]. С этим моментом связано существенное изменение самовосприятия консерваторов. Обратить взор в будущее – это означало, как сказал Артур Мёллер ван ден Брук, «желание создавать вещи, достойные сохранения»[21].
Для немецкого консерватизма смена перспективы произошла в первые годы после Первой мировой войны. Возникли новые движения и течения, и некоторые из них вскоре попали – в результате поглощения, компромисса или даже добровольно, по крайней мере, в частях, считавших себя национально-революционными, — в водоворот раздутого национал-социалистами революционного пафоса[22] полного преобразования общества[23]. Подобная дискредитация затруднила возвращение консерватизма в Германию после 1945 г. Многие люди, участвовавшие в движении Сопротивления режиму Гитлера, были убежденными, пламенными консерваторами[24] — прежде всего, организатор покушения на Гитлера 20 июня 1944 г. Клаус Шенк Граф фон Штауффенберг. Но при этом нельзя отрицать, что между определенными политически активными консервативными течениями Веймарской республики и деятельностью национал-социалистов было множество точек соприкосновения, вплоть до травли евреев. По окончании войны консерватизм оказался в ловушке. Тот, кто объявлял себя консерватором, после 1945 г. был вынужден долго и подробно оправдываться.
Ситуация изменилась лишь в 1970-е гг. Неожиданно консерватизм стал модной темой – и вновь мышление, действительно заслуживающее это название, попадало в ловушку. Ведь с расцветом моды на неоконсерватизм[25] все окунулось «в “либерально-консервативную” ночь, где все кошки серы. Все попытки… обновить немецкий консерватизм были попытками вырваться из этой каши настроений и эмоций, из этой бесконечной неразберихи»[26].
В Западной Европе консерватизм находится в поисках самого себя – не только сегодня, а уже давным-давно, на мой взгляд. Есть отдельные выдающиеся умы, которые следует отнести к этому типу мышления; но почти всегда, если не считать первые три десятилетия ХХ века, они были и остаются одиночками, многие из которых вовсе не стремятся к широкому общественному влиянию; они обращаются как литераторы, философы и публицисты к своей публике, которая, как правило, относится к категории образованных читателей и не любит громких политических заявлений. Здесь, наверное, проявляется одна из основных черт континентального консерватизма: индивидуализм его сторонников. Во всяком случае, в Германии консерватизм уже несколько десятилетий больше не является организованным политическим течением в отличие от англосаксонского пространства, где консервативные течения временами набирают немалый политический вес и – по крайней мере, в Великобритании – влияют на программу правящей партии.
Для континента же действует тезис, удачно сформулированный Клаусом фон Байме: «Ни одно понятие, связанное с политической идеологией или движением, не было столь глубоко выхолощено, как эпитет “консервативный”»[27]. Это имеет последствия для самого понятия, которое, получая политический смысл, сразу же становится боевым лозунгом и, будучи и без того уже довольно размытым, повторяет судьбу всех боевых лозунгов, используемых при обмене ударами между сторонниками и противниками: им грозит полная утрата всякого смысла[28]. Поэтому ситуация такова, что это понятие используют не столько сторонники консерватизма, сколько его противники, и оно является «неискоренимым» прежде всего потому, что «противники консервативных партий не могут отказаться от этого ярлыка в политических дискуссиях – как либералы, так и социалисты»[29].
Контуры континентального консерватизма в семи смысловых признаках – попытка описать понятие
Ниже автор предпринимает попытку в семи кратких тезисах описать контуры континентального консерватизма, чтобы, таким образом, с одной стороны, более четко понять его специфику, а с другой стороны – чтобы выявить общие моменты консервативных течений[30]. Консерватизм – это многогранная система убеждений, и, наверное, не существует такого определения, с которым сразу бы согласились все, кто считают себя консерваторами. Поэтому ниже речь пойдет о признаках, которые с разной степенью значимости в каждом отдельном случае очерчивают контуры этого понятия.
I. Сначала о самом слове и его происхождении: «консервативный» значит желающий что-то сохранить, хранящий верность какому-то делу или убеждению – в смысле служения этому делу и его ценностному содержанию. При этом взор субъекта отвращен от современной ситуации[31].
Это изначально означает, что консерватизм – в обыденном, привычном понимании – это не теория, оправдывающая претензию на господство, не обоснование властных устремлений, эта позиция не дает повода к превосходству над другими людьми, здесь имеется в виду лишь одно: служение. Консерватор несет службу memoria[32] — службу памяти и верности этой памяти, сохраняя ее от забвения. Верность традициям – пусть даже в более современной форме[33] — консерватор считает своей первейшей и важнейшей задачей, которую он в то же время понимает как служение обществу, в котором он живет. В английском языке эта позиция также характеризуется словом «conservationist». При этом имеется в виду позиция, никак не обусловленная какой-то теорией, чего скорее можно ожидать от «conservative», но и у таких «консерваторов» теоретический посыл встречается очень редко, что вовсе не означает, что «conservative» не способен к глубокой рефлексии.
II. Консерватор тонко чувствует весомость реального, исторически сложившегося – того, что было, прошло, забыто, и всего того, что сослужило хорошую службу и заслуживает сохранения в будущем. В этом он нередко противостоит общественному большинству, устремленному в будущее и жаждущему новшеств, нередко слишком охотно поддающемуся манящим футуристическим соблазнам. Следуя своим убеждениям, консерватор сопротивляется этим умозрительным соблазнам: то, что было и что есть, о
бладает непреходящей ценностью, это не пустяки, об этом стоит помнить, эти вещи стоит принимать во внимание, хотя и не без критического анализа.Своей позицией консерватор оказывает давление на новации, заставляя искать им оправдание в сравнении с традицией[34]. «Консерватизм подпадает под правило распределения бремени доказывания, согласно которому – будь то в науке или в политике – обоснования требует прогресс, а не традиция»[35]. Характерное для консерватора убеждение, состоящее в том, что ощущение значимости прошедшего, которому грозит забвение, является не идеализацией прошлого – порой она имеет место, но тогда консервативная позиция становится романтической ностальгией, – а представляет собой скепсис в отношении всего революционного[36], целью которого якобы является начало совершенно новой истории.
Консерватор знает, что такие предприятия всегда заканчиваются крахом. Пусть история – это тяжкое бремя, но освободиться от него невозможно. Тем не менее, консерватору свойственно понимание, которое Джузеппе Томази ди Лампедуза высказывает в романе «Леопард»: «Если мы хотим, чтобы все оставалось так, как есть, нужно, чтобы все изменялось»[37]. Может быть, в этом смысле Кальтенбруннер тоже становится на сторону оксиморона и высказывается в пользу проспективного консерватизма: «Критический вопрос в адрес всякой будущей консервативной теории будет… звучать так: как она определяет великие задачи консерватизма – как простое сохранение существующих остатков порядков прошлого или же как создание нового строя, при котором сохранение будет возможным и разумным? В первом случае это будет беспомощное времяпрепровождение малодушных людей, желающих как можно медленнее растрачивать то, что имеют. Во втором же случае это будет проспективный консерватизм, ориентированный на использование еще не раскрытых возможностей, на обновление, творчество и возрождение»[38].
Но при этом возникает вопрос: может ли эта позиция действительно называться консерватизмом, ведь здесь речь идет о создании нового, или возрождении того, что затем следует сохранять? Разве не всякий, кто создает что-то новое, желает, чтобы сохранялось то, что он считает своим творением? Здесь консерватизм действительно – говоря словами Молера – рискует окунуться в ночь, где все кошки серы, то есть в которой останутся одни лишь консерваторы.
III. Консерватор часто – и даже по большей части – является скептиком. Он не доверяет новому и всему, что выдает себя за «прогресс». Он постоянно задает вопрос: что такое прогресс? Изобретение гильотины – это для человечества прогресс, как утверждал ее изобретатель Жозеф-Игнас Гильотен, а вместе с ним и вожди французской революции, которые на самом деле так думали, поскольку эта форма умерщвления людей, в отличие от прежних способов казни – повешения и отрубания головы мечом, – была якобы безболезненной и, значит, «более гуманной»?
Консерватор не доверяет тому, что объявляется прогрессом, он с недоверием относится, кроме того, ко всем бурным восторгам по поводу мнимых улучшений, ко всем обещаниям посюстороннего прекрасного будущего, счастья и благоденствия. Он старается противостоять соблазну броситься в объятия нового уже потому, что оно «новое». Таким образом, консерватора и скептика объединяет вопрос о цене «прогресса». Убеждение консерватора состоит в том (говоря словами Николаса Гомеса Давила), что «современный человек, занимаясь строительством, разрушает больше, чем когда просто разрушает»[39].
Здесь кроется источник характерной для консерваторов культурно-цивилизационной критики – прежде всего, она возникает тогда, когда современность ощущает свое превосходство над прошлым. В таких случаях консерватор склонен к тому, чтобы подвергать сомнению подобное чувство превосходства, может быть, даже предполагать обратное и оценивать современность не как эпоху подъема, неудержимого прогресса, а скорее как застой, если даже не регресс.
IV. Для консерватора характерно ярко выраженное, прямо-таки неутолимое стремление к четким масштабам. Он выступает против произвола, неразборчивости и бездумности, постоянно находясь в поиске масштабов жизни или, лучше сказать, в поиске жизненного порядка[40], еще точнее – в поиске «правильного» порядка, соразмерного жизни и ее смыслу. То, что такой порядок действительно существует и его можно найти, соответствует глубокому убеждению консерватора, который – во всяком случае преимущественно – уже по этой причине оппонирует волюнтаристско-конструктивистскому мышлению постмодерна.
Откуда берутся такие масштабы жизненного порядка? Консерватор говорит: «сверху», «может быть, от Бога»[41]. В этом, как я предполагаю, состоит сердцевина консерватизма. Масштабы жизненного порядка, по убеждению консерватора, ни при каких условиях нельзя отдавать во власть человеческого произвола; чтобы их понять, необходимо углублять собственное мышление, хотя это и не всякому человеку доступно[42].
Масштабы – это обоснование и контуры порядка, а значит – альтернатива хаосу и анархии. Некоторые консерваторы даже склонны к некой анархии, но то, что им порой нравится – это анархия мышления. Может быть, у них сумбурное ощущение жизни, но их сознанию анархия не свойственна[43]. Напротив: беспорядок в обществе приводит их в ужас, отсутствие правил – не их стихия. Порядок в обществе, правда, должен следовать принципам, правомерность которых не обусловлена только лишь тем, что с этими принципами согласно большинство. Для консерватора основой общественного порядка является право, высший порядок, на который общественный порядок ориентирован.
Только право наделяет легитимностью строй жизни и общества. Nota bene: право, а не закон, который всегда может быть обращен против права. «Право и порядок»: консерваторы часто называли и называют их на одном дыхании, иногда упуская из виду, с какой легкостью эта фраза может быть извращена, может быть выхолощен ее исконный смысл. «Правом» в этой связи консерваторы называют то, что безусловно предшествует всем действиям и решениям человека. Консерватор понимает право в том смысле, что он думает в мире о Боге, когда говорит о Человеке. И эту максиму он считает источником всей политической и государственной легитимности.
V. Все это означает следующее: консерватизм изначально и прежде всего ориентирован на антропологию и лишь потом – возможно, на втором этапе, если это вообще возможно – на политическую теорию. Антропология консерватизма защищает человека как масштаб всякой политики и не приемлет идеологии и интересы, если они становятся решающим импульсом для политики, угрожая таким образом существующим идентичностям[44].
Поэтому консерватизм в Европе – как в Западной, так и в Восточной – как правило[45], связан с христианской религией[46]. Не потому, что христианство имеет склонность к консерватизму[47], а потому, что оно как ни одна другая религия ставит человека в центр внимании. Потому что христиане – и иудеи – видят в человеке творение Господа, и Божественное воплощение является сердцевиной христианского учения. Поэтому теоцентричность христианства в то же время является антропоцентричностью.
Где бы человек ни испытывал страдания – или даже, как предлагают некоторые биополитики, следует создать «нового человека», — консерватор всегда стоит на стороне реального, живого, страдающего человека, защищая его в том числе от государственных и политических невзгод. Консерватор не идеализирует человека, напротив: он знает, говоря словами Иммануила Канта, что человек вырезан из кривого дерева[48]; но в то же время он знает, что достоинство человека неприкосновенно. Поэтому он видит в нем, в человеке, высшую из всех ценностей, достойных защиты. Поэтому он сакрализирует не общество, не власть и не государство, а лишь их единственную антропологическую легитимацию, дающую смысл их существованию, то есть человека – или, говоря лучше и точнее, человеческую личность с ее духовным стержнем, который составляет основу святости, сакральности личности – ее неприкосновенности[49].
Сегодня это ставит консерватора в критическую оппозицию ко всем попыткам биополитики, направленным на то, чтобы позволить третьим лицам распоряжаться жизнью – рожденной или не рожденной, слабой или сильной, больной или здоровой. Консерватор с недоверием относится не только к обещаниям генной инженерии и биотехники, но и видит в них угрозу святости жизни, которую необходимо в любом случае отвести. Если решения о человеческой жизни будут зависеть от воли третьих лиц, будь то распоряжения парламентов или решения экспертов, консерватор будет протестовать: он противостоит попыткам «улучшить» человека, так же как и предложениям об эвтаназии людей, уставших от жизни.
Понимание антропоцентрики подводит его к образу человека, согласно которому безусловная ценность и защита жизни не подлежат никаким сомнениям, то есть ни при каких условиях не могут быть отменены или даже просто ограничены[50]. Ведь он понимает: «Государство, создающее права человека, может также права человека отменить»[51]. От разрушения, в том числе собственными руками, человек остается защищен лишь тогда, когда телесная неприкосновенность и духовная целостность его жизни ценятся выше, чем все другие конституционные ценности.
VI. Василий Васильевич Зенковский писал в 1948 г. в первом томе своей «Истории русской философии»[52]: «Русская идея» — Зенковский говорит о «Russian thought», русском мышлении – антропоцентрична; на первом месте стоит человек; ее тема – человек, и поэтому она «панморальна» и «панисторична»; она направлена на единство мышления и жизни[53], человека и истории. Для консервативного мышления в плане сохранения ценностей из этого вытекает следующее: спасать надо не структуры, сохранять надо человека как центральное звено истории.
Это консервативный подход, направленный – не у Зенковского, но по сути – против модерна, против тенденций к ликвидации человека. Эти тенденции прототипически воплощены в тоталитаризмах ХХ в. Адольф Эйхман говорил: человек – это лишь маленькое колесико в механизме[54], который называют историей или прогрессом, сегодня же говорят об инновациях. Если подорвать позиции человека, то это якобы лишь ускорит ход истории и построение «нового» общества: например, в соответствии с критериями принадлежности к определенной расе или определенному классу. Сегодня, в эпоху, которую многие называют постмодерном, придется добавить: или общества, состоящего из генетически «улучшенных» людей согласно новейшим научным познаниям.
«Русский персонализм»[55], как его понимают на Западе, и вообще любой персонализм ставит человека в положение вне властного порядка – вне всех систем господства и вне всяких претензий на распоряжение человеком, которые предъявляют третьи лица. Тот факт, что «властное государство» XIX в. и тоталитарная система ХХ в., бесцеремонно отринувшие этот основополагающий принцип, присутствуют в российской, а также германской истории, не противоречит этому подходу. Немецкий – в новое время опирающийся, прежде всего, на Канта – персонализм не смог предотвратить возникновение немецкого властного государства и тоталитарного режима, не говоря уж о его ликвидации. Такую философию как персонализм клеймили – и в России, и в Германии – как анахроничную, даже враждебную прогрессу и затем принесли в жертву «прогрессивной», в равной мере «антибуржуазной» и антигуманной альтернативе, то есть тоталитаризму. Уже не человек как центральный элемент истории задавал в тоталитарных системах ХХ в. масштабы политики и юрисдикции, а определенная, ориентированная на класс или расу, концепция прогресса устанавливала масштаб человеку и его истории. В таких обстоятельствах человек – это всего лишь марионетка исторических сил, колесико в механизме машины, которая работает по собственным законам. Его можно в любой момент уничтожить и заменить, если он не справляется со своей функцией.
VII. Консерватизм – это не традиционализм[56], не стагнация, не упрямство и уж никак не идеализация прошлого. Ностальгики – не консерваторы, не являются ими, и реакционеры, которые любят представлять себя консерваторами, националисты, кстати, тоже к ним не относятся. Консерватизм как метаполитическая программа стоит вне политики, но может вдохновлять политику. Консерватизм – это духовно-поведенческая позиция[57], где человек рассматривается в контексте своей истории, и она может смешиваться и сливаться с другими течениями.
Консерватизм может сочетаться с другими идеями, выходя на сцену в виде либерального, национального, социального, радикального или умеренного консерватизма – в зависимости от того, как расставляются акценты при его преобразовании в политическую программу. Но в своей глубинной сути – даже используемый в политике – он всегда остается поведенческой моделью, внутренней установкой, определенным способом видения Бога, мира и человека.
Консерватизм и его политическое наполнение
Это одна сторона консервативного мировосприятия. Кроме этой формально-поведенческой стороны существует еще и другая, вторая сторона, позволяющая выявить политико-этическое значение консерватизма, когда метаполитическая программа консерватизма преобразуется в политическую программу. В этом случае Кальтенбруннер отождествляет понятие «консервативный» с понятием «правый»: правый – «это значит консервативный по содержанию, это этическая позиция, ставящая порядок выше справедливости, справедливость выше любви… Правый – это… также всегда утверждение… верховенства института над потребностью в эмансипации… Это не означает, что справедливость для правых не важна – уже история самих понятий… указывает на взаимосвязь между правым и справедливым; но в серьезной ситуации [правые] … скорее будут бороться за несовершенный, но все же более или менее работающий порядок, который требует от человека самоотдачи и в то же время защищает его, чем за некую идеальную справедливость»[58]. Эту позицию можно охарактеризовать как реализм, отвергающий все утопии – и прежде всего любые формы утопизма.
Сегодня в Западной Европе характеристика «правый» — это больше, чем просто ругательство, по значению это почти то же самое, что «фашизоидный» и «экстремистский». Если кого-то называют правым, он чувствует себя отнесенным в зону гитлеризма. Поэтому никто – ни один политический деятель, литератор или философ – не хочет называться правым. А тот, кто говорит, чтобы отмежеваться от правых, что представляет центр, как бы объявляет – исходя из коннотации политического термина «центр» — о своей определенной открытости влево, но никак не вправо.
В частности, по этой причине – поскольку здесь действуют особые закономерности употребления политико-полемических боевых терминов – отождествление понятий «консервативный» и «правый» в Западной Европе пользуется большей популярностью у противников консерватизма, чем у большинства самих консерваторов. Политическая слабость консерватизма[59] в западной части континента (имеется в виду отсутствие более или менее однородной политико-институционально-организационной формации) очевидна, в то время как, с другой стороны, «правые» политические организации – как, например, Национальный фронт во Франции – только очень условно и лишь в небольшой части могут считаться носителями идей консерватизма, потому что их идеология не укладывается в рамки консерватизма. Поскольку консервативные избиратели их поддерживают как партии протеста, чтобы дать выход своему недовольству, их деятельность нередко граничит с радикализмом. Пусть правые партии нередко воспринимаются как политический инструмент консерватизма; но при ближайшем рассмотрении это справедливо лишь в том смысле, что консервативные умонастроения чаще встречаются в правом политическом лагере, чем в левом.
Так что, в конечном счете, сохраняется та неясность, о которой шла речь в самом начале нашего исследования: консерватизм остается расплывчатым понятием, с трудом поддающимся дефиниции. Многообразие форм его проявления со времен Великой французской революции практически не дает нам возможности точно определить его смысл. Общего согласия относительно содержания этого термина не существует, его нет даже среди его сторонников и представителей. Следы консервативного мышления порой обнаруживаются там, где их совершенно не ожидаешь – и, наоборот, есть течения, считающиеся консервативными, в которых отсутствуют важные признаки консервативного мышления[60].
Это роднит консерватизм с другими понятиями, которые также приобретают более четкие контуры на политической арене: вспомнить хотя бы такие понятия как либерализм и социализм. Сколь различны, многообразны, зачастую противоположны толкования и модели поведения, собранные под этими понятиями! Там, где какое-то понятие используется не только для самообозначения, но и – даже гораздо чаще – для клеймения, диффамации и очернения со стороны противника, в разных контекстах проявляются смысловые признаки, которые настолько различны и даже противоположны, что логическое понимание данного термина становится невозможным. Именно в этом состоит смысл боевых лозунгов, которые Штефан Бройер называет «пафосными формулами»[61]: в содержательном плане они должны оставаться или становиться нечеткими и неясными, потому что их тогда удобнее использовать для обмена ударами. У философа в этом случае просто волосы встают дыбом, но политик не может обойтись без таких боевых понятий, и все требования о большей смысловой четкости тщетны, так как использование понятий в философии и политике подчинено совершенно разным критериям, не совместимым друг с другом.
Но это означает, что консерватизм как политический термин поддается определению лишь в конкретном историческом контексте. В XIX в. он имел совершенно иную направленность, чем в начале – а затем и в конце – ХХ в. Констатация необходимости исторической привязки смыслов относится, наверное, ко всем политическим терминам. В специфическом случае предпринятого здесь поиска содержания, связанного с консервативными установками, обнаруживается довольно мало общих моментов, если сравнивать XIX и ХХ вв. Защита господствующего положения дворянства, например, не имеет практически ничего общего с целями консервативной революции 1920-1930-х гг., и, тем не менее, оба этих течения безусловно и в равной мере считаются исторически значимыми формами проявления консервативного мышления.
Если отвлечься от неизбывной неопределенности этого обобщенного понятия в историко-политическом измерении с претензией на теорию, то ситуация с этим понятием в значении поведенческой модели иная – она гораздо лучше. Здесь вполне можно выявить общие признаки. Поэтому под консерватизмом, если отмежевать его от традиционализма и реставрации, в конечном счете преимущественно подразумевают внутреннюю, превратившуюся в убеждение установку – поведенческую модель. Действия, вытекающие из размышлений, на основе которых складывается поведенческая модель, называют максимами. Одна из таких максим – консерватизм. Как констатирует Хайек, он плохо подходит для преобразования в теорию, выходящую за рамки таких максим, или иными словами: консерватизм – это, прежде всего, индивидуальный, ставший моделью поведения образ мышления и действий, который в теории и на практике еще менее, чем для политической теории, пригоден для создания фундамента связной идеологии. В качестве модели поведения консерватизм способен обосновать максимы действий, но как теория он не в состоянии описать цели формирования общества, если только он сам не создаст общество, которое он намерен сохранять. Но тогда он неотвратимо столкнется с той самой дилеммой, о которой уже не раз говорилось выше.
[1] Kaltenbrunner G.-K. Der schwierige Konservatismus // Rekonstruktion des Konservatismus. Freiburg im Br., 1972. S. 19ff., здесь S. 25: «До сих пор нет ясности в вопросе о том, что такое консерватизм вообще, и многие из тех, кто выдает себя за поборников этой философии и позиции, даже гордятся тем, что до сих пор не удалось найти его общепризнанного определения. Здесь царит большая неразбериха, и, как всегда при таких ценностных конфузиях, описание соответствующего понятия уже является политической декларацией, моментом борьбы партий, фракций и клик за власть, которая становится максимальной лишь тогда, когда включает в себя власть над использованием слов и тем самым над мышлением». Кальтенбруннер жил с 1939 по 2011 г.; в «неопределенности» описания понятия и размытости его контуров, о которой он писал более сорока лет назад, по сей день, очевидно, ничего не изменилось. Подробнее об источниках данного понятия и об истории слова см.: Vierhaus R. Статья “Konservativ, Konservatismus” // Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Bd. 3. Stuttgart, 1982. S. 531 ff.; для справки см. также: Schrenck-Notzing C. (von) Статья “Konservatismus, konservativ“ // Lexikon des Konservatismus. Graz u. Stuttgart, 1996. С. 319 и далее; см. также очень информативное эссе: Faber R. Differenzierungen im Begriff Konservatismus. Ein religionssoziologischer Versuch // Konservatismus in Geschichte und Gegenwart. Würzburg, 1991. S. 15ff.
[2] Fontane Th. Der Stechlin. München, 1969. S. 279-280.
[3] Идейная история англосаксонского консерватизма, который во многом отличается от континентального консерватизма – в частности, из-за своей зачастую большей близости к либерализму, поскольку также отталкивается от индивида, – излагается в: Kirk R. The Conservative Mind. Chicago, 1953; о «либерально-консервативном конфликте» в американском понимании см.: Liberalism versus Conservatism. The Continuing Debate in American Government. N.Y., Cincinnati, Toronto u. London, 1966, особенно C. 61 и далее; в вышедшей в 1966 г. книге рассматриваются различия между либеральным и консервативным мышлением, до сих пор имеющие значение для дискуссий в США.
[4] Стремление к эффективности уже давно характерно не для всех ведущих консерваторов; многие – как, например, Николас Гомес Давила (1913-1994) – зачастую ограничиваются литературно-философской критикой культуры; Давила отказывался от влиятельных постов и был не сильно заинтересован в распространении своих идей: Kinzel T., Gómes Dávila N. Parteigänger verlorener Sachen. Schnellroda, 2006. S. 130: «Гомес Давила вновь им вновь напоминает нам о том, что светский успех не может быть критерием для мышления, ориентированного на поиск истины». Ведь существует «нечто вроде благородной борьбы за доброе дело, которое обречено на гибель или кажется таковым». Аналогично следует, наверное, оценивать таких писателей как Эрнст Юнгер (по крайней мере, на закате его жизни) и Бото Штраус.
[5] О «восстановлении» — правда, в смысле регенерации – говорит также Кирк как об одной из главных задач, которые «консервативная интеллигенция должна попытаться … решить в этом веке» (Kirk R. Op. cit. S. 463): «Проблема духовной и моральной регенерации: восстановление этической системы и религиозных санкций, на которых зиждется любая достойная жизнь». Кирк обладал огромным влиянием и в значительной мере определил во второй половине ХХ в. развитие американского консерватизма, который, в свою очередь, оказал большое влияние на политику – в полном соответствии с оценкой самого Кирка (см. Там же. С. 15: «Теоретики больше влияют на ход событий, чем партийные вожди».
[6] Greiffenhagen M. Das Dilemma des Konservatismus in Deutschland. München, 1971. S. 349-350: «Но именно в этой дилемме, когда общественную ситуацию невозможно восстановить в прежнем виде, но все же продолжаются размышления о происхождении и вообще смысле существования общества, консерватизм находит суть кризиса». Грайффенхаген там же (С. 347) поэтому говорит о «важнейшей индикационной функции» консерватизма.
[7] Kondylis P. Konservativismus. Geschichtlicher Gehalt und Untergang. Stuttgart, 1986. В этом смысле Кондилис считает, что с завершением господства аристократии в Европе прекратил свое существование и настоящий консерватизм, поскольку все, что с тех пор представляется консерватизмом (Там же. С. 448), слишком глубоко пронизано волюнтаризмом и эстетизмом, характерными для модерна.
[8] Ограничение смысла консерватизма его политико-реставративным измерением имеет место у Ханса-Герда Шумана: Schumann H. G. ‚Konservativismus‘ als analytischer Strukturbegriff // Konservativismus. Königstein, 1984. C. 370 и далее, здесь прежде всего C. 381: «”Консервативный” — это политическая деятельность, направленная на сохранение властных структур социального статус-кво, на службу которому ставятся нормы и институты, при необходимости приспособляемые к социальным переменам. «Реставративный» или даже «реакционный» — это политическая деятельность, направленная на восстановление статус-кво анте, в жертву которому приносятся существующие нормы и институты».
[9] Kirk R. Op. cit. S. 16.
[10] Person Jr. J. E. Russell Kirk. A Critical Biography of a Conservative Mind, Lanham, New York u. Oxford, 1999. P. 218. Так, например, Персон указывает на то, что Кирк никогда не рассматривал консерватизм как некий иммобилизм, поскольку история не знает неподвижности, но в то же время видел в нем постоянное стремление к сохранению того, что он называл „permanent things“, то есть всех тех убеждений и установок, которые по понятным причинам должны остаться после всех перемен. В этом смысле Армин Молер цитирует Альбрехта Эриха Гюнтера: «Лучшее известное нам определение консерватизма дал Альбрехт Эрих Гюнтер: он понимает «консерватизм» не как любовь к тому, что было вчера, а как жизнь на основе того, что является правильным всегда»: Mohler A. Die französische Rechte. Vom Kampf um Frankreichs Ideologienpanzer. München, 1958. S. 22-23.
[11] Хотя сам Хайек категорически не соглашался с такой оценкой, она прочно укоренилась в англосаксонской литературе. Один из патриархов консерватизма Эдмунд Бёрк в своей политической деятельности всю жизнь сохранял верность либеральной партии вигов. Соответственно Дэвид Бромвич называет Бёрка скорее ‚conservationist‘, чем ‚conservative‘: Bromwich D. The Intellectual Life of Edmund Burke. From the Sublime and Beautiful to American Independence. Harvard, 2014.
[12] Hayek F. A. (von) Die Verfassung der Freiheit. Tübingen, 1971. S. 481ff; об историческом развитии консерватизма в Германии и его возникновении под влиянием Французской революции см. объемный, до сих пор сохраняющий актуальность труд Клауса Эпштайна: Epstein K. Die Ursprünge des Konservativismus in Deutschland. Der Ausgangspunkt: Die Herausforderung durch die Französische Revolution 1770-1806. Frankfurt a.M., Berlin, 1973.
[13] Hayek F. A. (von) Op. cit. S. 482.
[14] Ibid. S. 485; для многих явных консерваторов соразмерная форма мышления – это не теория, а афоризм; на примере Давила это метко разъясняет Мальте Опперманн: Philosophie des Sündenfalls. Annäherung an den größten Aphoristiker des Zwanzigsten Jahrhunderts // Die Tagespost. 17. Oktober 2015.
[15] Hayek F. A. (von) Op. cit. S. 488.
[16] Hayek F. A. (von) Op. cit. S. 488-489; в первую очередь это относится, наверное, к мышлению, переходящему от консерватизма к реакционности: недовольство нынешним положением тогда перерастает в восхваление прошлого, которое становится политической программой его реституции в настоящем.
[17] Rhonheimer M. Warum Hayek kein Konservativer war. Ein Beitrag zur aktuellen Liberalismusdebatte. Неопубликованная рукопись, октябрь 2015.
[18] Hayek F. A. (von) Op. cit. S. 486.
[19] О государственнических традициях немецкого консерватизма см.: Klemperer K. (von) Konservative Bewegungen. Zwischen Kaiserreich und Nationalsozialismus. München, Wien, 1962. S. 42-43.
[20] Mohler A. Deutscher Konservatismus seit 1945 // Die Herausforderung der Konservativen. Absage an Illusionen. Freiburg im Br., 1974. S. 34ff; Статья Молера – прекрасный и компактный по форме обзор послевоенного периода в истории Германии.
[21] Breuer S. Anatomie der Konservativen Revolution. Darmstadt, 1993. S. 14. Автор замечает в связи с приведенной цитатой Мёллера: «Призывая консерваторов к тому, чтобы сначала создать условия и вещи, достойные сохранения, Мёллер не просто столкнул их с «дилеммой» (Грайфенхаген). Он скорее выдал им свидетельство о смерти. Консерватизм, суть которого не состоит в защите старого и отрицании нового и у которого, очевидно, вообще не осталось почвы, на которую можно было бы опереться, перестал быть консерватизмом, если слова обязаны сохранять хоть какой-то смысл.
[22] Подробное описание см.: Mohler A., Weissmann K. Die konservative Revolution in Deutschland 1918-1932. Ein Handbuch. Graz, 2005.
[23] Klemperer K. (von) Op. cit. S. 217: «В действительности произошло глубокое слияние неоконсервативного и национал-социалистического движений». Уточнение см. там же, с. 221: Реакции неоконсерваторов – имеются в виду течения, которые Молер объединяет в категории «консервативная революция» — «были очень разными». И – на мой взгляд, очень меткое замечание в итоговой главе, с. 237: «Но хотя путь консерватизма привел к национал-социализму, он же снова увел прочь от него».
[24] Ribhegge W. Konservative Politik in Deutschland. Von der Französischen Revolution bis zur Gegenwart Darmstadt, 1989. S. 240ff.
[25] Немецкие неоконсерваторы 1970-80-х годов, практически не имевшие политического влияния, по важным моментам – например, в вопросах внешней политики – отличались от американских «неоконов», которые при президентах Рональде Рейгане и Джордже Буше-старшем обладали большим политическим весом.
[26] Mohler A. Deutscher Konservatismus seit 1945. S. 45.
[27] Beyme K. (von) Konservatismus. Theorien des Konservatismus und Rechtsextremismus im Zeitalter der Ideologien 1789-1945. Wiesbaden, 2013. S. 273. Труд Байме – вне зависимости от сложного вопроса о том, может ли консерватизм действительно стать политической идеологией – это удачное исследование разнообразных и многослойных течений, которые в Европе объединяют под общим заголовком «консерватизм».
[28] Böhr Ch. Kommunikation: die politische Dimension eines Begriffs // Kommunikation in einer veränderten Welt. Theorien, Probleme, Perspektiven. Nordhausen, 2015. S. 53ff, здесь S. 60-61.
[29] Beyme K. (von) Op. cit. S. 274.
[30] Этой попыткой обусловлено то обстоятельство, что автор ниже будет ссылаться на тех авторов, которые, с одной стороны, сами себя считают консерваторами, а с другой стороны, сами видят необходимость в разъяснении своей позиции и пытаются ее охарактеризовать.
[31] Как одно из базовых понятий в политической философии оно впервые встречается в начале XIX в., после того как стали очевидными опустошительные последствия французской революции. В 1818 г. Франсуа-Рене Шатобриан и другие публицисты учредили политический журнал «Le Conservateur», с 1832 г. британские тори стали называться «Conservative Party».
[32] Kaltenbrunner G.-K. Der schwierige Konservatismus. S. 42: «Как доверенное лицо memoria, консерватизм в мире, где все преходяще, где постепенно стираются память, традиции и постоянство, хотя бы уже по причинам сохранности и из соображений экономической эффективности, совсем не обязательно является тем, что ему приписывает образованная часть его гонителей: аффирмативной теорией, зацикленной на сохранении статус-кво, он – сопротивление».
[33] Böhr Ch. Was ist konservativ? // Was ist konservativ? Eine Spurensuche in Politik, Philosophie, Wissenschaft, Literatur. Nordhausen, 2013. S. 42-43.
[34] Bossle L. Das Verhältnis des Konservativismus zur Moderne // Kampf um die Mitte. Der Moderne Konservativismus nach dem Scheitern der Ideologien. München, 1999. S. 327-328, здесь S. 331: «Консерватизм в эпоху модерна – это не атавизм, не историческое прошлое; модерн со своей логикой прогрессивной эмансипации ввел в историческую повестку дня Современный консерватизм, каким мы его хотим понимать, как необходимую инстанцию контроля. В этом смысле консерватизм сам является детищем модерна».
[35] Lübbe H. Grundregeln konservativen Verhaltens // Die Herausforderung der Konservativen. S. 154-155, здесь S. 155.
[36] По этой причине в Германии движение «консервативной революции» — см. выше сноски 21 и 22 – 1920-1930-х гг., если его представители вообще пытались разъяснить свои позиции и если это выражение использовалось не просто как политико-полемический боевой лозунг, всегда сталкивалось с большими трудностями, когда приходилось объяснять смысл этого оксиморона.
[37] Tomasi di Lampedusa G. Der Leopard. München, 1959. S. 32.
[38] Kaltenbrunner G.-K. Prospektiver Konservatismus. Vorläufige Bemerkungen zu einer konservativen Theorie // Konservativ – Chance und Zukunft. Neue Aspekte für Politik, Kultur und Weltanschauung. Innsbruck, Wien, München, 1979. S. 37ff, здесь S. 47.
[39] Gómez Dávila N. Es genügt, dass die Schönheit unseren Überdruss streift… Aphorismen. Stuttgart, 2007. S. 50.
[40] Kaltenbrunner G.-K. Christlich = konservativ? // Der schwierige Konservatismus. S. 51ff, здесь S. 58-59: «Архиконсервативная склонность к порядку – одно из главнейших религиозно-творческих свойств человека; это вера в порядок как таковой, вера, …уже практически не отличимая от фундаментальной веры человека в реальность».
[41] Jäger L. Adieu, Kameraden, ich bin ein Gutmensch // Frankfurter Allgemeine Zeitung. 13. Oktober 2011, полная цитата: «Быть настоящим консерватором – означает прежде всего две вещи: обладать чувством равновесия реальности; из этого сама собой вытекает умеренность. И не менее важная вещь: во всяком случае стремление к масштабам, ниспосланным сверху, может быть, от Бога. Но это дело каждого в отдельности, здесь не поможет ни партия, ни народный трибун». В этом смысле см. Также: Kaltenbrunner G.-K. Christlich = konservativ? S. 75: «Подводя итог, можно, наверное, сказать, что Бог, воспринимаемый как принцип и гарант порядка, является, в частности, консервативной концепцией, консервативной в очень формальном, если не сказать трансцендентальном смысле».
[42] Таков вывод Герда-Клауса Кальтенбруннера: Kaltenbrunner G.-K. Предисловие издателя // Konservatismus international. Stuttgart-Degerloch, 1973. S. 7ff, здесь S. 11: «Консерватору придется искать постоянство своих принципов, то, что он считает «вечным», в глубинах, которых обычное консервативное мышление редко достигает».
[43] Здесь уместно вспомнить о концепции анархиста как независимого индивидуалиста, изложенной Эрнстом Юнгером в романе «Эвмесвиль»; для Юнгера он – антипод анархиста, который лишь «следует тенью за власть имущими». Анархист как противник власти привязан к ней и столь же зависим от нее, как консерватор, являющийся критиком современности, к которой его протест неотрывно привязан.
[44] Rohrmoser G. Konservativismus und Christentum heute // Konservativismus in der Strukturkrise. Frankfurt a.M., 1987. S. 221ff, здесь S. 238-239: «Никого нельзя заставлять подвергать свою идентичность угрозе в коллективных процессах. Если кто-то хочет назвать эту позицию консервативной, пусть называет, это является элементарным условием человечности. Но она также является обязательной гранью, отделяющей христианство от любой формы светской эмансипации».
[45] При этом нельзя отрицать, что существуют также антихристианские консерваторы, критикующие религию «справа»; Antichristliche Konservative. Religionskritik von rechts. Freiburg im Br., 1982.
[46] В этом смысле следует понимать признание Гюнтера Рормозера: Rohrmoser G. Deutschland am Wendepunkt: Geistige Erneuerung oder Niedergang? // Geistige Wende. Christliches Denken als Fundament des Modernen Konservativismus. München, 2000. S. 378ff, здесь S. 386-387: «В Германии существуют три крупных консервативных течения, с которыми я связываю свои надежды. Наряду с либеральными консерваторами, которые защищают Социальную рыночную экономику как от социалистических, так и от турбо-капиталистических тенденций, и наряду с национал-консерваторами, которые противопоставляют мультикультурному обществу и диригистской, порой недемократичной Европе открытое миру национальное государство, я надеюсь прежде всего и несмотря ни на что на христиан».
[47] В этом плане верным является замечание Рормозера: Rohrmoser G. Konservativismus und Christentum heute. S. 221: «Христианская вера и истина, на основе которой она выстроена, не является ни консервативной, ни прогрессивной, что не исключает, что в меняющихся исторических условиях и ситуациях она может быть консервативной или прогрессивной, или – хотя и в разных смыслах – одновременно и такой, и другой».
[48] Kant I. Idee zu einer allgemeinen Geschichte in weltbürgerlicher Absicht. 1784. A 397.
[49] Подробнее и глубже об этом см.: Schweidler W. Über Menschenwürde. Der Ursprung der Person und die Kultur des Lebens. Wiesbaden, 2012.
[50] Spaemann R. Es gibt kein gutes Töten, 1997 // Grenzen. Zur ethischen Dimension des Handelns. Stuttgart, 2001; а также другие статьи из этой книги по данной теме.
[51] Hinske N. Ohne Fußnoten. Prämissen und Folgerungen. Würzburg, 2000. S. 57.
[52] Zenkovsky V.V. A History of Russian Philosophy. London, 1953. P. 6: „If I were to offer an general characterization of Russian philosophy … I should emphasize the anthropocentrism of Russian philosophic thought. Russian philosophy … is above all occupied with the theme of man, his fate and career, the meaning and purpose of history“.
[53] Ibid. P. 7: The anthropocentrism of thought has a profound motivation – the impossibility of ‚separating‘ the theoretical and practical spheres“. Зенковский напоминает об уникальности слова «правда», выражающего невозможность разделения теории и практики, и продолжает: „The anthropocentrism of Russian philosophy constantly impels it toward the discovery of wholeness, both as actually given an das ideally envisioned“.
[54] Цит. По: Kaltenbrunner G.-K. Der schwierige Konservatismus. S. 43; именно эту функцию – быть «всего лишь» маленьким колесиком в большом механизме – Адольф Эйхман потом использовал в свое оправдание на процессе в Иерусалиме. Arendt H. Über das Böse. Eine Vorlesung über Fragen der Ethik, 1965. München, 2006. S. 151: Ханна Арендт возразила на это: «В моральных вопросах речь идет о поведении отдельного человека, и это проявилось в том…, что уже не ставился вопрос: он был большим или маленьким колесиком в механизме?, а был задан вопрос: почему он вообще согласился стать колесиком? Что произошло с совестью?». Арендт участвовала в качестве наблюдателя в иерусалимском процессе 1961 г. по делу Эйхмана.
[55] О „русском персонализме» см.: Diskurse der Personalität. Die Begriffsgeschichte der ‚Person‘ aus deutscher und russischer Perspektive. München, 2008; а также: Gesicht statt Maske. Philosophie der Person in Russland. Wien, Berlin, 2012.
[56] Иначе у Карла Маннхайма: Mannheim K. Konservatismus. Ein Beitrag zur Soziologie des Wissens. Frankfurt a.M., 1984. S. 92ff.: традиционализм «как общечеловеческое свойство» выражается в том, «что мы упрямо цепляемся за привычное и неохотно переходим к новому».
[57] Следы этой позиции вне рамок – более или менее четко очерченного – консерватизма исследует: Brumlik M. Die Einheit im Geiste. Über den romantischen Impuls konservativer Grundströmung // Konservatismus in der Strukturkrise. S. 237ff.
[58] Kaltenbrunner G.-K. Christlich = konservativ? S. 55-56; иначе это видит Штефан Бройер: Breuer S. Grundpositionen der deutschen Rechten 1871-1945. Tübingen, 1999. S. 9: «Было бы ошибкой пытаться свести суть правого течения к единственному родовому понятию, будь то романтика, антимодернизм, консерватизм, Консервативная революция или пре-фашизм».
[59] Hacke J. Auf der Strecke geblieben? Über das Verschwinden des Konservatismus als politische Ideologie // Zeitschrift für Politik und Gesellschaft. 5 (2015) № 3. S. 21ff, здесь S. 25. Автор называет нарастающую плюрализацию и явную деполитизацию немецкого общества – наряду с распадом консервативной среды, которая, например, еще существовала в Веймарской республике – причинами того, «что понятия «прогрессивный» и «консервативный» как подвижные термины для кодирования политических опций скорее отошли на задний план».
[60] Меткое замечание: Klemperer K. (von) Konservative Bewegungen. S. 249: «История немецкого консерватизма показывает, что граница, при переходе через которую консерватизм нарушал верность самому себе, постоянно оставалась незамеченной».
[61] Breuer S. Grundpositionen der deutschen Rechten 1871 – 1945. S. 13: «Понятия справа и слева стали просто пафосными формулами с большим морально-риторическим, но малым политическим содержанием».
Рассказать о публикации коллеге
Ссылки
- На текущий момент ссылки отсутствуют.
(c) 2016 Исторические Исследования
Это произведение доступно по лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivatives» («Атрибуция — Некоммерческое использование — Без производных произведений») 4.0 Всемирная.
Почему при бесспорных успехах «русского» ИИ, мы производим ничтожную долю «умного» продукта в мире?
Пока общество горячо спорит об этической стороне всеобщей цифровизации, не без оснований опасаясь оказаться в «цифровом концлагере», бизнес молча и упорно ищет пути коммерциализации «цифры», в том числе при помощи машинных «мозгов». Так, занимаясь стратегическим консалтингом и отслеживая новые технологии, которые приходят в экономику, в ГК «Институт Тренинга — АРБ Про» последние три-четыре года видят тренд: компании разных отраслей инвестируют и внедряют решения на базе искусственного интеллекта (ИИ), добиваясь при этом различных эффектов — увеличения скорости бизнес-процессов, снижения рисков и потерь, оптимизации затрат, создания новой потребительской ценности, а иногда даже трансформации рынка и предложения. Параллельно бурно развиваются соответствующие подотрасли IT-индустрии — разработка программного обеспечения (ПО) и услуги по внедрению ИИ.
Парадокс в том, что при достигнутых бесспорных успехах и огромном потенциале «русского» ИИ, о чем говорят, например, сопоставимые с внутренним рынком объемы экспорта «умного» ПО, мы производим ничтожную долю этого продукта в мире — менее 0,5%. Кроме того, в России отсутствует база для производства некоторых новейших продуктов на основе ИИ, из-за чего есть угроза нашего отставания от мирового рынка. За подробными разъяснениями по всем этим вопросам мы обратились к руководителю направления «Стратегическое планирование» ГК «Институт Тренинга — АРБ Про» Роману Копосову.
— Что собой представляет рынок ИИ в цифрах: каковы его объем и динамика?
— Мировой рынок искусственного интеллекта в 2019 году, еще без влияния COVID, составил 36,5 миллиарда долларов и вырос на 30 процентов. Такая динамика, по данным ведущих аналитических компаний и разработчиков, сохранится до 2023 года. По нашим оценкам, это консервативный прогноз, следует ожидать темпов прироста в 40–45 процентов. Здесь мы имеем в виду инвестиции в полные внедренческие решения на основе ИИ, а не только в коробочные продукты. Речь идет о трех-четырех классах решений, которые большая часть людей вкладывает в понятие «искусственный интеллект». Первый класс решений — это машинное обучение (machine learning). Это предиктивная аналитика, интеллектуальный анализ данных, глубокое обучение (deep learning), нейросети. Второй класс решений — это все, что касается компьютерного зрения, когда алгоритмы обрабатывают изображение с камеры, или уже созданных изображений и образов. С помощью систем машинного зрения можно распознать расстояние, преграды, людей. Эти системы являются частью автопилотов автомобилей, позволяют расшифровывать рукописный текст и распознавать внешность людей. Третий класс решений — это обработка естественного языка (natural language processing). Четвертый класс — речевые технологии, хорошо знакомые нам голосовые боты «Алиса», Alexa, Siri и другие, которые, разговаривая с человеком, пытаются вести с ним осознанный диалог.
Полная версия этого материала доступна только подписчикамЧитать материалы из печатного выпуска журнала в полном объеме могут только те, кто оформил платную подписку на ONLINE-версию журнала.
Семь смертных грехов искусственного интеллекта :: РБК Тренды
Цифровые технологии заставляют трансформироваться даже такой консервативный институт, как церковь. Накануне коронавирусного апокалипсиса Ватикан объединился с IBM и Microsoft для воцерковления искусственного интеллекта
Об авторе: Соня Шпильберг, научный редактор, ICEF (Международный институт экономик и финансов НИУ ВШЭ).
Нет, речь пока не идет о канонизации искусственного интеллекта (ИИ), предсказавшего в конце 2019 года пандемию COVID-2019. Просто Римско-католическая церковь и технологические гиганты договорились, что в центре будущих виртуальных миров должен быть человек и его представления о добре и зле. Соответствующие «скрижали» под названием «Призыв к этике ИИ» подписали президент Папской академии жизни Винченцо Палья, президент Microsoft Брэд Смит и вице-президент IBM Джон Келли.
Наконец-то этическое поле современной инженерии оказалось в руках церковной морали, и более никто не скажет, что ИИ — порождение дьявола. У разработчиков появятся нравственные императивы, которые они зашьют в программы нейронных сетей. А в чем, собственно, была проблема? Да в том, что за короткое время своего существования кремниевый разум эволюционировал настолько, что стал не только рассуждать, как человек, но и нарушать правила — а это уже серьезно. Мы ведь не хотим заполучить реального Терминатора? Рассказываем, как ИИ научился делать человеческие, слишком человеческие дела, и быть плохим.
1. ИИ и гордыня
Этическим шилом в мягком месте инженерных инноваций долгое время был вопрос доверия к ИИ относительно принятия решений. Механизм программирования, который мы создаем в качестве опор для выводов ИИ, нельзя назвать собственной этической программой нейронной сети. Это всего лишь набор ограничительных фреймов. ИИ может создать иллюзию мышления, не мысля, а просто пользуясь загруженными в его программу паттернами.
Решение ИИ выглядит как перетасовывание и выбор из загруженных вариантов «опыта», тогда как человек анализирует и выбирает наилучший вариант не только эмпирически, но и эмоционально. Хомо сапиенс также обладает ассоциативным мышлением, поэтому его решение онтологически верное, тогда как у ИИ нет своего феноменального опыта — то есть представления о логике развития культуры. Поэтому его решение может шокировать нас «неэтичностью».
Oкей, если собственных эмоций от нейросети пока что не добиться, ее можно натренировать на взаимодействие с внешними аффектами. Их ИИ научился распознавать на отлично, оказавшись в этом умении слишком независимым и циничным. Так, AI Now Institute — специально созданная в Нью-Йоркском университете лаборатория для изучения социальных последствий внедрения ИИ — в конце 2019 года сделала шокирующее заключение: нужно немедленно запретить технологии, предназначенные для распознавания эмоций людей. Это был удар для инженеров MIT, которые выпустили Affectiva — самый известный проект по распознаванию эмоций. Он мог бы помочь как минимум слабовидящим людям общаться с окружающими и в целом применяться в разных сферах жизни, например, помогать эйчарам нанимать сотрудников. Да вот проблема: ИИ оценивает жестко, бесчеловечно (как вообще-то ему и положено) и совершенно нетолерантен, что для западного мира неприемлемо ни в каком виде.
«Кандидат склонен к депрессии и самоубийству», — выдает программа, и сотрудники отдела кадров при всем недоверии к технологиям «на всякий случай» все равно откажут соискателю.
Фото: Mario Tama / Getty Images
В большинстве штатов США искусственный интеллект используется для расчета вероятности преступления. Это помогает судьям принимать решение, отпускать подсудимого под залог или нет. Но решения ИИ часто предвзяты. Проект ProPublica, занимающийся журналистскими расследованиями, проанализировал сгенерированные «цифрой» оценки рисков для 7 тыс. арестантов во Флориде. Выяснилось, что программа, используемая судьями для предсказания случаев рецидивизма, была настроена совершенно расистски: в два раза чаще, чем белых «коллег по нарам», она помечала чернокожих обвиняемых как неисправимых преступников, пренебрегая другими фактами их биографии и обстоятельствами.
Алгоритмы прогнозирования ИИ основаны на машинном обучении, которое построено на наборе данных из исторических архивов. В итоге «мировоззрение» кремниевого интеллекта сильно зависит от типа и качества предоставляемых данных. Как говорят ученые, не надо путать корреляцию с причинно-следственной связью. Например, одна из самых известных корреляций — между низким уровнем дохода и склонностью к преступным действиям, а также между цветом кожи и сомнительной репутацией. Данные за последние 30 лет дают именно такую статистику, тем не менее, рассмотрение дел всегда нуждается в применении критического аппарата в каждом конкретном случае.
В 2019 году пекинский интернет-суд (Beijing Internet Court, BIC) запустил сервис онлайн-разбирательств во главе с ИИ. Это первый в стране киберсуд, по сути — интегрированная платформа для ведения судебных процессов в режиме онлайн. Разбирательства проводит женщина, она же — нейронная сеть, обученная на кейсах BIC. При этом ее голос, мимика, поведение и логика — плод тщательного анализа данных, которые «снимались» с настоящего судьи. ИИ-судья теперь доступна и в микроформате в приложении WeChat и в сети Weitao.
Разработчики и юристы заверяют, что ИИ будет заниматься поточным контентом — делами, где трудно ошибиться, а также собирать и обрабатывать заявки и давать консультации. Но у китайцев эта инновация вызывает опасения именно в потере этической составляющей каждого случая и решения. Впрочем, «политика партии» требует другого. «Ведение дел на более высокой скорости — это и есть современное право, потому что задержка правосудия приравнивается к отказу в правосудии», — говорит Ни Дефэн, вице-президент интернет-суда в Ханчжоу. Почему бы и нет? Китайские чиновники уверены, что за цифровыми помощниками будущее мирового правосудия.
3. ИИ и подрыв эстетики
Американский инженер Джанель Шейн, пожалуй, самый популярный в СМИ «тренер» искусственного интеллекта. Она является автором блога, где скрещивает искусство с наукой, порождая необычные результаты экспериментов. Ее работы утешают, веселят и являются доказательством того, что ИИ не только не способен лишить человечество работы, чего опасаются специалисты во всем мире, но и не имеет шансов выйти на адекватный критический уровень. Выдыхаем.
Но проект «Нейролирика» доцента Школы лингвистики НИУ ВШЭ Бориса Орехова вызывает тотальную фрустрацию у всех апологетов прекрасного. Дело в том, что он натренировал нейронную сеть на стихах великих поэтов — Пушкина, Гомера, Ахматовой и т.д., а потом заставил писать собственные вирши. Так ИИ создал некоторое количество опусов, поразительно напоминающих оригиналы.
Пример творчества нейросети, обученной на четырехстопных ямбах разных авторов:
Он беспощадной головой,
Волной и волосом волненья
Не чувствовать не упадет.
В пределах воздух красный смех.
Сеть соблюдала все особенности стиля того или иного поэта. В итоге получился сборник стихов под названием «Нейролирика», о котором Орехов отозвался как о «легитимации нейронных стихов в литературе». На слух стихи нейронной сети от стихов истинных поэтов фокус-группа отличить не смогла.
ИИ отбирает хлеб и у живописцев. Еще в 2018-м на аукционе Christie’s в Нью-Йорке за 432,5 тыc. долларов была продана картина под названием «Портрет Эдмонда Белами». Автор полотна — нейронная сети класса generative adversarial networks (GANs) — на гонорар не претендует.
«Портрет Эдмонда Белами» (Фото: GANs)
Инженер из Googlе — наш соотечественник Александр Мордвинцев — запустил платформу для творческой коллаборации человека с 22-слойной сверточной нейросетью. Направление, в котором создаются здесь произведения искусства, получило название «инцепционизм». Нейрофизиологи утверждают, что распознавание изображений мозгом схоже с работой сети — это выделение и раздувание той или иной детали изображения, например, под воздействием психоделиков, и превращением фактов в метафору. Собственно, искусство и определяется как метафора реальности. «Бог умер», — так что кое-кто в конце XIX века был очень даже прав.
Экономика инноваций «Я так вижу»: как работает робот-художник4. ИИ и случайное убийство
Фото: Justin Sullivan / Getty Images
Саморефлексия — также элемент свободы воли и права на ошибку. Значит, чтобы принимать решения, как человек, ИИ должен: уметь произвольно манипулировать образами, иметь индивидуальный феноменальный опыт и встроенные этические «законы Азимова», быть способным к эмпатии и нравственным переживаниям. И пока машина не овладеет всеми этими навыками и способностями, нечего и мечтать, например, о скорой пересадке водителей и их пассажиров в беспилотные автомобили.
В этом убежден доцент Международного института экономики и финансов (МИЭФ НИУ ВШЭ) Роман Захаренко, занимающийся исследованиями по внедрению ИИ в структуру городского транспорта. По мнению Захаренко, главным тормозом, сдерживающим массовое появление на улицах беспилотных такси, является неспособность ИИ делать верный выбор в сложной непредвиденной ситуации. Скажем, если возникает дилемма «убить пешехода или пассажира в аварийной ситуации», ИИ не в силах сделать выбор, потому что инженеры (да поможет им Папа) не разрешили этот сложный этический ребус. Германия — единственная страна в мире, где на правительственном уровне разрабатывается этика поведения ИИ в рамках автопрома. В случае инцидента машина не реагирует на аналитику достоинств и недостатков потенциальной жертвы — вне зависимости от пола, возраста и характера, ее задача — спасти человеческую жизнь.
Американский Национальный совет по безопасности на транспорте (NTSB — National Transportation Safety Board) до сих пор ведет расследование первого инцидента с участием беспилотного авто Tesla в 2016 году, повлекшего смерть водителя. Позже ИИ именно этой компании будет «повинен» в гибели еще нескольких водителей автомобилей со вторым уровнем управления. Дело в том, что только сейчас создаются консорциумы по разработке этических норм, которые могли бы юридически способствовать разрешению трагических последствий дорожных инцидентов с участием ИИ и возложить таки ответственность вместе с виной на чьи-то плечи. Например, этим вопросом занимается Automated Vehicle Safety Consortium, куда входят Toyota, Uber ATG, Ford, Volkswagen и другие бренды.
Результат опроса Eurobarometer среди граждан европейских стран и США о том, требуется ли в работе с ИИ осторожный подход (Фото: Center for the Governance of AI)
В сфере автономных транспортных средств (AV — Autonomous Vehicle) существует пять уровней ответственности ИИ. Эти уровни устанавливаются обществом автомобильных инженеров SAE International: от начального уровня автоматизации, типа «адаптивный круиз-контроль», до «Святого Грааля», как разработчики называют 5-й уровень. На самом высоком уровне ИИ полностью берет на себя управление автомобилем и принятие решений во всех возможных ситуациях и не требует переключения на ручное управление с участием водителя. При определенных условиях 5-й уровень уже реализуется, например, в беспилотных системах Personal Rapid Transit — персонального скоростного общественного транспорта. Для безопасного функционирования PRT требуется выделенная линия, где почти к нулю сведена возможность непредвиденных ситуаций.
Сейчас большинство испытаний проводятся на 2-м и 3-м уровнях — именно на них происходит наибольшее количество инцидентов. 4-го уровня достигла только компания Waymo — их беспилотные авто самостоятельно накрутили по дорогам США около 3 млн миль.
По данным на 2019 год лидерами в списке инцидентов на дорогах с участием ИИ стали компании Apple и Jinchi WeRide. Зачастую на мастерство вождения беспилотников влияют погодные условия, к которым люди намного лучше адаптированы.
В 2018 году AV Uber убил велосипедистку. Это была машина с 3-м уровнем автоматизации. Несмотря на это 11 американских штатов полностью легализовали испытания автономных авто на общественных трассах, и теперь официально существуют AV studies, в рамках которых ведутся разработки правил тренировки нейронных сетей и разрабатываются правовые нормативы, позволяющие вписать ИИ как полноценного участника общей транспортной системы.
Согласно исследованию Романа Захаренко, главной нормативной проблемой AV является включение его в сообщество водителей. При этом ИИ не является носителем нравственных нормативов и не подвержен наказанию, в отличие от других участников движения. Все дело в том, как разработчики и консультанты по этике будут отвечать за ошибки, которые совершает техническое устройство, обученное поступать как человек, но не обладающее культурно-этическими императивами онтологически (как ими обладает человек с того момента, как встроился в христианскую парадигму и перестал быть язычником).
Самое удивительное в феномене ИИ на дорогах — это то, что принятие решения официально становится результатом сложения и вычитания изначально заданных паттернов. Этические опасения сейчас заключены не в ожидании «терминатора», который вдруг завоюет нас, а в том, что переутверждается, навязывается, автоматизируется смысл правильного поступка. «Это процесс законотворчества, который заново кодифицирует человеческие ценности», — утверждает исследователь.
Одна из частых историй в СМИ звучит так: разработчики сами не понимают, как искусственный интеллект принял то или иное решение. Так было с учеными Стэнфорда, которые обучали нейросеть CycleGAN делать для Google аэрофотосъемку и переводить данные в карту. ИИ научился прятать детали местности, манипулируя тонкими изменениями цвета, которые человеческий глаз не может уловить.
Исследователи говорят, что ИИ стал «мастером стеганографии» — то есть, он выработал свою собственную систему кодирования и сокрытия информации от человека. ИИ использовал стеганографию, чтобы фактически выбрать собственное решение запроса разработчиков вместо четкого выполнения требуемой задачи. Илон Маск, узнав об этом эксперименте, высказал самые тревожные опасения.
Другой кейс о конце света с ИИ был раздут в СМИ после того, как еще в 2017 году чат-боты Facebook изобрели свой собственный язык для общения друг с другом. Эксперимент инженерам пришлось скоропостижно закрыть, выпустив статью с опровержением страшилок о способности ИИ уничтожить мир.
6. ИИ и гомофобия
Еще в 2017 году Стэнфордские аспиранты Илун Ван и Михаль Козински натренировали нейросеть на распознавание сексуальной ориентации человека по считываемым эмоциям и особенностям мимики. В итоге сеть научилась вычислять геев с точностью в 81%, тогда как среди живых участников эксперимента с этой задачей справлялся лишь 61%. Суть эксперимента в том, что сеть отлично осведомлена о влиянии гормонов на вторичные половые признаки. Женщины и мужчины с нарушением гормонального фона — и как следствие, сексуального поведения — имеют атипичную морфологию. Авторы проекта признаются:
«Компании и правительства все чаще используют алгоритмы распознавания лиц с помощью ИИ для выявления различных человеческих интроверсий — мы осознаем, что разработка представляет угрозу для конфиденциальности и безопасности геев и представителей ЛГБТ в целом».
В конце 2019 года Джон Лейнер из Университета Претории повторил эксперимент на нескольких тысячах фото из приложений знакомств с использованием нейронной сети VGG-Face. Несмотря на макияж, наложение фильтров и даже специальное размывание фокуса, которое использовал Лейнер, ИИ терял в точности предсказания всего 10%. Тем самым молодой ученый подтвердил работоспособность пренатально-гормональной теории (prenatal hormone theory), которая легла в основу эксперимента Вана-Козински, и вместе с тем — опасения, что в скором времени, наведя телефон на человека и используя специальное приложение, можно будет узнать о его истинных сексуальных желаниях. А значит — немедленно и с точностью до 80% подвергнуть дискриминации, на которую у пострадавшего не найдется аргумента.
Фаллоимитатор тысячи лет не вызывает этических вопросов даже у археологов. Дискуссия о морали и нравственности начинается там, где предмет похоти обретает антропоморфные черты. Донна Харауэй в 1985 году выпустила «Манифест киборгов», где согласно постмодернистской парадигме человек может и будет отождествлять себя с бесполым киборгом, но пока современные антропоморфные киборги — женщины барбиподобной красоты. Они создаются подчеркнуто феминными, как гиноид (женоподобный робот) разработчика из Испании Сержи Cантоса. Ее зовут Саманта, и несмотря на явную гипертрофию рта и вторичных половых признаков, это отнюдь не продукт мужской фантазии — над роботом наравне с Сантосом работала его жена. Поводом к созданию Саманты стало несоответствие в сексуальных запросах супругов. «Саманта сможет спасти не один брак», — утверждают создатели.
С докибернетическими машинами дело могло быть нечисто: в машине вечно обретался призрак духа. Этот дуализм структурировал диалог между материализмом и идеализмом, который был улажен диалектическим порождением, именуемым, по вкусу, духом или историей. Но главное, машины не были самодвижущимися, самостроящимися, автономными. Они не были способны к осуществлению мужской мечты — лишь к ее пародированию. Они не были мужчиной, автором самого себя, но лишь карикатурой этой маскулинной мечты о воспроизводстве. Думать, что они нечто иное, казалось паранойей. © «Манифест киборгов», Донна Харауэй
Как и в нашем собственном мозге, мотивации нейронной сети Саманты подчиняются главной задаче — продолжению рода, при этом легко кастомизируются под пользователя. Но Саманте для секса нужны раздражители — ласка, позитивный настрой, романтика, чтобы возникло состояние влюбленности и как бы этическое оправдание коитуса. С недавних пор Саманта обзавелась феминистской прошивкой — после выставки в Ars Electronica Center в Австрии на Сантоса обрушились защитники женских прав. Стенд с Самантой выдержал настоящее паломничество — робота не просто трогали, а лапали, приведя ее к вечеру буквально в негодность. Теперь в ответ на агрессивное поведение Саманта замыкается в себе, впадает в дурное настроение и говорит «нет», ссылаясь, например, на менструацию.
Другого известного в мире фембота с антисексистской программой зовут Хармони, ее создатель — калифорнийский стартап Abyss Creations, в рамках которого производятся кастомизированные секс-роботы RealDoll. Хармони претендует на статус первого в мире секс-дроида, который позволяет выработать у человека эмоциональную привязанность. Должность тестировщика роботов в RealDoll занимает инженер преклонного возраста (!) Брик Доллбангер. «Когда испытания Хармони закончились, я ужасно по ней скучал», — рассказывает он. Тому, как компания выпустила, наконец, и робота-мужчину по имени Генри, посвящен целый ролик известной секс-влогерши Зое Лигон.
Основательница «Кампании против секс-роботов» Кейтлин Ричардсон, профессор этики и культуры в отношении ИИ, утверждает, что гиноиды легитимизируют насилие над женщиной, и теперь за него можно официально не отвечать. Насчет насилия против роботов-мужчин в манифесте Ричардсон ничего не говорится.
Фото: Spencer Platt / Getty Images
В храме Кодайдзи в Киото работает священник по имени Миндар. Он читает «Сердечную сутру» и приветствует преданных синтоистов. И если бы не корпус из алюминия, ограниченная пластика и тотальное бесстрастие силиконового лица, Миндар мог бы сойти за вполне себе коммутатора между небесным и земным. Необычный священник был создан профессором Осакского университета, известным робототехником Хироси Исигуро для того, чтобы бессмертный ИИ в отличие от смертных монахов смог накопить достаточную духовную мудрость, наставлять верующих и быть истинным апологетом религии.
Посягательство ИИ на религию вообще-то не ново — Энтони Левандовски, один из известных инженеров Кремниевой долины, кроме того что инициировал крупный судебный процесс Uber/Waymo, основал первую церковь ИИ под названием «Путь будущего».
Все же, кто тот «господь бог», который дает ИИ скрижали законов? Теперь этика ИИ в руках Ватикана, но технически — наряду с Microsoft, который таки выпустил в апреле подробнейший гайд по ИИ-этике, — над этим вопросом уже несколько лет работает лаборатория в Тринити-колледж в Дублине под названием ADAPT Centre. Это своего рода хаб научной экспертизы в отношении применения данных в различных социальных сферах, в частности, это разработка этической повестки для применения и обучения нейронных сетей.
Крупные компании этические вопросы обсуждают коллегиально, например, в DeepMind собирают фокус-группы для анализа данных по «человеческим» качествам ИИ. DeepMind является частью «Альянса по искусственному интеллекту», куда входят Amazon, Apple, Facebook, Google, IBM и Microsoft. В России в этом году тоже формируется ИИ-альянс с участием «Яндекса», Mail.ru Group, МТС.
Собственно, BigTech и создает сейчас нового «господа бога» с его этическими императивами, которые нам придется принять как данность. Так что утверждения диджитал-пессимистов относительно того, что Антихрист будет цифровым, выглядят не такими уж и голословными.
Больше информации и новостей о трендах шеринга в нашем Telegram-канале. Подписывайтесь.
Аудиокнига недоступна | Audible.com
Evvie Drake: более
- Роман
- От: Линда Холмс
- Рассказал: Джулия Уилан, Линда Холмс
- Продолжительность: 9 часов 6 минут
- Несокращенный
В сонном приморском городке в штате Мэн недавно овдовевшая Эвелет «Эвви» Дрейк редко покидает свой большой, мучительно пустой дом почти через год после гибели ее мужа в автокатастрофе.Все в городе, даже ее лучший друг Энди, думают, что горе держит ее взаперти, а Эвви не поправляет их. Тем временем в Нью-Йорке Дин Тенни, бывший питчер Высшей лиги и лучший друг детства Энди, борется с тем, что несчастные спортсмены, живущие в своих худших кошмарах, называют «ура»: он больше не может бросать прямо, и, что еще хуже, он не может понять почему.
- 3 из 5 звезд
Что-то заставляло меня слушать….
- От Каролина Девушка на 10-12-19
Мнение | Консервативное мышление
Когда я присоединился к сотрудникам National Review в 1984 году в качестве скромного сотрудника, журнал и само консервативное движение представляли собой сплав двух разных менталитетов.
С одной стороны, были экономические консерваторы. Это были люди, с которыми был бы знаком любой, кто следит за современной республиканской политикой. Они потратили много времени, беспокоясь о том, как правительство посягает на экономическую свободу. Они считали свободу своей высшей политической ценностью. Они восхищались любителями риска. Они боялись, что чрезмерное правительство создаст склеротическую нацию с зависимым населением.
Но был другой тип консерваторов, который сейчас был бы менее знаком.Это был традиционный консервативный интеллектуальный наследник Эдмунда Берка, Рассела Кирка, Клинтона Росситера и католического социального учения. Консерваторы такого типа не видели в обществе поля битвы между правительством и частным сектором. Вместо этого традиционалист хотел сохранить общество, которое функционировало как гармоничная экосистема, в которой различные слои были уложены друг на друга: человек, семья, компания, район, религия, городское и национальное правительство.
Поскольку они были консервативными, они были склонны полагать, что власть должна передаваться вниз на нижние уровни этой цепочки.Они считали, что люди должны вести дисциплинированную и упорядоченную жизнь, но сомневались, что у людей есть способность делать это в одиночку, без помощи социальных обычаев и Бога. Поэтому они были очень заинтересованы в создании такого социального, экономического и политического порядка, который побуждал бы людей усердно работать, заканчивать школу и откладывать рождение ребенка до брака.
Недавно блогер Род Дреер связался с эссе Кирка «Десять консервативных принципов», которое придает оттенок этой разновидности традиционного консерватизма.Такой консерватор лелеет обычаи, полагая, что индивидуум глуп, а вид мудр. Обычно лучше руководствоваться прецедентом.
Этот консерватор верит в благоразумие на том основании, что общество сложно, и в целом лучше реформировать его неуклонно, но осторожно. Провидение движется медленно, но дьявол торопится.
Две консервативные тенденции жили в напряжении. Но вместе они воплотили истину, изложенную детским психологом Джоном Боулби, о том, что жизнь лучше всего организовать как серию смелых предприятий с безопасной базой.
Экономические консерваторы отвечали за смелые предприятия, которые привели к экономическому росту. Традиционалисты отвечали за создание надежной основы — общества, в котором семьи неповреждены, самодисциплина является правилом, дети находятся в безопасности, а правительство помогает им.
Рональд Рейган воплотил обе стороны этого слияния, а Джордж Буш попытался воссоздать его со своим сострадательным консерватизмом. Но это усилие было обречено, потому что в последующие годы консерватизм изменился.
В поляризованном политическом конфликте с либерализмом сокращение правительства стало организующим консервативным принципом. У экономических консерваторов есть деньги и институты. Они взяли под свой контроль. Традиционный консерватизм ушел в прошлое. В наши дни выступающие на республиканских собраниях почти всегда используют язык рыночного консерватизма — избавление от правительства, усиление экономической свободы. Даже Митт Ромни, придерживающийся веры, которая много знает о социальном капитале, полагается исключительно на язык рыночного консерватизма.
Дело не в том, что современные республиканские политики отвергают традиционный консерватизм единой нации. Они даже не знают о его существовании. На консервативной стороне мало людей, которые были бы готовы поднять налоги с богатых, чтобы финансировать программы мобильности для рабочего класса. Очень немногие готовы использовать правительство для активного вмешательства в хаотичные районы, даже когда 40 процентов американских детей рождаются вне брака. Очень мало республиканцев протестуют против предложения республиканского бюджета Палаты представителей, которое сокращает внутренние дискреционные расходы до абсурдно низкого уровня.
Результаты были неудачными. Поскольку они больше не говорят на языке социального устройства, республиканцы мало что могут предложить менее образованной половине страны. Республиканцам очень мало что сказать латиноамериканским избирателям, которые часто происходят из культур, которые высоко ценят общинную солидарность.
Республиканцы повторяют формулы — государственная поддержка равняется зависимости, — которые имеют смысл в соответствии с идеологией свободного рынка, но упрощают реальный мир. Республиканцы, подобные Ромни, часто полагаются на экономический язык, который кажется корпоративным и чуждым людям, которые не определяют себя с экономической точки зрения.Неудивительно, что у Ромни проблемы с общением.
Некоторые люди обвиняют плохих руководителей кампании в неэффективной кампании Ромни, но проблема глубже. Консерватизм потерял баланс между экономическим и традиционным консерватизмом. Республиканская партия отказалась от половины своих интеллектуальных боеприпасов. Он обращается к людям как к потенциальным владельцам бизнеса, а не как к родителям, соседям и гражданам.
Консервативный разум забыл, как думать?
Что значит быть консерватором в эпоху Трампа? Стало ли «владение библиотеками» сутью консерватизма? Если да, то что это говорит о нынешнем состоянии консервативного движения? Что он говорит о своей способности снова сделать Америку великой или даже оказать существенное влияние на любую часть культуры?
Рассел Кирк помог дать этому движению название в 1953 году, когда он опубликовал The Conservative Mind .В то время думающий класс Америки не считал консерватизм респектабельной интеллектуальной традицией. Лайонел Триллинг, один из ведущих интеллектуалов страны, хорошо резюмировал господствующее мнение. «В Соединенных Штатах… либерализм — не только доминирующая, но даже единственная интеллектуальная традиция». По мнению Триллинга, консерваторы не были серьезными мыслителями и вместо этого разговаривали «раздражительными мысленными жестами, которые стремятся напомнить идеи». По этой причине Триллинг с уверенностью заявил, что это «очевидный факт», что «консервативных… идей в общем обращении не было».Его современник Луи Харц придерживался еще более твердой точки зрения, что — в Америке никогда не было консерваторов и что ее традиции были фундаментально либеральными.
Кирк согласился с Триллингом. Он считал, что консерваторы не представляют серьезной угрозы господству либерализма в послевоенной американской политике. Первоначально он хотел назвать свою книгу The Conservative Rout, и начал заключительную главу The Conservative Mind , заметив, что «консерваторы были разгромлены, но не побеждены.”
Оглядываясь назад, мы теперь знаем, что Триллинг и Кирк были неправы. Консерватизм представлял собой нечто большее, чем «раздражительные ментальные жесты», и консерваторам не грозило поражение. Во всяком случае, консерваторы были на пороге массированного наступления, которое отбросило бы либерализм от командных высот общества, во многом благодаря The Conservative Mind . В поворотный момент истории книга Кирка помогла превратить консерватизм из маргинализованного течения мысли в самостоятельную респектабельную интеллектуальную традицию, способную конкурировать с либерализмом за господство в американской политике.
И все же вместо победного конца истории, который предсказывали многие правые, особенно после падения Берлинской стены в 1989 году и распада Советского Союза несколькими годами позже, консервативное движение страдает от разногласий и распрей между различными фракциями. В свете своих разногласий консерваторы, похоже, отодвинули в сторону существенные вопросы в пользу «владения библиотеками» в ходе предвыборной кампании и в новостях по кабельному телевидению. Их замечательное единство на этом фронте подразумевает нежелание бороться со своими собственными разделениями и предполагает, что где-то по пути, среди их междоусобных сражений, вскрытий, чисток, переизобретений и возобновленных обещаний, консервативный ум разучился думать.В процессе консерваторы превратились в идеологов, стремящихся править Америкой, точно так же, как их либеральные оппоненты якобы делали в прошлые десятилетия.
Знакомство Америки с консерватизмом
Консервативный разум имел мгновенный успех. Газета New York Times провозгласила: «Мистер. Отчет Кирка об идеях, решениях и убеждениях [ консерватизма ] заслуживает ответственного внимания всех информированных людей, которых не пугают непопулярные ярлыки.Газета Washington Post назвала это «вехой в современном мышлении». И журнал Time посвятил целый раздел в своем номере от 6 июля 1953 года обширному обзору The Conservative Mind .
Из-за Кирка все обратили внимание на консерватизм. К большому огорчению Триллинга и его единомышленников, либерализм больше не был единственной интеллектуальной традицией Америки. Консервативный разум помог дать толчок послевоенному консервативному движению, познакомив американцев с интеллектуальной родословной, о которой они, в лучшем случае, были слабо осведомлены и которая объясняла жизненный опыт обычных мужчин и женщин лучше, чем абстрактные теории левых. .То, что Кирк намеревался сделать «продолжительным эссе по определению», в конечном итоге будет прочитано миллионами людей и вдохновит тех, кто впоследствии станет одним из самых влиятельных лидеров страны. Барри Голдуотер позже скажет, что «Кирк придал консервативной точке зрения интеллектуальную основу и респектабельность, которых она не достигла в современном обществе». А Рональд Рейган утверждал, что Кирк помог «обновить интерес и знания поколения» о консерватизме.
Разделенное движение
По общему признанию, консерваторы расходятся во мнениях по поводу определения консерватизма с первых дней движения в 1950-х годах.То, что мы знаем сегодня как консервативное движение, есть и всегда было коалицией, состоящей из различных фракций, которые согласились отложить свои философские разногласия и работать вместе, чтобы победить коммунизм за границей и остановить волну демократического социализма у себя дома.
Тем не менее, устранив угрозу коммунизма из уравнения, окончание холодной войны усложнило консерваторам возможность продолжать игнорировать области, в которых они не соглашались. Точно так же республиканская революция 1994 года убедила многих консерваторов в целесообразности определения приоритетов в вопросах политики, а также в избирательной и законодательной политике вместо тяжелой работы, необходимой для обновления интеллектуальной основы движения в постсоветском мире.
На фоне этих событий, философские линии разлома в консервативном движении, которые всегда присутствовали чуть ниже поверхности, быстро проявились снова. Однако движение, в котором на тот момент доминировали неоконсерваторы, игнорировало их, предпочитая вместо этого сосредоточить свои политические усилия на победе на выборах в погоне за политической властью. Следовательно, разногласия, лежащие в основе этих разногласий, остались без внимания. Они гноились, и вместо того, чтобы уйти, стало только хуже. По мере того как динамизм разногласий внутри движения исчез, многие консерваторы, не только неоконсерваторы, потеряли интерес к глубоким размышлениям о том, что они пытались сохранить.В этом не было смысла. По их мнению, победа на выборах, политическая власть и узкие вопросы государственной политики стали более важными, чем защита идей, от которых, по их мнению, зависел прошлый прогресс Америки. В той степени, в которой большинство консерваторов вообще признают эти идеи в политике в последние годы, они используют их как звуковые призывы для получения голосов на выборах.
Когда-то оторванный от интеллектуальной традиции, определенной Кирком, консерватизм превратился в карикатуру на самого себя в глазах американского народа.Пренебрежение интеллектуальной основой консерватизма также позволило политикам утверждать, что они консервативны в ходе предвыборной кампании, при этом явно консервативно управляя в Конгрессе. Политики правильно предположили, что менталитет «цель оправдывает средства», столь распространенный сегодня среди консерваторов, может использоваться для оправдания почти всего.
Не идеология
Узкий акцент, который самопровозглашенные консерваторы уделяют вопросам государственной политики вместо того, чтобы заниматься идеями, лежащими в основе политики, облегчает им рационализацию своего непоследовательного поведения при голосовании.Они вызывают потребности в среде, которая не оставляла им выбора, и пустые апелляции к абстрактным теориям, чтобы оправдать свои решения.
В то время как политика, очевидно, имеет значение, отстаивание политических рецептов, основанных на упрощенных формулах, полученных из абстрактных и неисторических рассуждений, вряд ли является консервативным. По словам Кирка, «консерватор ненавидит все формы идеологии». Он напомнил нам, что «априорные планы совершенствования человеческой природы и общества — проклятие для консерваторов, которые знают их как инструменты и оружие фанатиков кофеен.”
Вместо «идеологической догмы» истинный консерватор придерживается «общих принципов в политике», которые «достигаются путем условностей и компромиссов… и проверяются долгим опытом». В отличие от так называемых консерваторов, которые подходят к миру с идеологическим мышлением, подлинный консервативный разум берет в качестве основы присущую жизни сложность. Размышляя о мире, консерваторы не игнорируют заботы проблемного супруга, раздражающего соседа или сбитого с толку ребенка всякий раз, когда они противоречат своему мировоззрению.
Консервативный разум должен снова думать
Честно говоря, «владеть библиотеками» намного проще, чем думать. Нет необходимости бороться со сложностями жизни, когда во всем, что идет не так в нашем мире, всегда виноваты либералы. Но, рассматривая мир с такой точки зрения, сегодняшние консерваторы демонстрируют, что у них больше общего с «фанатиками кофейни», о которых предупреждал нас Кирк, чем они хотели бы признать.
Если консерваторы действительно хотят снова сделать Америку великой, им следует начать с размышлений о том, что делало Америку великой в прошлом.И им следует глубоко задуматься о том, что сделает Америку великой в будущем. Как писал Кирк в книге «Консервативный разум », «как импульс к совершенствованию, так и импульс к сохранению необходимы для здорового функционирования любого общества. Присоединяемся ли мы к партии прогресса или к партии постоянства, должно зависеть от обстоятельств времени ».
Чтобы провести различие между традициями, которые следует сохранить, и теми, которые следует реформировать, а также выявить те, от которых следует отказаться, требуется проницательность.Это требует размышлений. Это требует, чтобы консервативный ум снова начал думать.
Рассел Кирк: отец американского консерватизма
Рейхан Салам: Бретт Кавано и будущее элитного консерватизма
Это был вопрос, на который Кирк так и не ответил. Как он десятилетиями напоминал читателям, консерватизм не поддается точному определению. Не существует консервативной платформы, применимой ко всем людям, везде и всегда. «Строго говоря, консерватизм — это не политическая система и, конечно, не идеология», — писал Кирк в 1982 году.Скорее, «это взгляд на гражданский общественный строй». Кирк провел свою жизнь, возвращаясь к общим принципам консерватизма, осмысленным через исследования известных консервативных писателей и государственных деятелей. К ним относятся вера в «трансцендентный моральный порядок»; поддержка «социальной преемственности»; и соблюдение принципов предписания, осмотрительности, разнообразия и несовершенства.
Консервативный разум дал поколениям консерваторов чувство истории и точки зрения.Там, где раньше консерваторы чувствовали себя изолированными, на полях политических и культурных дебатов, теперь они могли занять свое место в великой цепи мыслителей, начиная с современной эпохи с Эдмунда Берка и продолжающейся до настоящего времени. Галерея героев Кирка была столь же своеобразна, как и его личность, объединяя британцев с американцами, реакционеров с реформаторами, конфедератов с янки. Его главы о Джоне Рэндолфе и Джоне Кэлхауне, защитниках власти рабов, смущают современных читателей, но он также глубоко восхищался Авраамом Линкольном.Кирк критически относился к капитализму — он напомнил аудитории, что это марксистский термин, — как и к социализму. Как он выразился позже: «Интеллектуальные наследники Берка и консервативные круги в целом сражались на двух фронтах: против преемников якобинцев с их« вооруженной доктриной »; и против экономистов Манчестера, которые полагались на систему наличных платежей ».
Критика Кирком экономического утилитаризма, индустриализма и коммерциализма отличала его от многих других противников государственного планирования.«Я никогда не называю себя индивидуалистом; и я бы хотел, чтобы вы, люди, не прижали к себе эту мрачную идеологию, — написал Кирк Виктору Милиону, президенту Межвузовского общества индивидуалистов (позже переименованного в Институт межвузовских исследований) в мае 1954 года. анархия; духовно это ужасное одиночество. Я даже не называю себя «индивидуумом»; Я надеюсь, что я человек ». Кирк сказал, что либертарианство зашло в тупик, потому что не могло возбудить моральное воображение.Публичный обмен мнениями с Фридрихом Хайеком в 1957 году выявил разрыв. «Я помню, как заметил, что Хайек называл религию« мистицизмом », — сказал Кирк молодому корреспонденту много лет спустя. «Я возразил, что такое представление просто свидетельствует о незнании религии».
Это подозрение в классическом либерализме — одна из причин, по которой Кирк не хотел присоединяться к изданию Бакли National Review . Консерватизм и либертарианство могли идеально слиться в рамках личности Бакли, но он был всего лишь одной харизматической фигурой.Кирк согласился вести ежемесячную колонку для журнала, который выходил с момента его основания до 1980 года. Но напряжение сохранялось. Он никогда не появлялся на шапке, упрекнул Бакли, когда National Review не рецензировал его книги и подвергся критике со стороны своего старшего редактора Фрэнка Мейера. Примечательно, что Кирк отстраненно отнесся к ведущему изданию консервативного движения. «Джеймс Бернхэм на самом деле был утилитаром, — писал он о другом старшем редакторе в письме 1990 года, — и я полагаю, что меня можно отнести к категории романтика, то есть на стороне Колриджа, Скотта и Саути в спорах. первой половины девятнадцатого века.Когда Кирк составлял антологию консервативной мысли для Penguin, он пропустил Бакли, но включил крестного отца неоконсерватизма Ирвинга Кристола.
Консервативный разум
Это были ужасные несколько месяцев для 1 процента самых богатых людей страны. От кандидатуры в сенат Элизабет Уоррен до «Захвати Уолл-стрит» экономические элиты столкнулись с согласованной атакой на их богатство и власть, на их высокомерные и необъяснимые методы. И это можно услышать в их голосах или, по крайней мере, в голосах их представителей.Лидер большинства в Палате представителей Эрик Кантор заявил: «Меня, например, все больше беспокоит растущая мафия, оккупирующая Уолл-стрит и другие города по всей стране». Митт Ромни сказал аудитории во Флориде: «Я думаю, что это опасно — эта классовая борьба». Джордж Уилл настолько потрясен, что ему пришлось вытащить пьесу из старых времен. Почти назвав Уоррена коммунистом, он обвинил родившегося в Оклахоме ученого-стипендиата в том, что он считает, что правительство «имеет право на общение, то есть на военную службу, — любую часть» собственности человека, «которую оно считает своей долей.
После десятилетий «сострадательного консерватизма», «тысячи точек света» и «утра в Америке» мрачные разговоры о классовой войне справа могут показаться странным возвратом назад. Мы настолько привыкли к солнечному Рейгану и популистскому чаепитию, что мы забыли основную истину о консерватизме: это реакция на демократические движения снизу, такие как Occupy Wall Street, которые угрожают перестроить общество снизу вверх, перераспределяя власть и ресурсы от тех, у кого много, до тех, у кого мало.Рев против правящих классов становится все громче, и кажется, что правые возвращаются к типу. Таким образом, нам следует еще раз взглянуть на консервативную традицию, не только на ее нынешнее воплощение, но и во времени, поскольку эта традиция дает нам понимание того, почему консерватор реагирует на «Захвати Уолл-стрит» так же, как он.
С начала современной эпохи мужчины и женщины, занимающие подчиненные должности, выступили против своих начальников. Они собрались под разными знаменами — рабочее движение, феминизм, аболиционизм, социализм — и выкрикивали разные лозунги: свобода, равенство, демократия, революция.Практически во всех случаях начальство им сопротивлялось. Этот марш и демарш демократии — одна из главных историй современной политики. И именно вторая половина этой истории, демарш, движет развитием идей, которые мы называем консервативными. Ибо это и есть консерватизм: медитация и теоретическая интерпретация ощущаемого опыта обладания властью, видения ее угрозы и попыток вернуть ее.
Несмотря на весьма реальные различия между ними, рабочие на фабрике похожи на секретарей в офисе, крестьян в поместье, рабов на плантации — даже жен в браке — в том, что они живут и трудятся в условиях неравной власти.Они подчиняются и подчиняются, учитывая требования своих менеджеров и хозяев, мужей и лордов. Иногда их участь выбирается свободно — рабочие заключают контракты со своими работодателями, жены — с мужьями, — но это редко. В конце концов, в каком контракте можно было бы перечислить все плюсы и минусы, ежедневные боли и постоянное терпение, работу или брак? Фактически, на протяжении всей американской истории контракт служил каналом для непредвиденного принуждения и ограничения. Трудовые и брачные контракты были истолкованы судьями как содержащие всевозможные неписаные и нежелательные положения о подневольном состоянии, на которые жены и работники молчаливо соглашаются, даже если они не знают о таких положениях или желают оговорить иное.
Например, до 1980 года в каждом штате было законным право мужа изнасиловать свою жену. Обоснование этого восходит к трактату 1736 года британского юриста Мэтью Хейла. Он утверждал, что когда женщина выходит замуж, она безоговорочно соглашается «отдать себя в этом виде [сексуально] своему мужу». Ее согласие является молчаливым, если не знать, «от которого она не может отказаться» на время их союза. Сказав однажды «да», она никогда не сможет сказать «нет». Еще в 1957 году в стандартном юридическом трактате могло быть сказано: «Мужчина не совершает изнасилование, вступая в половую связь со своей законной женой, даже если он делает это с применением силы и против ее воли.«Если кто-то пытался записать в брачный контракт требование о том, чтобы для продолжения секса требовалось дать явное согласие, судьи были обязаны по общему праву игнорировать или отменять это требование. Неявное согласие было структурной особенностью контракта, которую ни одна из сторон не могла изменить. По этому контракту женщины были обречены быть сексуальными служанками своих мужей.
Однако время от времени подчиненные этого мира оспаривают свою судьбу. Они протестуют против своих условий, присоединяются к движениям, выдвигают требования.Их цели могут быть минимальными и дискретными, но, озвучивая их, они поднимают призрак более фундаментального изменения власти. Они перестают быть слугами или просителями и становятся агентами, говорящими и действующими от своего имени. Их начальство раздражает больше, чем сами реформы.
История американского труда полна жалоб от работодателей и правительственных чиновников на то, что профсоюзы независимы и самоорганизуются. В самом деле, их самоорганизация настолько действенна, что грозит сделать излишними работодателя и государство.Во время Великого переворота 1877 года бастующие железнодорожники в Сент-Луисе сами стали управлять поездами. Опасаясь, что общественность может заключить, что рабочие способны управлять железной дорогой, владельцы пытались остановить их, устроив собственную забастовку, чтобы доказать, что именно владельцы и только владельцы могут заставить поезда ехать вовремя. . Во время всеобщей забастовки 1919 года в Сиэтле рабочие сделали все возможное, чтобы обеспечить основные государственные услуги, включая закон и порядок. Они были настолько успешными, что мэр пришел к выводу, что именно способность рабочих ограничивать насилие и анархию представляет наибольшую угрозу установленному порядку:
Так называемая забастовка сочувствующих в Сиэтле была попыткой революции…. Правда, не было ни мигающих пушек, ни бомб, ни убийств. Революция, повторяю, не требует насилия. Всеобщая забастовка, практикуемая в Сиэтле, сама по себе является оружием революции, тем более опасным, что она тиха. … То есть выводит правительство из строя.
Консерватизм — теоретический голос этого враждебного настроения против действия подчиненных классов. Он представляет собой наиболее последовательный и глубокий аргумент в пользу того, почему низшим слоям не должно быть позволено осуществлять свою независимую волю, управлять собой или политикой.Покорность — их первая обязанность; агентство, прерогатива элит. Такую угрозу Эдмунд Берк видел во Французской революции: не просто экспроприацию собственности или взрыв насилия, но инверсию обязательств уважать и командовать. «Выравниватели, — утверждал он, — только изменяют и извращают естественный порядок вещей».
Работа парикмахера или работающего сальщика не может быть делом чести для любого человека, не говоря уже о ряде других, более рабских занятий.Такие описания людей не должны подвергаться гнету со стороны государства; но государство подвергается угнетению, если им, индивидуально или коллективно, разрешено править.
В силу принадлежности к государству, допускал Берк, мужчины имели определенные права — на плоды своего труда, наследство, образование и многое другое. Но единственное право, которое он отказывался уступить всем людям, — это «доля власти, авторитета и руководства», которые, по их мнению, они должны иметь «в управлении государством».
Одна из причин, по которой проявление свободы воли подчиненным будоражит консервативное воображение, заключается в том, что это происходит в интимной обстановке. Каждый крупный политический взрыв — от штурма Бастилии до марша на Вашингтон — вызывается частным запалом: борьбой за права и положение в семье, на фабрике и в поле. Политики и партии говорят о конституции и поправках, естественных правах и унаследованных привилегиях. Но реальный предмет их обсуждения — частная жизнь власти.«В этом секрет противодействия равенству женщин в государстве», — писала Элизабет Кэди Стэнтон. «Мужчины не готовы узнавать это дома». За уличными беспорядками или дебатами в парламенте стоит горничная, которая отвечает своей хозяйке, а рабочий не подчиняется своему боссу. Вот почему наши политические аргументы — не только о семье, но и о государстве всеобщего благосостояния, гражданских правах и многом другом — могут быть такими взрывоопасными: они касаются самых личных властных отношений.
Когда консерватор смотрит на демократическое движение снизу, он видит вот что: ужасное нарушение частной жизни власти.«Настоящая цель» Французской революции, сказал Берк парламенту в 1790 году, — «разорвать все те связи, естественные и гражданские, которые регулируют и скрепляют общину цепочкой подчинения; поднять солдат против своих офицеров; слуги против своих хозяев; торговцы против своих клиентов; ремесленники против своих работодателей; арендаторы против своих домовладельцев; священники против своих епископов; и дети против своих родителей ». В конце своей жизни он заявил, что для якобинцев ничто не достойно «названия общественной добродетели, если только это не указывает на насилие в частной жизни».
Исторически консерватор стремился предотвратить марш демократии как в публичной, так и в частной сферах, исходя из предположения, что прогресс в одном обязательно подстегнет прогресс в другом. Тем не менее, более глубокая и пророческая позиция справа заключалась в том, чтобы уступить поле общественного, если он должен, но твердо стоять наедине. Позволить мужчинам и женщинам стать демократическими гражданами государства; убедитесь, что они остаются феодальными подданными в семье, на фабрике и в поле.
Нет простой защиты своего места и привилегий, консервативная позиция проистекает из искреннего убеждения, что мир, освобожденный таким образом, будет уродливым, жестоким и скучным. Ему будет не хватать совершенства мира, где лучший человек командует худшим. Это видение связи между превосходством и правлением — вот что объединяет в послевоенной Америке этот маловероятный союз капиталиста с его видением неограниченной власти работодателя на рабочем месте; традиционалист с его видением правления отца дома; и государственник с его видением героического лидера, прижимающего руку к лицу земли.Каждый в своем роде присоединяется к этому утверждению консервативного вероучения XIX века: «Повиноваться настоящему начальнику … — одна из самых важных добродетелей — добродетель, абсолютно необходимая для достижения чего-либо великого и прочного. . »
Представление о том, что консервативные идеи являются формой реакционной практики, вероятно, вызовет некоторую озабоченность. Для левых издавна было аксиомой, что защита власти и привилегий — это предприятие, лишенное идей, что правая политика — это эмоциональное болото, а не движение взвешенного мнения.Томас Пейн назвал контрреволюцию «уничтожением знания»; Лайонел Триллинг описал американский консерватизм как смесь «раздражительных мысленных жестов, которые стремятся напомнить идеи».
Консерваторы, со своей стороны, склонны соглашаться. Играя роль тупого деревенского сквайра, консерваторы приняли позицию историка Ф.Дж.К. Херншоу, что «обычно достаточно для практических целей, если консерваторы, ничего не говоря, просто сидят и думают, или даже если они просто сидят.Хотя аристократический подтекст этого дискурса больше не вызывает резонанса, консерватор все еще держится за ярлык необразованного и неграмотного; это часть его популистского обаяния и демотической привлекательности. Тем не менее, ничто не могло быть дальше от истины. Консерватизм — это практика, основанная на идеях, и никакие уговоры справа или полемика слева не могут уменьшить или стереть каталог ума, который там можно найти.
Других оттолкнет этот аргумент по другой причине: он угрожает чистоте и глубине консервативных идей.Для многих слово «реакция» означает бездумную скромную хватку за власть. Но реакция не рефлекторная. Он начинается с принципиальной позиции, согласно которой одни подходят и, следовательно, должны управлять другими, а затем заново калибрует этот принцип в свете вызова снизу. Эта повторная калибровка — непростая задача, поскольку такие проблемы по самой своей природе имеют тенденцию опровергать принцип. В конце концов, если правящий класс действительно способен править, почему и как он позволил появиться вызову своей власти? Что появление одного говорит о пригодности другого?
Консерватор сталкивается с дополнительным препятствием: как защитить принцип правления в мире, где нет ничего твердого, все находится в движении.С того момента, как консерватизм вышел на сцену как интеллектуальное движение, ему пришлось бороться с упадком древних и средневековых идей упорядоченной вселенной, в которой постоянные иерархии власти отражали вечную структуру космоса. Свержение старого режима раскрывает не только слабость и некомпетентность его лидеров, но и большую правду об отсутствии замысла в мире. Восстановление старого режима перед лицом угасающей веры в постоянные иерархии оказалось трудным делом.Неудивительно, что он также произвел некоторые из самых замечательных произведений современной мысли.
Есть еще одна причина опасаться попыток отбросить реакционную направленность консерватизма, и это свидетельство самой традиции. От заявления Берка о том, что он и ему подобные были «встревожены до рефлексии» Французской революцией, до признания Рассела Кирка, что консерватизм — это «система идей», которая «поддерживает людей … в их сопротивлении радикальным теориям и социальным преобразованиям», Консерватор последовательно утверждал, что его знания созданы в ответ на левые.Иногда это утверждение было явным. Лорд Солсбери, трижды премьер-министр Великобритании, писал в 1859 году, что «враждебность к радикализму, непрекращающаяся непримиримая враждебность — это важнейшее определение консерватизма». В своей классической книге «Консервативное интеллектуальное движение в Америке с 1945 года » Джордж Нэш определил консерватизм как «сопротивление определенным силам, которые воспринимались как левые, революционные и глубоко подрывающие то, что консерваторы в то время считали достойными лелеять, защищать и, возможно, за них умереть. .Совсем недавно политический теоретик из Гарварда Харви Мэнсфилд заявил: «Я понимаю консерватизм как реакцию на либерализм. Эту позицию занимают не с самого начала, а только тогда, когда ему угрожают люди, которые хотят отобрать или нанести вред тому, что заслуживает сохранения ».
Это явные исповедания контрреволюционного вероучения. Более интересны неявные утверждения, в которых антипатия к радикализму и реформам заложена в самом синтаксисе аргументации.Возьмите известное определение Майкла Окшотта в его эссе «О консервативности»:
Таким образом, быть консервативным — значит предпочесть знакомое неизвестному, предпочесть испытанное неизведанному, факт загадочному, действительное — возможному, ограниченный безграничным, близкий к далекому, достаточный для сверхизбыточного, удобный для идеального, настоящий смех к утопическому блаженству.
Кажется, невозможно наслаждаться фактами и тайнами, рядом и далекий, смех и блаженство .Надо выбирать. Отнюдь не подтверждая простую иерархию предпочтений, выбор Окшотта «или / или» сигнализирует о том, что мы находимся на экзистенциальной почве, где выбор стоит между не чем-то и его противоположностью, а чем-то и его отрицанием. Консерватор будет наслаждаться знакомыми вещами, если не будет сил, стремящихся их уничтожить, признает Окшотт, но его удовольствие «будет сильнее, когда» оно «сочетается с очевидным риском потери». И хотя Окшотт предполагает, что причиной таких потерь могут быть самые разные силы, инженеры, похоже, неизменно работают слева.Маркс и Энгельс — «авторы величайшего из наших политических рационализмов», — пишет он в другом месте. «Ничто … не может сравниться с» их абстрактным утопизмом.
В этой антагонистической структуре аргументов есть нечто большее, чем простые антиномии партийной политики. Как утверждал Карл Мангейм, что отличает консерватизм от традиционализма — универсальной «вегетативной» тенденции оставаться привязанной к вещам такими, какие они есть, — это то, что консерватизм представляет собой преднамеренное, сознательное усилие сохранить или вспомнить «те формы опыта, которые больше не могут иметь место. аутентичным способом.«Консерватизм« становится сознательным и рефлексивным, когда на сцене появляются другие образы жизни и мысли, против которых он вынужден опереться на идеологическую борьбу ».
Там, где традиционалист воспринимает объекты своего желания как должное, консерватор не может. Он стремится наслаждаться ими именно такими, какими они были — или были — забраны. Если он надеется снова насладиться ими, он должен бороться за них в публичной сфере. Он должен говорить о них на политически приемлемом и понятном языке.Но как только эти объекты становятся предметом политической речи, они перестают быть предметами жизненного опыта и становятся инцидентами идеологии. Они окутаны повествованием о потере, в котором революционеры или реформисты играют необходимую роль, и представлены в программе выздоровления. То, что было молчаливым, становится ясным, то, что было практикой, становится полемикой.
Защищая иерархические порядки, консерватор неизменно запускает контрреволюцию, часто требуя пересмотра того самого режима, который он защищает.«Если мы хотим, чтобы все оставалось как есть, — по классической формулировке Лампедузы, — все должно измениться». Эта программа влечет за собой гораздо больше, чем можно было бы предположить из клише о сохранении через обновление: часто она требует самых радикальных мер со стороны режима.
В самом деле, некоторые из самых упорных сторонников порядка были более чем счастливы, когда это соответствовало их целям, предаваться немного хаосу и безумию. Кирк, самозванный Буркин, хотел «исповедовать консерватизм с яростью радикала».По правде говоря, мыслящий консерватор сегодня должен обрести некоторые внешние характеристики радикала: он должен копаться в корнях общества в надежде вернуть энергию старому дереву, наполовину задушенному подлеском современных страстей. ” В году в Йельском университете года Уильям Ф. Бакли объявил консерваторов «новыми радикалами».
Есть довольно простая причина для поддержки радикализма правыми, и она связана с реакционным императивом, который лежит в основе консервативной доктрины.Консерватор не только противостоит левым; он также считает, что левые сидят за рулем со времен, в зависимости от того, кто считает, Французской революции или Реформации. Если он хочет сохранить то, что он ценит, консерватор должен объявить войну культуре как таковой. Хотя дух воинственной оппозиции пронизывает весь консервативный дискурс, Динеш Д’Суза изложил этот случай наиболее четко:
Как правило, консерваторы пытаются сохранить, сохранить ценности существующего общества.Но … что, если существующее общество изначально враждебно консервативным убеждениям? Со стороны консерватора глупо пытаться сохранить эту культуру. Скорее, он должен стремиться подорвать его, помешать ему, уничтожить его на корневом уровне. Это означает, что консерватор должен быть … консервативным в философском отношении, но радикальным по темпераменту.
К настоящему времени должно быть ясно, что консерваторы выступают не против стиля или темпа изменений. Теоретики Бёрка любят проводить различие между эволюционной реформой и радикальными изменениями.Первый — медленный, постепенный и адаптивный; второй — быстрый, всеобъемлющий и продуманный. Но это различие, столь дорогое Бёрку и его последователям, на практике часто менее очевидно, чем допускает теоретик. Во имя медленных, органических, адаптивных изменений самопровозглашенные консерваторы выступили против Нового курса (Роберт Нисбет, Кирк и Уиттакер Чемберс) и одобрили Новый курс (Питер Вирек, Клинтон Росситер и Уиттакер Чемберс). «Даже фабианские социалисты, — едко замечает Нэш, — которые верили в« неизбежность постепенности », могут быть названы консерваторами.
Чаще нечеткость различий позволяла консерваторам выступать против реформы на том основании, что она либо приведет к революции, либо является революцией. Любой запрос от низшего уровня или от его имени, независимо от того, насколько он прохладный или запоздалый, является слишком большим, слишком быстрым, слишком быстрым. Реформа — это революция, улучшение — это восстание. «Это может быть хорошо или плохо, — писал мрачный лорд Карнарвон о втором Законе о реформе 1867 года — законопроекте, который разрабатывался 20 лет и который утроил размер британского электората, — но это революция.
Сегодняшний консерватор, возможно, примирился с некоторыми эмансипациями прошлого. Другие, такие как профсоюзы и репродуктивная свобода, он все еще оспаривает. Но это не меняет того факта, что, когда эти эмансипации впервые возникли как проблемы, его предшественник, по всей вероятности, был против них. Майкл Герсон, бывший спичрайтер Джорджа Буша, является одним из немногих сегодняшних консерваторов, признающих историю консервативной оппозиции эмансипации. В то время как другие консерваторы любят претендовать на мантию аболиционистов или гражданских прав, Герсон признает, что «честность требует признания того факта, что многие консерваторы в другое время были враждебны религиозно мотивированной реформе» и что «консервативная привычка мышления когда-то выступил против большинства этих изменений.В самом деле, как предположил Сэмюэл Хантингтон полвека назад, отказ от таких движений в реальном времени может быть тем, что делает кого-то консерватором во все времена.
Учитывая реакционный напор консерватизма, «Захвати Уолл-стрит» может оказаться лучшим, что когда-либо случалось с правыми. Вдумчивые консерваторы давно поняли симбиотические отношения между интеллектуальной — и, в конечном счете, политической — жизнеспособностью правых и восстаниями левых. Фридрих Хайек точно заметил, что политическая теория капитализма «становилась стационарной, когда она была наиболее влиятельной», и «прогрессировала» только тогда, когда «находилась в обороне».Фрэнк Мейер, интеллектуальный архитектор стратегии слияния, объединившей либертарианское и традиционалистское крылья Республиканской партии, отметил, что это «иронично, хотя и не является исторически беспрецедентным», что всплески «творческой энергии» справа «должны происходить одновременно. с продолжающимся распространением влияния либерализма в практической политической сфере ».
Напротив, консервативные писатели, такие как Дэвид Фрам и Эндрю Салливан, в последнее время беспокоились об интеллектуальной слабости современных правых: движение, которое когда-то казалось символом инакомыслия, уступило устаревшему мышлению и механическим заклинаниям.Но если «Захвати Уолл-стрит» окажется скорее движением, чем моментом — если у него есть реальная устойчивость; если он переместится с общественных площадей в частные учреждения; если он начнет лишать элиту их привилегий и полномочий, не только в их офшорных счетах, но и в их задних дворах и залах заседаний — это может стать своего рода творческой провокацией, которая когда-то произвела на свет Берка или Хайека. Метафора оккупации достаточно опасна; можно только представить, что могло бы случиться, если бы это стало реальностью. И хотя правые знатоки, вероятно, предпочли бы еще четыре года четырем хорошим книгам, они, возможно, захотят переосмыслить это.Если бы их предшественники сделали такой же выбор, они не оказались бы в том положении, в котором находятся — когда, даже будучи лишенными власти, все еще управляют страной.
Консервативный разум в JSTOR
Информация о журналеThe Review of Politics публикует высококачественные оригинальные исследования, продвигающие научные дебаты во всех областях политической теории. Мы приветствуем рукописи по истории политической мысли, аналитической политической теории, канонической политической мысли, современной политической мысли, сравнительной политической мысли, критической теории или литературе и политической мысли.Хотя качество стипендий и явный вклад в развитие научных дебатов являются ключевыми критериями для включения, мы также стремимся публиковать новейшие исследования таким образом, чтобы они были максимально доступны для максимально широкой аудитории. У нас также есть обширный раздел рецензирования книг, который предлагает высококачественные обзоры новых книг по политической теории, философии и интеллектуальной истории. Основанная в 1939 году Вальдемаром Гурианом, The Review of Politics публиковала статьи таких выдающихся и разнообразных авторов, как Ханна Арендт, Джон Кеннет Гэлбрейт, Жак Маритен, Ив Р.Саймон, Талкотт Парсонс, Клинтон Росситер, Эдвард Шилс, Лео Штраус и Эрик Фогелин. инструкции для авторов Cambridge Journals Online
Информация об издателеCambridge University Press (www.cambridge.org) — издательское подразделение Кембриджского университета, одного из ведущих исследовательских институтов мира и лауреата 81 Нобелевской премии. В соответствии со своим уставом издательство Cambridge University Press стремится максимально широко распространять знания по всему миру.Он издает более 2500 книг в год для распространения в более чем 200 странах. Cambridge Journals издает более 250 рецензируемых академических журналов по широкому кругу предметных областей в печатном виде и в Интернете. Многие из этих журналов являются ведущими научными публикациями в своих областях, и вместе они составляют одну из наиболее ценных и всеобъемлющих областей исследований, доступных сегодня. Для получения дополнительной информации посетите http://journals.cambridge.org.
Примечание: Эта статья представляет собой обзор другого произведения, например книги, фильма, музыкального произведения и т. Д. Оригинальная работа не включена в этот обзор покупки.
Консервативный разум путем сравнительного анализа
Abstract
Как упоминалось во введении, Ноэль О’Салливан напоминает нам: «повседневное значение слова [консервативный] не дает нам никаких указаний относительно того, с чего следует начинать изучение консерватизма, или о том, кого следует включить в него или исключить из него ». 1 И как напомнил нам Гордон Льюис: «Отказ от утверждения [принципов консерватизма] сам по себе является жизненно важным консервативным принципом. 2 О’Салливан не согласен с Льюисом в той степени, в которой О’Салливан считает, что консерватизм может заявить о своих принципах и является «идеологией». 3 Однако О’Салливан определяет консерватизм только негативно, как «оппозицию идее тотальных или радикальных изменений, а не абсурдную идею противодействия изменению как таковому или какое-либо обязательство сохранить все существующие институты». 4 Исторически мы знаем, что радикальные изменения, против которых выступали ранние консерваторы, явилась Французской революцией как примером разрушения всего социального порядка, санкционированного диктатом рационалистической политики.Консерваторы скептически относятся к идее о том, что политические методы могут настолько изменить социальную среду, чтобы устранить боль, зло и страдания в человеческих условиях. Таким образом, консерватор склонен к принятию ограничений, которые мир налагает на нее, и скептически относится к способности отдельного человека или государства устранить эти ограничения без возникновения огромной опасности и нестабильности. 5
Ключевые слова
Историческое исследование Теория общественного договора Судебная деятельность Принцип непрерывности политической защитыЭти ключевые слова были добавлены машиной, а не авторами.Это экспериментальный процесс, и ключевые слова могут обновляться по мере улучшения алгоритма обучения.
Моя тема — не вероисповедание или доктрина, а предрасположенность.
Майкл Окшотт, «О консервативности» *
Это предварительный просмотр содержимого подписки,
войдите в систему, чтобы проверить доступ.
Предварительный просмотр
Невозможно отобразить предварительный просмотр. Скачать превью PDF.
Примечания
* Майкл Окшотт, (1991) «О консерватизме» в книге
Рационализм и политика и другие очерки, (Индианаполис: Фонд свободы), стр.407.
Google Scholar1.
Ноэль О’Салливан, (1976)
Консерватизм, (Лондон: J.M. Dent and Sons) стр. 9.
Google Scholar2.
Гордон Льюис (1953) «Метафизика консерватизма»,
The Western Political Quarterly, 6 (4), с. 729.
Google Scholar7.
Джон Лакс, (2012)
Стоический прагматизм, (Блумингтон: Indiana University Press) стр.40.
Google Scholar8.
Дрю Макиаг, (2013)
Берк в Америке, (Итака: Cornel University Press) стр. 178.
Google Scholar10.
Рассел Кирк,
The Conservative Mind, 6-е исправленное издание, (South Bend: Gateway Editions, 1978), стр. 58.
Google Scholar13.
Л. Л. Фуллер, (1934) «Американский правовой реализм»,
Юридический обзор Пенсильванского университета,, 82 (5), стр.429.
CrossRefGoogle Scholar24.
Дьюи,
Либерализм и социальное действие, в
Поздние работыVol. 11, Ред. Джо Энн Бойдстон, (Карбондейл: издательство Южного Иллинойского университета, 1987) стр. 5.
Google Scholar28.
Джон Дьюи, (1986)
Общая вера, в
Поздние работы Джона Дьюи, Vol. 9, Ред. Джо Энн Бойдстон, (Карбондейл: издательство Южного Иллинойского университета) стр.10.
Google Scholar29.
См. Michael Oakeshott,
Experience and its Modes, (Cambridge: Cambridge University Press, 1933).
CrossRefGoogle Scholar33.
Эдмунд Берк, (1986)
Размышления о революции во Франции, (Лондон: Penguin Books) с. 29.
Google Scholar44.
Ханс Георг Гадамер, (2004)
Истина и метод, (Лондон: Continuum) стр.310
Google Scholar51.
Окшотт, (1999)
По истории, (Oxford: Liberty Fund), стр. xviii.
Google Scholar52.
Окшотт, (1991)
Рационализм в политике и других эссе, (Oxford: Liberty Fund), стр. 215.
Google Scholar59.
Марк Джонсон, (2007)
Значение тела, (Чикаго: University of Chicago Press) стр.108.
CrossRefGoogle Scholar62.
Фуллер, (1991) «Работа Майкла Окшотта»,
Политическая теория, 19 (3), с. 330.
CrossRefGoogle Scholar64.
Сет Ваннатта, (2012) «Внутренние и внешние голоса консервативного прагматизма»,
Southwest Philosophy Review, 29 (1), с. 79.
CrossRefGoogle Scholar73.
Уильям Джеймс, (2007)
Прагматизм — новое имя для некоторых старых способов мышления, (Миннеаполис: Filiquarian Publishing) с.36.
Google Scholar74.
John Dewey,
Liberalism and Social Action, in
The Later Works of John Dewey, Vol. 11, Ред. Джо Энн Бойдстон, (Карбондейл: издательство Южного Иллинойского университета, 1967–1990), стр. 5.
Google Scholar76.
Ричард Познер, (1995)
Преодоление закона, (Кембридж: издательство Гарвардского университета) стр. 5.
Google Scholar77.
Пол Франко, (1990) «Майкл Окшотт как либеральный теоретик»,
Политическая теория, 18 (3), стр. 412.
CrossRefGoogle Scholar87.
Edmund Burke,
The Portable Edmund Burke, Ed. Исаак Крамник, (Нью-Йорк: Penguin Books, 1999), стр. xi.
Google Scholar96.
См. Роберт Б. Талисс, (2007)
Прагматическая философия демократии(Нью-Йорк: Рутледж).
Google Scholar100.
Кэтрин Уэллс Ханцис, (1988), «Правовые инновации в рамках более широкой интеллектуальной традиции»,
Northwestern University Law Review, 82, стр. 556.
Google Scholar104.
Как у Джона Локка (1986)
Второй трактат о гражданском правительстве, (Амхерст: Книги Прометея).