Индустриальное общество значение слова: ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО — это 📕 что такое ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО — это 📕 что такое ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

— современная ступень, или эпоха, в развитии человечества. Предшествующие эпохи: первобытное общество, древнее аграрное общество, средневековое аграрно-промышленное общество. В наиболее развитых западноевропейских странах переход к И.о. начался примерно в 15 в. и завершился в 18 в. Для И.о. характерны следующие черты: резкий рост промышленного и сельскохозяйственного производства, невообразимый в предшествующие эпохи; бурное развитие науки и техники, средств коммуникации, изобретение газет, радио и телевидения; резкое расширение возможностей пропаганды; резкий рост населения, увеличение продолжительности его жизни; значительное повышение уровня жизни в сравнении с предыдущими эпохами; резкое повышение мобильности населения; сложное разделение труда не только в рамках отдельных стран, но и в международном масштабе; централизованное гос-во; сглаживание горизонтальной дифференциации населения (деление его на касты, сословия, классы) и рост вертикальной дифференциации (деление общества на нации, «миры», регионы).

О радикальности перемен, произошедших уже в 20 в., говорят, в частности, такие факты: с начала века население планеты выросло более чем в три раза; в 1900 в городах жило около 10% населения, к концу века — около 50%; 90% всех предметов, используемых сейчас человеком, придуманы в последние сто лет; объем промышленного производства в 20 раз выше в конце века, чем в его начале; люди используют 600 млн автомобилей; запущено более 4000 искусственных спутников Земли; за 15 лет потребляется столько природных ресурсов, сколько было использовано человеком за все время его существования.
И.о.является началом формирования единого человечества и, соответственно, становлением мировой истории в собственном смысле этого слова.

Иногда И.о. последних десятилетий, добившееся особо эффективного экономического роста, именуется постиндустриальным. Д. Белл выдвинул идею, что с т.зр. реализации обществом различных технологий производства в мировой истории можно выделить три главных типа социальной организации: до-индустриальный, индустриальный и постиндустриальный. Такое деление истории является, однако, грубым и поверхностным. В его основе лежит лишь одна черта общественного развития — уровень экономического роста. В результате последние три столетия истории оказываются разделенными на две противопоставляемые друг другу эпохи, в то время как вся предшествующая история, занимающая многие тысячелетия, попадает в невыразительную рубрику «доиндустриального общества». Само различие между индустриальным и постиндустриальными типами общества существенно лишь с т.зр. уровня экономического развития. Оно оказывается, однако, второстепенным, когда во внимание принимается целостная культура развитых обществ трех последних веков. Постиндустриальное общество — не самостоятельная эпоха, а лишь современный этап индустриальной эпохи, обладающей несомненным внутренним единством.
В рамках каждой из эпох могут существовать одна или несколько цивилизаций, которые могут быть разделены в зависимости от характерных для них стиля мышления, строя чувств и своеобразных коллективных действий на индивидуалистические, коллективистические и промежуточные ( см. ИНДИВИДУАЛИСТИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО И КОЛЛЕКТИВИСТИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО ). Индивидуалистическая цивилизация в И.о. представлена капитализмом, коллективистическая — социализмом, два варианта которого — коммунизм и национал-социализм.
Одна из основных тенденций И.о. — модернизация, переход от традиционного общества к модернизированному. Эта тенденция сделалась заметной в Зап.
Европе уже в 17 в., позднее она распространилась и на др. регионы. Для традиционных обществ характерны опора прежде всего на веру, а не разум, на традицию, а не на знание, пренебрежительное отношение к экономическому росту, к внедрению новых технологий и управлению экономикой. Модернизирующиеся общества опираются в первую очередь на разум, знание и науку, проводят последовательную индустриализацию, резко увеличивающую производительность труда, усиливают роль управления и, в частности, управления экономикой и придают развитию производительных сил определенные динамизм и устойчивость. Модернизация ведет к росту сложности общественной системы, интенсификации коммуникаций, постепенному формированию мирового сообщества. (adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({}); Процесс модернизации характерен не только для капиталистических, но и для социалистических стран. Последние также апеллируют к разуму и науке и стремятся обеспечить устойчивый экономический рост. Более того, они претендуют на гораздо более эффективную модернизацию, чем та, которая доступна капиталистическим странам. Модернизация не является историческим законом, охватывающим все общества и все эпохи. Она характеризует лишь переход от аграрно-промышленного общества к индустриальному и представляет собой социальную тенденцию, заметно усилившуюся в 20 в., но способную угаснуть в будущем при неблагоприятном стечении обстоятельств (исчерпание природных ресурсов, обострение глобальных проблем и т.п.).

Две фундаментальные оппозиции (индивидуалистическое общество — коллективистическое общество и традиционное общество — модернизированное общество) позволяют выделить четыре типа общественного устройства И.о.: традиционное коллективистическое общество (Китай, Индия и др.), традиционное индивидуалистическое общество, модернизированное коллективистическое общество (коммунистическая Россия, национал-социалистическая Германия и др. ) и модернизированное индивидуалистическое общество (США, Япония и др.). Современная Россия переходит от коллективистического общества к модернизированному индивидуалистическому обществу.
Данная схематизация показывает неединственность т.н. зап. пути и вместе с тем неединственность социалистического, в частности коммунистического, выбора. Нет общей дороги, которую должно было бы пройти — пусть в разное время и с разной скоростью — каждое общество. История И.о. не идет в направлении, когда-то описанном К. Марксом, — к социализму, а затем к коммунизму. Но она не является и повторением всеми обществами того пути, который прошли в свое время зап. страны.
Современное человечество не является единым, однородным целым. Оно слагается из очень разных обществ, находящихся на разных уровнях экономического и культурного развития. Общества, относящиеся к разным историческим эпохам, существуют и в настоящее время. В частности, доиндустриальные, аграрно-промышленные общества широко распространены в Африке, Латинской Америке и Южной Азии. Общества индустриального типа существенно различаются по уровню своего развития. Валовой национальный продукт на душу населения в России и Бразилии в несколько раз ниже, чем в Италии и Франции, а в последних почти в два раза ниже, чем в США и Японии. Наличие в современном мире обществ, относящихся к разным историческим эпохам, и существенные различия между обществами, принадлежащими к одной и той же эпохе, говорят о том, что каждая эпоха, включая и индустриальную, — это всегда известная неоднородность и определенная динамика. Эпоха — только тенденция развития достаточно обширной и влиятельной группы обществ, способная стать тенденцией развития и многих др. обществ, а со временем, возможно, и подавляющего их большинства.

Философия: Энциклопедический словарь. — М.: Гардарики.Под редакцией А.А. Ивина.2004.

Джон Гэлбрейт: Новое индустриальное общество. Глава XXXV. Будущее индустриальной системы

1 В конце XIX века и в первые десятилетия ХХ века ни одна тема не обсуждалась более оживлённо, чем вопрос о будущем капитализма. Экономисты, мудрецы универсального профиля, лекторы-популяризаторы, авторы передовиц, учёные богословы и социалисты — все они обогатили эту дискуссию своими личными откровениями. Считалось доказанным, что эта экономическая система находится в процессе развития и со временем превратится в нечто безусловно иное и — как хотелось думать — в нечто лучшее. Социалисты черпали силы в убеждении, что вероятная ближайшая стадия естественного процесса изменений — это проповедуемый ими социализм. Будущее индустриальной системы, напротив, не подвергается обсуждению. Перспективы развития сельского хозяйства дебатируются — считается, что сельское хозяйство находится в процессе изменений. Обсуждаются также шансы на выживание малого предпринимателя или частнопрактикующего врача. А вот «Дженерал моторс», «Дженерал электрик» и «Юнайтед Стейтс Стил» рассматриваются в качестве предела достижений. Нет смысла интересоваться тем, куда идёт человек, раз он уже пришёл. Однако предположение, будто индустриальная система — это завершение пути «per se» неправдоподобно. Сама индустриальная система является продуктом обширных и внутренне обусловленных превращений, происшедших за последние 60 лет. В течение этого времени размеры отдельной корпорации чрезвычайно увеличились. Предпринимательская корпорация пришла в упадок. Техноструктура развилась и укрепилась, избавилась от контроля акционеров и приобрела собственные, внутренние источники капитала. Произошли крупные изменения в её взаимоотношениях с рабочими и ещё более крупные изменения в её взаимоотношениях с государством. Было бы странно, если бы социальная динамичность индустриальной системы, которая проявилась в подобных переменах, ныне совершенно исчезла. Такое допущение равносильно отрицанию одного из философских догматов самой индустриальной системы, догмата, торжественно провозглашаемого на всех официальных церемониях, совершаемых в мире бизнеса, — на съездах бизнесменов, собраниях акционеров, заседаниях советов директоров корпораций, заседаниях их исполнительных комитетов, конференциях, посвящённых вопросам совершенствования управления, бюджетных конференциях, торговых выставках, проводах уходящих в отставку высших должностных лиц корпораций и на собраниях торговцев-дилеров. Этот догмат гласит, что изменения являются законом экономической жизни. Отсутствие дискуссий по вопросу о будущем индустриальной системы отчасти объясняется влиянием, которое последняя оказывает на убеждения людей. Она сумела незаметно опровергнуть представление о её преходящем характере, иначе говоря, о том, что она в какой-то мере несовершенна. Чтобы понять будущее индустриальной системы, возможно, более важно сосредоточить внимание на том, какова она сейчас. Из всех слов, имеющихся в лексиконе бизнесмена, менее всего ласкают его слух такие слова, как планирование, правительственный контроль, государственная поддержка и социализм. Обсуждение вероятности возникновения этих явлений в будущем привело бы к осознанию того, в какой поразительной степени они уже стали фактами. Не обошлось бы также без констатации того обстоятельства, что эти ужасные вещи возникли по меньшей мере с молчаливого согласия индустриальной системы или в результате того, что в них она нуждалась сама. 2 Размышления о будущем выявили бы также важное значение тенденции к конвергенции индустриальных обществ, как бы ни были различны их национальные или идеологические притязания. Мы имеем в виду конвергенцию, обусловленную приблизительно сходной системой планирования и организации. Об этом следует сказать несколько дополнительных слов. Конвергенция связана прежде всего с крупными масштабами современного производства, с большими вложениями капитала, совершенной техникой и со сложной организацией как наиболее важным следствием названных факторов. Всё это требует контроля над ценами и, насколько возможно, контроля над тем, что покупается по этим ценам. Другими словами, рынок должен быть заменён планированием. В экономических системах советского типа контроль над ценами является функцией государства. В США это управление потребительским спросом осуществляется менее формальным образом корпорациями, их рекламными отделами, агентами по сбыту, оптовыми и розничными торговцами. Но разница, очевидно, заключается скорее в применяемых методах, чем в преследуемой цели. Ведущееся в крупном масштабе промышленное производство требует в том и другом случае, чтобы верховная власть рынка и потребителя была в значительной степени устранена. Крупное предприятие нуждается также в самостоятельности. Вторжение внешней, некомпетентной воли для него вредно. В несоветских экономических системах это означает необходимость лишения капиталиста реальной власти. Крупные и сложные организации могут использовать разнообразные знания и таланты и тем самым успешно функционировать только при условии полной самостоятельности. Следует ещё раз подчеркнуть, что речь идёт не о такой обособленности, которая делает фирму подвластной рынку, а о такой, которая позволяет фирме самостоятельно планировать. Индустриальной системе внутренне не присуща способность регулировать совокупный спрос — способность обеспечить покупательную силу, достаточную для поглощения всего, что она производит. Поэтому она полагается в этой области на государство. При полной занятости не существует механизма, позволяющего стабилизировать цены и заработную плату. Эта стабилизация тоже является функцией государства. В экономических системах советского типа также ведутся тщательные подсчёты соотношения между объёмом получаемых доходов и стоимостью товарной массы, предоставляемой покупателям. Стабилизация общего уровня заработной платы и цен является, бесспорно, естественным следствием фиксирования цен на отдельные товары и ставок заработной платы. И наконец, индустриальной системе приходится полагаться на государство в деле обеспечения обученными и образованными кадрами, которые стали в наше время решающим фактором производства. То же имеет место и в социалистических индустриальных странах. Десять лет назад, вскоре после запуска первого спутника, в Соединённых Штатах Америки наблюдался значительный и модный интерес к вопросам подготовки научных и инженерных кадров. Многие доказывали, что советская система, придающая большее значение функциям государства, среди которых выдающееся место занимает забота об образовании, имеет в этом отношении естественное преимущество. Мы видим, таким образом, что конвергенция двух как будто различных индустриальных систем происходит во всех наиболее важных областях. Это чрезвычайно отрадное обстоятельство. Со временем (и, пожалуй, скорее, чем можно себе представить) оно опровергнет представление о неминуемом столкновении, обусловленном непримиримым различием. Сказанное здесь о конвергенции двух систем не скоро получит всеобщее признание. Люди, толкующие о непроходимой пропасти, отделяющей свободный мир от коммунистического мира и свободное предпринимательство от коммунизма, защищены от сомнений столь же догматической уверенностью, что, какова бы ни была эволюция системы свободного предпринимательства, она никак не может стать похожей на социализм. Но перед лицом очевидных фактов эти позиции можно отстаивать лишь временно. Только наиболее одержимый идеолог или самый пламенный пропагандист может цепляться за свои взгляды, сознавая, что всё большее число людей считает их устаревшими. Самолюбие — это великий фактор духовного обновления. Понимание того факта, что в ходе своего развития обе индустриальные системы сближаются, будет содействовать, надо полагать, установлению согласия относительно общей опасности, таящейся в гонке вооружений, и необходимости покончить с ней или же начать соперничать в более благотворных областях. Ничто, пожалуй, не позволяет лучше заглянуть в будущее индустриальной системы, чем установление факта конвергенции, ибо в противоположность нынешним представлениям оно подразумевает, что этой системе может быть обеспечено будущее. 3 Глубокая зависимость индустриальной системы от государства и характер побуждений, лежащих в основе её взаимоотношений с государством (то есть то обстоятельство, что она солидаризуется с целями общества и приспосабливает их к своим нуждам), служат порукой тому, что её скоро перестанут рассматривать как нечто существующее отдельно от государства. Её скорее станут всё больше рассматривать в качестве одной из частей более крупного комплекса, охватывающего как индустриальную систему, так и государство. Частное предприятие некогда трактовалось как нечто обособленное от государства по той причине, что оно было подвластно рынку и его хозяин черпал свою силу во владении частной собственностью. Современная корпорация уже не подвластна рынку; власть людей, управляющих ей, не зависит больше от частной собственности. В рамках преследуемых корпорацией целей они нуждаются в самостоятельности. Но эта самостоятельность вполне позволяет им действовать в тесном сотрудничестве с государственным аппаратом и, даже более того, выполнять для него такие задачи, которые он сам по себе не в состоянии выполнять или не в состоянии выполнять столь же успешно. Поэтому при решении задач совершенствования техники индустриальная система, как мы видели, тесно смыкается с государством. Члены техноструктуры не только тесно сотрудничают со своими партнёрами из государственного аппарата в деле проектирования, конструирования и производства изделий, интересующих государство; они выступают также как советчики при самом определении нужд государства. Если бы это не противоречило тому, что превозносится по идеологическим соображениям, то уже давно было бы общепризнано, что грань, отделяющая ныне государственные организации от так называемых частных организаций в сфере военных поставок, исследований космического пространства и атомной энергии, настолько расплывчата, что почти незаметна. Люди легко переступают её. Уйдя в отставку, адмиралы и генералы, равно как и высокопоставленные государственные чиновники, более или менее автоматически переходят на работу в наиболее тесно связанные с их прежней деятельностью промышленные компании. Один сведущий наблюдатель уже назвал подобные компании «полунационализированной» отраслью экономики 1. Было отмечено, что «рыночный механизм (замещен)… административным механизмом. Систему доли частных предпринимателей в прибылях он заменил фиксированным вознаграждением, прежние прибыли — жалованьем. Независимую частнохозяйственную единицу он заменил объединённым иерархическим аппаратом организации, состоящей из государственного учреждения и его подрядчиков-поставщиков»  Примечания»>2. Это сказано о фирмах, сбывающих государству преобладающую часть своей продукции, — о фирме «Боинг», поставляющей ныне (когда пишутся эти строки) государству 65 процентов своей продукции, «Дженерал дайнэмикс» (столько же), «Райтон» (70 процентов), «Локхид» (81 процент) и «Рипаблик авиэйшн» (100 процентов) 3. Однако компании, сбывающие государству не столь значительную долю своей продукции, больше названных предприятий зависят от государства в части регулирования совокупного спроса и ненамного меньше, когда речь идёт о стабилизации заработной платы и цен, прямом или косвенном субсидировании особо дорогой техники и обеспечении обученными и образованными кадрами. Связь, имеющую столь широкий характер, нельзя отрицать или игнорировать бесконечно. Со временем будет всё больше шириться понимание того, что зрелая корпорация становится по мере своего развития частью крупного административного комплекса, связанного с государством. Пройдёт время — и граница между этими двумя институтами исчезнет. Люди в будущем сочтут смешными те основания, которые заставляли когда-то говорить о «Дженерал дайнэмикс», «Норт америкен авиэйшн» и «Америкен телефон энд телеграф» как о частных предприятиях. Осознание подлинных взаимоотношений между индустриальной системой и государством будет приветствоваться не всеми, но оно принесёт пользу. Имея дело с социальными проблемами, мы всегда должны считаться с реальной действительностью в противоположность надуманным представлениям о ней. Самостоятельность техноструктуры — следует ещё раз повторить это — обязательное условие функционирования индустриальной системы. Но между целями, достижению которых служит эта самостоятельность, возможен известный выбор. Если развитая корпорация будет признана скрытой частью государства, то она станет более последовательно служить общественным целям. Она не вправе будет ссылаться на внутренне присущий ей частный характер или на её подчинение рынку в качестве предлога для того, чтобы добиваться других целей, представляющих интерес исключительно для неё самой. Любому государственному учреждению свойственна, бесспорно, тенденция преследовать такие цели, которые соответствуют его собственным интересам и выгодам, и приспосабливать к ним общественные задачи. Но оно не может выдавать это за своё высшее право. Вполне возможно, что сочетание государственной и экономической власти таит в себе опасность. Однако, будучи осознана, эта опасность становится меньше. Можно представить себе другие изменения. По мере осознания общественного характера развитой корпорации внимание сосредоточится, несомненно, на вопросе о положении, занимаемом в ней акционерами. Это положение ненормально. Акционер такой корпорации представляет собой пассивную и бездеятельную фигуру, выделяющуюся только своей способностью пользоваться без всяких усилий и даже без сколько-нибудь значительного риска выгодами роста корпорации, которым техноструктура измеряет свои успехи. Ни одна дарованная феодальная привилегия никогда не равнялась по размеру получаемого без всяких усилий дохода дару того дедушки, который купил и оставил в наследство своим потомкам тысячу акций «Дженерал моторс» или «Дженерал электрик». Те, кому достались плоды этой предусмотрительности, стали богачами и остаются ими без всяких усилий или изворотливости, если не считать решимости ничего не делать, включая решение не продавать акции. Но здесь не место заниматься подобными проблемами. Вопросы морали и социальной справедливости, рассматриваемые применительно к случайно возникшим состояниям, были предметом специального анализа. 4 То, что большинство отдельных явлений, ведущих к социализации (если позволительно употребить это самое неприятное слово) развитой корпорации, реально существует, признают даже наиболее консервативно настроенные люди. Контроль такой корпорации над ценами на её продукцию, её воздействие на поведение потребителя, бесшумное устранение акционеров от власти, государственное регулирование совокупного спроса, стремление к стабилизации цен и заработной платы, значение финансируемых государством научных исследований и конструкторских работ, а также государственных закупок, связанных с нуждами военных ведомств, роль управления по исследованию космического пространства и смежных государственных учреждений, влияние корпорации на эти виды государственной деятельности и современная роль образования — все это более или менее признанные факты реальной жизни. Чего избегают, так это размышлений о выводах, которые напрашиваются, если свести все эти факты воедино, рассматривать их как систему. Однако невозможно допустить, что здание осталось таким, как раньше, если главные опоры и перекрытия индустриальной системы изменились. Если части изменились, то изменилось и целое. Если в результате этих изменений развитая корпорация оказалась неразрывно связанной с государством, то данный факт нельзя не включить в число её характерных признаков. Могут возразить, конечно, что индустриальная система — это не вся экономика. Кроме мира компаний «Дженерал моторс», «Стандард ойл», «Форд мотор», «Дженерал электрик», «Юнайтед Стейтс Стил», «Крайслер», «Тексако», «Галф», «Уэстерн электрик» и «Дюпон» существует ещё мир независимого лавочника, фермера, мастера по ремонту обуви, букмекера, торговца наркотиками, торговца пирожками, владельца прачечной для стирки собачьего реквизита и автомобильной драпировки. Здесь цены не контролируются. Здесь верховная власть принадлежит потребителю. Здесь денежные побуждения господствуют в чистом виде. Техника здесь проста, и не ведутся никакие научные исследования или конструкторские работы, направленные на то, чтобы сделать её иной. Здесь нет правительственных заказов; независимость от государства является здесь реальным фактом. Никто из этих предпринимателей не рыскает по территории Массачусетского технологического института в поисках талантов. Существование этого мира я признаю. И эта часть экономики не лишена значения. Но не она является предметом этой книги. Её предметом является мир крупных корпораций. Он тоже имеет важное значение; и он гораздо более характерен для современной промышленной панорамы, чем собачья прачечная или мелкий предприниматель с грандиозными планами. Надо всячески ценить критиков этого мира и ограждать их по возможности от вздорных заблуждений. Свойственную развитой корпорации тенденцию стать в условиях индустриальной системы частью государственного комплекса нельзя опровергать ссылкой на противоположные тенденции, действующие вне индустриальной системы. Иные из тех, кого не устраивает утверждение, что индустриальная система в своём развитии переплетается с государством, будут склонны вступить в яростную борьбу не с самой тенденцией, а с людьми, которые её отмечают. Следует сказать, что такое поведение не соответствует нынешним нравам и манерам. Было время, когда гонцов, доставлявших дурные вести, вешали, четвертовали или подвергали другим столь же кровавым экзекуциям. В наши дни подобная реакция считается не совсем деликатной. Врач может поставить в известность даже самого раздражительного пациента, что тот болен раком в последней стадии, не рискуя при этом подвергнуться неприятному физическому воздействию. Помощник политического деятеля, которому приходится обратить внимание своего патрона на то, что новый опрос избирателей свидетельствует о почти всеобщей его непопулярности, должен проявлять всего лишь надлежащий такт. От тех, кому вскрытые в настоящем исследовании явления покажутся непривлекательными, мы вправе требовать такой же сдержанности. Им следует также осознать причины этих явлений. Одной из форм тщеславия, присущего современному человеку, является его убеждение, что он способен определять характер своей экономической системы. В действительности, однако, его возможности в этой области крайне незначительны. Можно допустить, что в своё время от него зависело решение вопроса о желательности или нежелательности достижения высокого уровня индустриализации. После этого настоятельные требования, диктуемые техникой, организацией и планированием, действовали одинаково во всех индустриальных странах и привели в них, как мы видели, к весьма схожему результату. Если уже решено создать современную промышленность, то многое из того, что происходит потом, неотвратимо и везде одинаково. 5 Два вопроса, больше всего интересующие нас при оценке той или иной экономической системы, — это вопросы о том, способна ли она обслуживать материальные нужды человека и совместима ли она с его свободой. Что касается способности индустриальной системы обслуживать человеческие нужды, то в этом не может быть больших сомнений. Она способна, как мы видели, управлять этими нуждами только потому, что удовлетворяет их в изобилии. Она нуждается в механизме, с помощью которого можно было бы заставить людей желать того, что она поставляет. Но этот механизм не действовал бы, то есть потребности не поддавались бы управлению, если бы эти потребности не были притуплены достатком 4. Если же говорить о свободе, то мы сталкиваемся с гораздо более интересными вопросами. Всегда считалось (это особенно относится к консерваторам), что связать всю экономическую деятельность или значительную её часть с государством — значит подвергнуть опасности свободу. Человеческая личность с её склонностями будет в той или иной форме принесена в жертву нуждам и удобствам аппарата, созданного, казалось бы, для её обслуживания. По мере того как индустриальная система превращалась в скрытую часть государства, вопрос о её отношении к свободе приобретал актуальное значение. Интуитивное ощущение опасности, заложенной в сочетании экономической и государственной власти, вполне обоснованно. Это, можно сказать, и является темой данной книги. Опасность, однако, угрожает не с той стороны, откуда её ожидали консерваторы. Они боялись, что государство может вытеснить и разорить энергичного, делающего деньги предпринимателя. Они не замечали, что преемники этого предпринимателя все теснее объединялись с государством и были довольны результатами. Да и ограничение своей свободы было принято ими с энтузиазмом. Это ограничение отчасти заключается в подчинении отдельной личности требованиям организации, отчасти вполне укладывается в классические правила коммерческой расчётливости. Вероятность того, что президент «Рипаблик авиэйшн» станет публично критиковать командование военно-воздушных сил или хотя бы беспристрастно судить о нём, незначительна. Ни один из современных руководителей «Форд мотор компани» ни за что не будет реагировать на предполагаемое безрассудство Вашингтона с такой же безоглядной резкостью, как это делал в своё время её учредитель. Никто из тех, кто возглавляет «Монтгомери Уорд», не станет теперь высказывать полное пренебрежение к президентам США, как это делал Сьюел Эйвери. Возможно, что это отчасти объясняется изменением нравов. Но сдерживающим фактором служит здесь и сознание того, что «на карту поставлено слишком много». Проблема не сводится, однако, к свободе бизнесмена. Представители делового мира много говорили в прошлом о свободе. Но можно считать правилом, что те, кто больше всего толкует о свободе, меньше всего склонны пользоваться ей. Высокопоставленный корпоративный администратор, разглагольствующий о свободе личности, предусмотрительно представляет свои речи на просмотр с целью удаления спорных слов, фраз и идей, как и подобает делать дисциплинированному работнику организации. Генерал, который говорит своим войскам (и всему миру), что они находятся на переднем крае борьбы за свободу, — это человек, всегда охотно подчинявшийся армейской дисциплине. Высокопоставленный работник государственного департамента, с жаром восхваляющий достоинства свободного мира, без чувства меры восхищается правоверным характером собственных взглядов. Опасность, угрожающая свободе, заключается в подчинении общественного мнения нуждам индустриальной системы. Государство и индустриальная система действуют здесь заодно. Эта опасность уже была определена нами, равно как и средства, необходимые для того, чтобы свести её к минимуму. 5 Если мы и впредь будем исходить из того, что цели индустриальной системы — увеличение выпуска продукции, сопутствующий рост потребления, технический прогресс, господство тех представлений о государственной политике, которые служат укреплению индустриальной системы, — исчерпывают все задачи человеческой жизни, то Всё, чем мы живём, будет служить этим целям. Всё, что совместимо с этими целями, мы будем иметь или нам разрешат иметь; всё остальное будет недоступно. Нашими потребностями будут управлять в соответствии с нуждами индустриальной системы; политика государства будет подвергаться тому же влиянию; образование будет приспособлено к требованиям индустриальной системы; правила поведения, диктуемые потребностями индустриальной системы, станут обычными моральными нормами человеческого общежития. Все прочие цели будут представляться манерно-изысканными, второстепенными или антиобщественными. Мы будем обязаны служить целям индустриальной системы. Вдобавок государство будет навязывать их своим моральным авторитетом, а в какой-то степени, возможно, и юридической властью. Все это в целом выльется в конечном счёте не в жестокое рабство плантационного работника, а в мягкое рабство домашней работницы, приученной любить свою хозяйку и рассматривать её интересы как свои собственные интересы. Но это не будет свободой. Если же, напротив, индустриальную систему рассматривать лишь как часть — и притом относительно уменьшающуюся — сферы деятельности человека, то оснований для беспокойства станет гораздо меньше. Эстетическим целям будет придаваться большое значение, люди, которые служат им, не будут испытывать на себе давления целей индустриальной системы. Сама индустриальная система будет подчинена требованиям этих сфер жизни. Образование станет самоцелью, а не средством подготовки к более успешному обслуживанию индустриальной системы. Над людьми не будет довлеть ложная вера в то, что, помимо целей индустриальной системы — помимо производства товаров и получения дохода с помощью все более совершенных технических методов, — в жизни нет ничего важного. Учитывая всё сказанное, мы, возможно, станем со временем рассматривать индустриальную систему в надлежащем свете, то есть как технический по существу механизм, призванный доставлять нужные нам товары и услуги в достаточном объёме. Люди, добравшиеся до рычагов управления этим механизмом, так и будут понимать свою роль. Это получит соответствующее преломление и в сфере государственной деятельности. Если цели общества сводятся только к экономическим целям, то господство индустриальной системы над государством и служение государства её целям представляется чем-то естественным. Если же общество станет решительно утверждать значение других целей, то индустриальная система займёт подобающее ей место в качестве обособленного, самостоятельного в своих действиях орудия государства, призванного, однако, служить более широким общественным целям. Мы уже знаем, в чём заключается надежда на спасение. Индустриальная система в отличие от своих экономических предшественников предъявляет спрос на вышколенные умы. Для обслуживания своих интеллектуальных и научных нужд она вызывает к жизни такую социальную силу, которая, как мы надеемся, отвергнет её монополию на определение задач, стоящих перед обществом.

Джон Гэлбрейт: Новое индустриальное общество. Глава XXV. Сословие педагогов и учёных

1 По мере того как профсоюзы более или менее постоянно отступают на задний план, на сцене появляется быстро растущая прослойка педагогов и учёных. На своих флангах эта группа смыкается с учёными и инженерами, работающими в рамках техноструктуры, и с государственными служащими, журналистами, писателями и работниками искусств, занятыми вне её. Наиболее прямое влияние индустриальная система оказывает на рост числа педагогов и учёных, работающих в школах, колледжах, университетах и исследовательских институтах. Место, занимаемое этими людьми в индустриальной системе, во многом похоже на то, которое на ранних стадиях индустриального развития занимали банкиры и финансисты. В те времена решающее значение имело наличие капитала, и это вызвало к жизни обширную сеть коммерческих банков, сберегательных касс, страховых обществ, маклерских контор и инвестиционных банков, призванных мобилизовать сбережения и тем самым удовлетворить потребность в капитале. В развитой корпорации решающим фактором производства, как мы видели, является наличие вышколенных специалистов, что также вызвало к жизни целый комплекс учебных учреждений, призванных удовлетворить эту потребность. А чтобы закрепить эту перемену, были соответствующим образом изменены общественные оценки и взгляды. Когда решающую роль играли сбережения и капитал, наиболее восхваляемой социальной добродетелью была бережливость. Тому обстоятельству, что большая часть населения жила и умирала в крайней темноте и невежестве, не придавалось значения. Но с тех пор, как важным фактором производства стали квалифицированные кадры, бережливость как добродетель приобрела оттенок старомодности и даже чудаковатости. Вместо неё наиболее важной задачей общества провозглашается ныне образование. Сословие педагогов и учёных 1, подобно финансовым кругам в прошлом, обязано своим престижем тому фактору производства, который оно поставляет. Эта услуга, по крайней мере потенциально, является для него и источником силы. Так же как и финансисты, и даже больше их, это сословие завоёвывает известные позиции в государственном аппарате. Природа этого сословия педагогов и учёных, источники его влияния и его отношение к техноструктуре и государству — таков предмет, к рассмотрению которого мы сейчас приступаем. 2 Аналогия между финансовыми кругами и сословием педагогов и учёных не может быть продолжена слишком далеко. Источником престижа и влияния обеих этих групп является (или являлась) их связь с решающим фактором производства. Но могущество финансовых кругов — это могущество руки, держащей кран. Они могли открыть кран и направить капиталы к тому, кто их испрашивал, и они же могли его закрыть. Следует заметить, что весь декорум, связанный с применением этой силы, обманчив. Применение силы всегда приходится обставлять приличествующей серьёзностью. Если человек вынужден служить объектом проявления власти другого человека, то он по меньшей мере вправе требовать, чтобы это не становилось поводом для открытого ликования. Финансовые операции — новый выпуск акций или облигаций, открытие нового источника кредитования — все ещё являются поводом для торжественных церемоний, несмотря на то что эти операции ненамного сложнее, чем покупка пишущей машинки, и что клиентура финансовых учреждений имеет возможность сделать выбор между альтернативами. Это пережиток тех дней, когда подобные операции совершались с позиции силы. Многие из формальностей, сопровождающих деятельность центральных банков (имеющую в значительной степени вспомогательное значение), — явления того же порядка  Примечания»>2. Они не должны заслонять реальную действительность, заключающуюся в том, что власть финансовых учреждений ушла в прошлое 3. Сословие педагогов и учёных не обладает контролем над предложением образованных специалистов, аналогичным контролю банкиров над доступом к сбережениям. Оно в состоянии в какой-то слабой степени воздействовать на своих людей в отношении выбора занятий — и это моральное воздействие не лишено значения. Однако больше всего влияние этого сословия связано с его быстрым количественным ростом и вытекающим отсюда политическим весом, его привилегированным доступом к научным новшествам и его почти уникальной ролью в области социальных нововведений. Эти источники влияния следует теперь рассмотреть. До последнего времени учителей в США было очень мало, и были они заняты в значительной степени в начальной школе. За последние годы в этой сфере произошли скачкообразные изменения. Число преподавателей колледжей и университетов составляло в 1900 году 24 тысяч, в 1920 году — 49 тысяч, а к концу текущего десятилетия оно достигнет 480 тысяч. Это значит, что за 70 лет оно увеличится в 20 раз. В 1900 году во всех колледжах и университетах обучалось только 238 тысяч студентов — по сравнению с 3377 тысячами в 1959 году и 6700 тысячами, ожидаемыми в 1969 году. В 1900 году в старших классах средней школы обучалось только 669 тысяч человек — по сравнению с 9271 тысячами в 1959 году и 14600 тысячами, ожидаемыми в 1969 году. 4 На ранней ступени своего развития индустриальная система нуждалась лишь в умеренных количествах людей, имеющих высокую техническую или иную подготовку. Колледжи и университеты были призваны главным образом готовить людей учёных профессий, подвизающихся в области медицины, юриспруденции, религии, ветеринарии, и так далее, или придавать весьма убогий культурный лоск, приличествующий отпрыскам зажиточных семейств. Обладая ничтожным социальным весом вследствие своей малочисленности, педагоги на ранних стадиях индустриального развития (в США — вплоть до первых десятилетий текущего столетия) представляли собой и в экономическом отношении низшую касту. Средства для финансирования высшего образования в частных колледжах и университетах поступали от состоятельных людей либо в форме пожертвований, либо в форме платы за обучение их детей. Считалось естественным, что здесь, как и повсюду, снабжение деньгами влечёт за собой приобретение права собственности и что осуществление этого права должно быть предоставлено людям, которые более других привыкли к реализации подобной власти, то есть предпринимателям. «Современное цивилизованное общество неохотно идёт на то, чтобы доверить свои серьёзные интересы кому-либо вне круга людей меркантильного склада, доказавших свою способность управлять академическими делами тем, что они нажили значительное богатство или как-нибудь иначе оказались его владельцами»  Примечания»>5. Этот принцип, общепринятый в отношении частных учебных заведений, стал применяться также в отношении государственных колледжей и университетов. Так как учёба в них связана с расходами и возможностью отказаться до поры до времени от самостоятельного добывания средств к существованию, эти учебные заведения тоже стали вотчинами людей, чьи доходы намного выше среднего уровня. Доктрина финансового верховенства — доктрина высшей власти тех, кто оплачивает счета, — не была полностью признана академическими кругами. В принципе, а порой и на практике преподаватели отстаивали своё право высказывать собственные мнения и даже критиковать тех, кто оплачивал их содержание. Эта тенденция была связана с резким расхождением установок. У предпринимателя имелось простое денежное мерило успеха. О достоинствах человека он судил по размеру его дохода. Но применение подобного мерила в академической сфере означало бы, что здесь сплошь неудачники (имея в виду скромную оплату труда этих работников), или же обходилось бы чрезмерно дорого. Вот почему многие преподаватели, хотя они порой мирились со своим подчинённым положением, а ещё чаще воспринимали его как нечто само собой разумеющееся, проповедовали вместе с тем такие задачи образования, которые они считали более важными в интеллектуальном отношении или более утончёнными в эстетическом отношении, чем меркантильные установки предпринимателя. Это вызывало враждебную реакцию. В результате, прочной особенностью американской академической жизни до недавнего времени были взаимная неприязнь и подозрительность между миром бизнеса и академическими кругами, периодически приводившие к небольшим конфликтам 6. Это противоречие обострялось ролью колледжей и университетов как главного источника социальных нововведений в Соединённых Штатах Америки. Промышленные и коммерческие компании, профсоюзы и профессиональные политики не отличаются в Соединённых Штатах Америки изобретательностью в сфере социальных отношений, несмотря на то что они пользуются большим влиянием в деле проведения или торможения законодательных актов. В этой сфере они, напротив, сравнительно бесплодны. Некоторые идеи, касающиеся социальных перемен, исходили от независимых реформаторов и от бюрократии. Однако наиболее важным источником подобных идей была в течение многих лет академическая среда. На ранних стадиях индустриализации большинство этих идей было направлено на то, чтобы сделать индустриальное развитие более равномерным, более гуманным или справедливым. Необходимость подобной реформы была всегда для профессоров гораздо яснее, чем для тех, кто считал себя их законными хозяевами. Последним пришлось наблюдать, как из колледжей и университетов исходили и защищались (в порядке реализации принципа академической свободы) предложения об ограничении власти монополий, регулировании цен или ставок на услуги естественных монополий, поддержке и защите профсоюзов, усилении принципа прогрессивности в налогообложении, укреплении рыночных позиций фермеров, ограничении эксплуатации природных ресурсов, регулировании условий найма и, при случае, об упразднении частного предпринимательства. Эти реформаторские предложения не оставались всего лишь предметом академических дискуссий. Многие из них имели шансы на практическое осуществление. Спору нет, еретические взгляды часто из осторожности высказывались в приглушенной форме или же скрывались. Установки академических кругов приспосабливались к «воззрениям и предубеждениям, широко распространённым среди респектабельного, консервативного среднего класса, с особо тщательным учётом воззрений и предубеждений избранного круга состоятельных граждан, распоряжающихся накопленным богатством» 7. Но это лишь часть истины. Толчок к разработке очень многих законоположений и принципов экономической политики, воспринятых предпринимателями как враждебные их интересам, исходил из академических кругов. Законы, направленные против монополий, законы о регулировании доступа к рынку капиталов, законодательное закрепление обширного ряда мероприятий по социальному обеспечению и проведению принципа прогрессивности в налогообложении — все это в значительной мере обязано своим происхождением тем же кругам. В годы зачаточного индустриального развития академическая среда — бедная, зависимая и слабая — неизменно характеризовалась историками в её взаимоотношениях с миром бизнеса как обиженная сторона. Если обратиться к достоверным фактам, то эта трактовка не столь бесспорна. Благодаря своей способности выдвигать новые социальные идеи академические круги, вполне возможно, давали больше, чем получали. Это отчасти затушевывалось тем обстоятельством, что историю писали представители академической среды (что само по себе является немаловажным источником общественного влияния), а также тем фактом, что сила и власть проявляются в разных формах. Власть денег проявляется в весьма грубой форме; приспособленцам она сулит материальное вознаграждение, несогласным угрожает материальным ущербом. Иначе обстоит дело с реформаторскими предложениями. Вначале они кажутся странными и неосуществимыми. Мало-помалу они завоёвывают сторонников. Проходит время, и их начинают рассматривать как настоятельную необходимость, а затем и как основные человеческие права. Приписать могущество тем, кто привёл этот процесс в движение, не так-то легко. Значение силы, связанной со способностью выступать зачинателем социальных нововведений, будет показано в ходе дальнейшего изложения. Сейчас достаточно отметить, что некогда это послужило серьёзным основанием для конфликта между предпринимателями и академическими кругами 8. 3 С ростом техноструктуры отношения между людьми, связанными с предпринимательской деятельностью, и сословием педагогов и учёных подвергаются радикальному изменению. Между побудительными мотивами, лежащими в основе деятельности тех и других, нет больше резкого противоречия. Подобно сословию педагогов и учёных, представители техноструктуры не руководствуются больше исключительно (и даже не главным образом) денежными мотивами. Обе эти группы солидаризуются с общественными целями или с интересами организаций, служащих общественным целям. И обе эти группы, надо полагать, стремятся приспособить общественные цели к своим собственным. Если между ними и есть различие, то оно заключается не в системе мотивов, а в преследуемых целях. На этой стадии развития сословие педагогов и учёных уже не является малочисленным: оно, напротив, весьма велико. Его содержание уже не зависит от частных доходов и богатств — преобладающая часть средств, необходимых для его оплаты, поступает от государства. Влияние частных лиц уменьшилось ещё в одном важном отношении. Для предпринимателя характерно сочетание властного собственнического инстинкта и личного богатства. Представители техноструктуры, хотя и получают порой щедрое вознаграждение в форме жалованья и прибыли на капитал, вряд ли владеют такими же состояниями, как предприниматели. Собственники, то есть люди, которых современные «добытчики» средств для академических учреждений именуют богачами старого закала, распоряжаются такими богатствами. И для них отказ от пожертвования денег учебным заведениям зачастую может повлечь за собой ненамного меньшие потери, вызванные увеличением налога. Но, будучи лишены влияния в корпорации, эти люди не отражают сколько-нибудь достоверно её установки. И они значительно меньше, чем былой предприниматель, рассчитывают добиться влияния в результате оказываемой ими денежной помощи. Собственный опыт в области корпоративной собственности научил их тому, что богатство не даёт такого права на вмешательство. Тем временем техноструктура оказалась в глубокой зависимости от сословия педагогов и учёных, так как оно поставляет ей обученные кадры. Техноструктура вынуждена также поддерживать тесную связь с учёными, чтобы быть достаточно уверенной, что она не отстанет от научных и технических достижений. А по сравнению с предпринимательской корпорацией развитую корпорацию гораздо меньше смущает социальное новаторство сословия педагогов и учёных. Затраты, связанные с реформами — с улучшением медицинского обслуживания, обеспечением гарантированных доходов для бедняков, перестройкой трущоб, — могут быть компенсированы за счёт потребителей или акционеров. Бремя толкования или выполнения государственных предписаний целиком берут на себя юристы, бухгалтеры, специалисты по трудовым отношениям и другие работники аппарата корпорации. Предприниматель же, напротив, сам несёт издержки, связанные с государственным регулированием, а мелкий предприниматель даже самолично толкует и выполняет законы. Бремя регулирования, как и налоговое бремя, значительно облегчается, когда имеется возможность перекладывать его на другого 9. Следует также иметь в виду, что оба недавних важных мероприятия из области социальных нововведений — регулирование совокупного спроса и стабилизация цен и заработной платы — имеют существенное значение для планирования и тем самым для преуспевания техноструктуры. А техноструктура, как мы видели, не относится безразлично к своим интересам. Отметим далее ещё одно обстоятельство, имеющее, пожалуй, менее важное значение. Социальные нововведения не ассоциируются больше с представлением о революции, и академические круги, как и широкие круги интеллигенции, не занимаются больше внушающими беспокойство разговорами о революциях. Это тоже является результатом сложного сплетения перемен, которое мы здесь стараемся объяснить. Предпосылка революции, как она была описана Марксом, заключается в прогрессирующем обнищании рабочего класса. Вместо ожидаемого обнищания имело место возрастающее изобилие. Марксисты больше не отрицают этого и не могут больше убедительно доказывать, что благосостояние рабочего носит иллюзорный или преходящий характер. Катализатором революции должен был стать капиталистический кризис — некая апокалиптическая депрессия, призванная окончательно разрушить уже подорванную систему. Однако необходимым и неотъемлемым условием существования индустриальной системы является наличие механизма регулирования совокупного спроса; создавая предпосылки планирования, этот механизм сулит возможность предотвращения или смягчения депрессии. Следовательно, опасность наступления апокалиптического кризиса представляется ещё более далёкой. Профсоюзы, выражая в воинственной форме силу рабочего, должны были стать ударной силой революции. Но индустриальная система смягчает боевой дух профсоюзов и даже поглощает их. Самым важным является, пожалуй, то, что в некоторых странах революция произошла. И в этих странах основные черты индустриализации — планирование, крупные производственные единицы, свойственная им дисциплина, мероприятия по обеспечению экономического роста — уже не кажутся такими необычными, какими они представлялись в надеждах и страхах людей полвека назад. Все факторы, от которых, как ранее казалось, зависит революция, да и сама революция, утратили значение. После этого тема революции едва ли может служить даже предметом научной дискуссии. 4 Возникшая недавно зависимость техноструктуры от сословия педагогов и учёных сказывается, как и следовало ожидать, во взаимоотношениях между обеими сторонами. Хозяйственный администратор не выступает больше в совете колледжа в роли источника мирских знаний и стража, ограждающего от социальной ереси. Он заседает в этом совете скорее потому, что к нему относятся с традиционным почтением. И его присутствие там даёт ему возможность поддерживать тесную связь с источниками получения квалифицированных кадров или более пристально следить за новейшими научными и техническими достижениями. Если представительство президента корпорации в учебных заведениях всё больше становится данью традиции и условностям, то на современного учёного, работающего в области гуманитарных наук, математики, кибернетики или телемеханики, все более предъявляется спрос со стороны развитой корпорации; она нуждается в его помощи при решении осаждающих её проблем, связанных с наукой, техникой, внедрением счетно-решающих устройств. Некогда имя знаменитого банкира, числящегося в составе Совета директоров, говорило о том, что корпорация имеет доступ ко всем источникам капитала в экономике. Ныне же наряду с именами бывших генералов военно-воздушных сил рекламируется имя учёного или, на худой конец, президента колледжа, чтобы показать, что фирма находится на уровне самых последних достижений техники. В общественных делах мы обычно приписываем изобретательности, добродетели или благовоспитанности то, что в действительности порождено обстоятельствами. В своё время в связи с расхождением между побудительными мотивами и целями академических кругов и предпринимательской компании наиболее красноречивые и информированные предприниматели то и дело обвиняли профессоров в интеллигентском радикализме, оторванном от жизни идеализме, неуместном теоретизировании, провоцировании нападок на конституцию и право частной собственности, нежелании защищать свободу личности, под которой в основном подразумевалась свобода делать деньги. Сейчас это случается только изредка. Представитель техноструктуры находит в университетских дискуссиях мало такого, что могло бы вызвать у него столь сильное раздражение. А если бы он вздумал выразить вслух подобные чувства, то более осмотрительные коллеги быстро предупредили бы его, что он создаст излишние затруднения для тех, кто наведывается в университетские городки для вербовки специалистов, и что он рискует тем, что его наиболее выдающиеся учёные консультанты поделятся своими знаниями и секретами с менее крикливыми руководителями. 5 Вопрос о том, насколько полно сословие педагогов и учёных, обязанное своим нынешним ростом и высоким положением потребностям индустриальной системы, станет разделять её цели, остаётся открытым. Найти однозначный ответ на этот вопрос невозможно, ибо сословие педагогов и учёных неоднородно. Мы видели, что политическая экономия, как научная дисциплина, во многом и довольно искусно приспособилась к целям индустриальной системы. Положения, которые сводят к минимуму роль рынка и максимизации прибыли, придают важное значение действию непрерывной рекламы, подвергают сомнению верховную роль потребителя или её общепризнанные последствия и одобряют тесное сотрудничество развитой корпорации с государством, приобрели оттенок ереси. Проявление тех же тенденций можно, несомненно, ожидать и в других областях. Можно полагать, что химик, посвящающий значительную долю своего времени работам для компании «Дюпон» или «Монсанто», станет отождествлять свои интересы с целями этих корпораций. Возможно также, что он будет оказывать некоторое влияние на цели своего университета: факультет, на котором он работает, станет, пожалуй, измерять свои достижения не столько качеством преподавания и исследовательских работ, сколько количеством контрактов, заключённых с предприятиями и государственными учреждениями, размерами своего экспериментального завода и ростом персонала и фонда заработной платы. При таком подходе к делу целью становится экономический рост. В то же время множество других научных дисциплин — классические языки и литература, некоторые гуманитарные науки — остаются в значительной мере незатронутыми этими новыми взаимоотношениями с техноструктурой. Их представители придерживаются старых целей академических учреждений и (наблюдая материальное преуспевание и побочные заработки своих учёных коллег) ещё более страстно их отстаивают. Они критикуют своих учёных коллег за то, что те занимаются исследованиями сугубо утилитарного характера, за забвение основной обязанности учёного, заключающейся в добыче и передаче знаний, а также — в скрытой форме — за отречение от обета академической бедности Критикуемые учёные, задетые за живое, возражают, говоря, что они неподкупны и что должен же кто-то оплачивать счета. Эти вопросы уже стали обычным предметом дискуссий почти во всех крупных университетах. 6 Существуют, однако, и более глубокие источники конфликта между техноструктурой и сословием педагогов и учёных. Одним из них является вопрос об управлении поведением человека. Из-за отсутствия ясного представления о природе этого конфликта споры о нём вращаются главным образом не вокруг его конечных причин, а вокруг практикуемых методов управления. Управление потребительским спросом предполагает широкий доступ к средствам общения — газетам, рекламным щитам, радио и в особенности телевидению. Чтобы добиться внимания публики, реклама должна быть крикливой и навязчивой. Крайне существенно также, чтобы она внушала впечатление, хотя бы и ложное, что продаваемые товары имеют важное значение. Спросом на мыло можно управлять только тогда, когда внимание потребителей привлечено к тому, что в ином случае представлялось бы довольно несущественным обстоятельством. Поэтому запах мыла, особенности его пены, белизна белья, стираемого этим мылом, и обусловленные подобными атрибутами престиж и уважение в округе считаются моментами исключительной важности. Предполагается, что домашние хозяйки обсуждают подобные вещи с энергией, уместной в случае нежелательной беременности или атомной войны. Так же обстоит дело с сигаретами, слабительными и болеутоляющими средствами, пивом, автомобилями, зубной пастой, консервами и всеми прочими товарами широкого потребления. Сословие педагогов и учёных, а также широкие круги интеллигенции склонны относиться к этим усилиям с презрением. Представители техноструктуры, чувствуя эти настроения, но сознавая вместе с тем наиболее важное значение управления спросом, дают им отпор и самым ревностным образом стараются доказать, что управление спросом имеет важное значение для здорового функционирования и дальнейшего существования нынешней экономической системы. Их доводы ближе к истине, чем это обычно кажется. Мы сталкиваемся здесь с парадоксом. Экономическая система нуждается для своего преуспевания в организованном околпачивании публики. В то же время она взращивает увеличивающийся класс людей, считающих такое околпачивание ниже своего достоинства и осуждающих его как духовное растление. Неполноценная культура, которая нуждается для своего существования в подобной мистификации, заслуживает, по их мнению, только презрения. У представителей этой культуры их позиция вызывает смешанное чувство обиды, вины и возмущения, порождаемое сознанием того, что именно нужды последней служат основой существования и благоприятной средой для её академических критиков. Этот конфликт в той или иной форме неизбежен в условиях планирования. Планирование требует, чтобы нуждам производственного аппарата отдавалось предпочтение перед свободно выраженной волей личности. Это всегда будет вызывать недовольство. При планировании несоветского типа это недовольство направлено против методов и орудий — рекламы и распространяющих её средств массового общения, — при помощи которых управляют поведением человека. Интересно, что ни в тех ни в других обществах недовольство не направлено против планирования, хотя последнее и является глубинным источником. 7 И наконец, между техноструктурой и сословием педагогов и учёных может возникнуть соперничество и противоречие, обусловленное их неодинаковым отношением к государству. Политическая роль представителя техноструктуры ограничена строгими рамками. Он не может отделить себя от организации, определяющей его бытие. И он не может увлечь её за собой в водоворот политической жизни. С другой стороны, он пользуется большим влиянием в государственных делах, действуя фактически как удлинённая рука бюрократии. Сословие педагогов и учёных не связано в своих политических действиях узами какой-либо организации. Вместе с тем это сословие быстро растёт в количественном отношении. Оно все ещё не прониклось чувством общности. И оно долгие годы жило под впечатлением могущества предпринимателей. Любая политическая сила, не опирающаяся прочно на обладание деньгами, обычно недооценивается. И всё же возможно, что сословие педагогов и учёных нуждается лишь в выдающемся политическом лидере, чтобы стать решающей политической силой. Это могло бы в свою очередь угрожать упрочившейся связи между бюрократией и техноструктурой, ибо для её поддержания, как и для управления потребительским спросом, требуется наличие многих общераспространённых иллюзий. К этой теме мы сейчас и переходим.

(PDF) Роль образования в постиндустриальном обществе = Education role in post-industrial society

25

4) научиться быть: целью обучения должно быть развитие всех аспектов

человеческого потенциала, оно должно прививать здоровый образ жизни,

понимание культуры собственной страны, соблюдение этических и моральных

норм, умение говорить и защищать себя, жизненную стойкость [7].

Весь образовательный процесс должен существенно измениться в новых

социально-экономических условиях. Изменяются представления о целях,

содержании образования, формах и методах обучения и т.д. [8, с. 43].

Таким образом, в постиндустриальном обществе труд становиться все

более интеллектуальным, а главным мотивом к труду уже является не высокий

доход, а возможность творческой самореализации. Однако невиданные ранее

возможности профессионального и карьерного выбора оказываются

доступными далеко не всем. Только тот, кто обладает востребованными

компетенциями, может рассчитывать на успешную интеграцию в реалии

постиндустриального общества. В этой связи наиболее стабильный, а

возможно, и максимальный, доход приносят инвестиции в знание.

Эйфория от технических успехов и прагматизм породили чрезмерную

технократизацию образования в ущерб гуманизации. Сегодня ощущается

острая необходимость в новой философии образования, которая была бы

адекватна глобальным проблемам. В «обществе знаний» приоритетами должны

быть качество образования, свобода выражения мнений, универсальный доступ

к информации для всех, уважение культурного и языкового разнообразия, а

критериями оценки «общества знаний» – не столько экономические, сколько

социальные и гуманитарные показатели.

Источники литературы

1. Богуславский, М.В. Целеценностная трансформация образования в

постиндустриальном обществе. [Электронный ресурс]. – Режим доступа:

http://pedagog.vlsu.ru/fileadmin/Dep_pedagogical/konf_lerner/

Boguslavskij_M.V..pdf – Дата доступа: 20.04.2016.

2. Домакур, О.В. Индекс развития постиндустриального общества / О.В.

Домакур // Веснiк БДУ, Сер. 3, 2011. №2. [Электронный ресурс]. – 2011. – С.

Философская энциклопедия — индустриальное общество

ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

— современная ступень, или эпоха, в развитии человечества. Предшествующие эпохи: первобытное общество, древнее аграрное общество, средневековое аграрно-промышленное общество. В наиболее развитых западноевропейских странах переход к И.о. начался примерно в 15 в. и завершился в 18 в. Для И.о. характерны следующие черты: резкий рост промышленного и сельскохозяйственного производства, невообразимый в предшествующие эпохи; бурное развитие науки и техники, средств коммуникации, изобретение газет, радио и телевидения; резкое расширение возможностей пропаганды; резкий рост населения, увеличение продолжительности его жизни; значительное повышение уровня жизни в сравнении с предыдущими эпохами; резкое повышение мобильности населения; сложное разделение труда не только в рамках отдельных стран, но и в международном масштабе; централизованное гос-во; сглаживание горизонтальной дифференциации населения (деление его на касты, сословия, классы) и рост вертикальной дифференциации (деление общества на нации, «миры», регионы).

О радикальности перемен, произошедших уже в 20 в., говорят, в частности, такие факты: с начала века население планеты выросло более чем в три раза; в 1900 в городах жило около 10% населения, к концу века — около 50%; 90% всех предметов, используемых сейчас человеком, придуманы в последние сто лет; объем промышленного производства в 20 раз выше в конце века, чем в его начале; люди используют 600 млн автомобилей; запущено более 4000 искусственных спутников Земли; за 15 лет потребляется столько природных ресурсов, сколько было использовано человеком за все время его существования.

И.о. является началом формирования единого человечества и, соответственно, становлением мировой истории в собственном смысле этого слова.

Иногда И.о. последних десятилетий, добившееся особо эффективного экономического роста, именуется постиндустриальным. Д. Белл выдвинул идею, что с т.зр. реализации обществом различных технологий производства в мировой истории можно выделить три главных типа социальной организации: до-индустриальный, индустриальный и постиндустриальный. Такое деление истории является, однако, грубым и поверхностным. В его основе лежит лишь одна черта общественного развития — уровень экономического роста. В результате последние три столетия истории оказываются разделенными на две противопоставляемые друг другу эпохи, в то время как вся предшествующая история, занимающая многие тысячелетия, попадает в невыразительную рубрику «доиндустриального общества». Само различие между индустриальным и постиндустриальными типами общества существенно лишь с т.зр. уровня экономического развития. Оно оказывается, однако, второстепенным, когда во внимание принимается целостная культура развитых обществ трех последних веков. Постиндустриальное общество — не самостоятельная эпоха, а лишь современный этап индустриальной эпохи, обладающей несомненным внутренним единством.

В рамках каждой из эпох могут существовать одна или несколько цивилизаций, которые могут быть разделены в зависимости от характерных для них стиля мышления, строя чувств и своеобразных коллективных действий на индивидуалистические, коллективистические и промежуточные (см. ИНДИВИДУАЛИСТИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО И КОЛЛЕКТИВИСТИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО ). Индивидуалистическая цивилизация в И.о. представлена капитализмом, коллективистическая — социализмом, два варианта которого — коммунизм и национал-социализм.

Одна из основных тенденций И.о. — модернизация, переход от традиционного общества к модернизированному. Эта тенденция сделалась заметной в Зап.

Европе уже в 17 в., позднее она распространилась и на др. регионы. Для традиционных обществ характерны опора прежде всего на веру, а не разум, на традицию, а не на знание, пренебрежительное отношение к экономическому росту, к внедрению новых технологий и управлению экономикой. Модернизирующиеся общества опираются в первую очередь на разум, знание и науку, проводят последовательную индустриализацию, резко увеличивающую производительность труда, усиливают роль управления и, в частности, управления экономикой и придают развитию производительных сил определенные динамизм и устойчивость. Модернизация ведет к росту сложности общественной системы, интенсификации коммуникаций, постепенному формированию мирового сообщества. Процесс модернизации характерен не только для капиталистических, но и для социалистических стран. Последние также апеллируют к разуму и науке и стремятся обеспечить устойчивый экономический рост. Более того, они претендуют на гораздо более эффективную модернизацию, чем та, которая доступна капиталистическим странам. Модернизация не является историческим законом, охватывающим все общества и все эпохи. Она характеризует лишь переход от аграрно-промышленного общества к индустриальному и представляет собой социальную тенденцию, заметно усилившуюся в 20 в., но способную угаснуть в будущем при неблагоприятном стечении обстоятельств (исчерпание природных ресурсов, обострение глобальных проблем и т.п.).

Две фундаментальные оппозиции (индивидуалистическое общество — коллективистическое общество и традиционное общество — модернизированное общество) позволяют выделить четыре типа общественного устройства И.о.: традиционное коллективистическое общество (Китай, Индия и др.), традиционное индивидуалистическое общество, модернизированное коллективистическое общество (коммунистическая Россия, национал-социалистическая Германия и др. ) и модернизированное индивидуалистическое общество (США, Япония и др.). Современная Россия переходит от коллективистического общества к модернизированному индивидуалистическому обществу.

Данная схематизация показывает неединственность т.н. зап. пути и вместе с тем неединственность социалистического, в частности коммунистического, выбора. Нет общей дороги, которую должно было бы пройти — пусть в разное время и с разной скоростью — каждое общество. История И.о. не идет в направлении, когда-то описанном К. Марксом, — к социализму, а затем к коммунизму. Но она не является и повторением всеми обществами того пути, который прошли в свое время зап. страны.

Современное человечество не является единым, однородным целым. Оно слагается из очень разных обществ, находящихся на разных уровнях экономического и культурного развития. Общества, относящиеся к разным историческим эпохам, существуют и в настоящее время. В частности, доиндустриальные, аграрно-промышленные общества широко распространены в Африке, Латинской Америке и Южной Азии. Общества индустриального типа существенно различаются по уровню своего развития. Валовой национальный продукт на душу населения в России и Бразилии в несколько раз ниже, чем в Италии и Франции, а в последних почти в два раза ниже, чем в США и Японии. Наличие в современном мире обществ, относящихся к разным историческим эпохам, и существенные различия между обществами, принадлежащими к одной и той же эпохе, говорят о том, что каждая эпоха, включая и индустриальную, — это всегда известная неоднородность и определенная динамика. Эпоха — только тенденция развития достаточно обширной и влиятельной группы обществ, способная стать тенденцией развития и многих др. обществ, а со временем, возможно, и подавляющего их большинства.

Философия: Энциклопедический словарь. — М.: Гардарики. Под редакцией А.А. Ивина. 2004.

XV ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО. Мемуары. 50 лет размышлений о политике

XV

ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

Темой моего первого лекционного курса в Сорбонне в 1955/56 учебном году я выбрал Индустриальное общество. В Тюбингене я трактовал тот же сюжет по-немецки, но более кратко.

Замысел возник у меня несколькими годами раньше, точнее, сразу после войны. Меня поразил контраст (и вместе с тем сходство) между теориями правящего класса и социальных классов. Итальянский фашизм охотно использовал концепцию Моски — Парето о правящем классе, тогда как марксисты признавали только социальные классы; они смешивали класс, господствующий в обществе, с правящим классом. Между тем большевистская партия, державшая в руках власть, представляла не рабочий класс, а новый правящий класс, поднявшийся наверх в результате устранения прежнего правящего класса.

Конечно, советская революция, в отличие от фашизма и даже национал-социализма, произвела переворот в производственных отношениях в промышленности и сельском хозяйстве, устранила собственников заводов и фабрик, а затем, совершив коллективизацию деревни, и земельных собственников. Однако эта революция, вдохновляемая идеями марксизма, привела, вопреки марксистскому пророчеству, не к диктатуре пролетариата, а, — оправдав пессимизм Парето, — к восхождению нового правящего класса. Поэтому последователям Парето легко интерпретировать большевистскую авантюру исходя из своей схемы. Марксисты же интерпретируют фашизм, пользуясь собственной схемой: это-де мнимая революция, поскольку она не совершает переворота в производственных отношениях, а «денежные силы» довольствуются тем, что делегируют в государство других уполномоченных и осуществляют свое господство посредством другого способа правления.

Уже в 40-е годы я начал работу, посвященную сопоставлению Маркса и Парето; оно выводило меня на сравнительный анализ правых и левых революций XX века, разных фашизмов и коммунизма. В шкафу у меня хранилось несколько сотен страниц этой рукописи. Я предоставлял им спокойно спать, но после Тюбингена, в Сорбонне, решил снова ввести в обиход понятие индустриального общества.

Мой проект вобрал в себя несколько идей. На меня, как на многих других, произвела впечатление книга Колина Кларка «Условия экономического прогресса». Расчет национального продукта позволял поместить на одной восходящей линии национальные экономики как советского, так и капиталистического типа. Современные экономики, несмотря на разнообразие режимов и идеологий, имеют некоторые общие черты, в частности значительный потенциал роста. Своими пятилетними планами и публикацией победных данных о темпах роста национального продукта Советский Союз как бы бросал вызов западным странам. Он намеревался доказать на деле превосходство своего режима, превзойти капитализм непрерывным ростом национального продукта и производительности труда.

Теория роста, с которой я встретился во Франции в трудах Жана Фурастье, естественным образом подсказывала теорию — или, скромнее, концепт — индустриального общества. Промышленный рост и на востоке, и на западе Европы характеризовался перемещением рабочей силы из первичного сектора (сельское хозяйство) во вторичный (промышленность) и третичный (сфера услуг), накоплением капитала и повышением производительности труда. Поэтому представлялось закономерным и необходимым проанализировать общие черты современных экономик советского и западного типа, обладающих исторически новой чертой — расширением производства, основанным на росте производительности труда, тогда как прежде, на протяжении веков, правилом было скорее постоянное чередование подъема и спада (во всяком случае, рост происходил медленно).

Три курса лекций, составившие через семь лет книги «Восемнадцать лекций об индустриальном обществе», «Классовая борьба», «Демократия и тоталитаризм» («Dix-huit le?ons sur la soci?t? industrielle», «La Lutte des classes», «D?mocratie et totalitarisme»)[173], охватывали темы, которыми я напряженно интересовался в последнее десятилетие: сравнение экономик и обществ на западе и на востоке Европы; многообразие режимов и условий роста; различные периоды роста; социальная структура и ее зависимость от режимов и этапов роста; относительная автономия политического строя, его влияние на образ жизни и отношения классов и т. д.

Мне не хотелось утомлять читателя изложением содержания этих книг, которые в основном ценны не сами по себе, а благодаря конкретным исследованиям, на которые они опираются или которые вдохновили. Намечу лишь главные идеи этих моих курсов.

Начнем с самого понятия индустриального общества. Как известно, это выражение использовали Сен-Симон и Огюст Конт. В начале прошлого века люди, склонные к занятиям философией истории — а она была тогда в моде, задумывались о смысле и своеобразии общества, порожденного Французской революцией. Сен-Симон и его последователи дали интерпретацию Нового времени, которая обошла Европу и оказала на нее длительное влияние. Чертой, характеризующей современное общество, отныне признан индустриализм как система труда или производства. Управляющие индустриализма, банкиры, инженеры образуют правящий класс, тогда как юристы, государственные служащие, дипломаты, военные представляются если не паразитами, то, во всяком случае, людьми, не обладающими незаменимой компетентностью. Огюст Конт, вышедший из сенсимонизма, разработал универсальную систему. Индустриальный тип общества противопоставлен военному типу — обществу прошлого; на смену завоеваниям и захвату военной добычи приходит эксплуатация природных ресурсов. После того как будет пройдена переходная фаза, мирный труд положит конец вооруженным столкновениям — наследию эры религий и войн.

Не будет ошибкой рассматривать Маркса как последователя Сен-Симона, вопреки гегельянскому языку, который он употребляет. И для него также гражданское общество, эквивалент индустриальной системы, является субстанциальной действительностью, а государство — лишь ее выражением. Конфликты внутри гражданского общества, именуемые классовой борьбой, становятся движущей силой исторического процесса, но, так же как в сенсимонизме, именно индустриальная система составляет костяк, или структуру всего сообщества. Только коренное преобразование индустриальной системы станет подлинной революцией, в отличие от кризиса, в его насильственной или ненасильственной формах, который затрагивает исключительно отправление государственной власти или судьбу ее представителей.

Обстоятельства побудили меня вернуться к понятию индустриального общества. Разумеется, в Советском Союзе принято называть социалистической существующую там общественную формацию и капиталистической — западную. Но эта антитеза основывается на следующем постулате: общественно-экономический строй определяется или характеризуется типом собственности на средства производства и способом получения прибавочной стоимости, а также способом регулирования, каковым является планирование либо рынок. Нисколько не ставя под сомнение правомерность антитезы «государственная собственность — частная собственность», я считал, что не менее законно сопоставлять индустриальные системы так называемых социалистических и капиталистических экономик. Понятие индустриального общества служило мне одновременно руководящей идеей и выводом из этого сравнительного исследования.

Хотя термин «индустриальное общество» стал общеупотребительным, о самом понятии — каким я пользовался в своих лекциях и каким оно вошло в повседневную речь — можно спорить. Выражение «индустриальное общество» обозначает абстракцию, концепт или идеальный тип. Необходимо выявить черты, которые определяют индустриальное общество и которые обнаруживаются равным образом в обществах, именуемых капиталистическими, и в так называемых социалистических. Именно определение индустриального общества как такового оправдывает — или не оправдывает — употребление понятия.

Я набросал определение, исходя из производственной единицы: индустриальным мы назовем общество, в котором типичную форму организации труда составляют крупные предприятия. Природа этих предприятий обусловливает отделение семьи от места (единицы) работы. Предприятие вводит не радикально новый, но более ярко выраженный тип разделения труда. К традиционному распределению людей между различными занятиями прибавляется техническое разделение труда. Предприятие предполагает некоторое накопление капитала, вытекающее из требований конкуренции. Организация и конкуренция делают необходимым экономический расчет. Наконец, расширение предприятий приводит к концентрации рабочих, что, в свою очередь, почти неизбежно влечет за собой трения между нанимателями и работниками и возникновение профсоюзов, способных, опираясь на многочисленность своих членов, вступать в дискуссии с руководством.

Во всех экономических системах должны выполняться некоторые функции: распределение коллективных ресурсов между разными профессиями, регулирование отношений между производителями. Пять характеристик, упомянутых мной для определения индустриального общества, оставляют в стороне две черты, отличающие социализм от капитализма, а именно собственность на орудия производства и плановое или рыночное регулирование отношений между предприятиями.

Историки описывают главные этапы процесса, который они называют промышленной революцией; что касается социологов начала XIX века, то они стояли над событиями. Я следовал линии Огюста Конта и постоянно испытывал искушение счесть применение науки в производстве (и вытекающий из этого рост производства) отличительной чертой нашей эпохи. (Хотя в своей пятой лекции я не делал упора на связи между наукой и производством, она подразумевалась в условиях деятельности предприятий, концентрации и рационального расчета.) Я подчеркивал также, во многих местах, преобладание индустриального духа, который проявляется не только в области, называемой теперь вторичным сектором (металлургия, автомобилестроение, вообще производство промышленных товаров). Огюст Конт предвидел, что сельское хозяйство будет так же индустриализовано, как промышленность в узком смысле слова.

В Советском Союзе ополчились против самого понятия, которое показалось несовместимым с их марксизмом. Отверг бы Маркс принцип сравнительного анализа? Никто не может сказать с уверенностью. Сам он в одном знаменитом тексте[174] говорит об универсальной значимости английского примера, а в других работах, напротив, высказывает предположение, что капиталистическое развитие, само по себе неизбежное для всего человечества, примет, вероятно, различные формы в зависимости от прошлого разных докапиталистических обществ. Кроме того, поскольку так называемая социалистическая революция произошла в стране со слабым уровнем развития капитализма, мне не кажется противным духу марксизма сравнивать аналогичные фазы советского и американского развития, причем фазы определяются исходя из объема производства на душу населения или из распределения рабочей силы между разными секторами.

В Советском Союзе считают иначе. Объединить социализм и капитализм в одной и той же категории или привязать их к одному и тому же типу — значит совершить преступление против марксизма. Между капитализмом и социализмом непременно должна зиять пропасть. Два строя не могут рассматриваться в одном плане, когда каждый имеет свои достоинства и недостатки. Согласно марксизму-ленинизму, социализм преодолевает противоречия капитализма и знаменует конец предыстории человечества, хотя в действительности советский социализм сегодня стремится догнать Соединенные Штаты, возглавляющие группу индустриально развитых стран.

Прочитанные в течение 1955/56 года «Восемнадцать лекций об индустриальном обществе» вышли в свет в 1962 году в книжной серии «Идеи» («Id?es»), которую вел Франсуа Эрваль. Стенографические их записи с минимальными поправками вошли в серию «Сорбоннские лекции» и разошлись в нескольких тысячах экземпляров;[175] я не захотел выпустить книгой эти неотредактированные материалы. Я видел в них лишь набросок подлинной книги, которая трактовала бы одновременно в историческом и теоретическом плане темы «советизм — капитализм», «Маркс — Парето». Благодаря возникновению серии «Идеи» родилось временное, как мне тогда казалось, решение: выйдя в свет в дешевом издании, лекции могли быть затем переработаны в серьезный труд, о котором я продолжал мечтать.

Как всегда в подобных случаях, нежданный успех явился результатом стечения обстоятельств. Венгерская революция и речь Хрущева вызвали волну разочарований в коммунизме, выбросив на берег немало потерпевших крушение и ищущих новой идеологии. «Восемнадцать лекций» отчасти удовлетворили эту потребность. Нельзя сказать, чтобы они давали человеку предмет веры или глобальное видение; но они проливали свет на наш однородный и в то же время расколотый мир. К моему великому удивлению, мне еще и теперь случается встретить интеллектуалов, иногда даже ученых, уверяющих меня, что эта брошюра на грани популяризации оказалась им очень полезной и многому их научила.

Второй курс лекций, который я считаю с научной точки зрения лучшим из трех (в этом я согласен с большинством компетентных читателей), содержит анализ производственных отношений, если прибегнуть к марксистскому словарю, или социальных классов, говоря нейтральным языком. В нем также заключен ответ на кардинальный вопрос: в каком смысле существует борьба классов в индустриальных обществах западного типа и в обществах советского типа? Чтобы на него ответить, мне пришлось бегло обозреть этапы неисчерпаемой теории классов. Все современные индустриальные общества сложны, поэтому естественно, что миллионы работающих мужчин и женщин заняты в разных профессиях — кто на заводах, кто на земле, кто в магазине или в администрации. Большинство из них — и по мере роста национального продукта все более значительное — составляют наемные работники; иными словами, они интегрированы в предприятия, иерархически организованы. В нынешней Франции численность наемных работников немногим больше 83 % всей рабочей силы. Отсюда следует множественность критериев социальной дифференциации: работники физического труда и прочие; наемные и самостоятельные работники; руководители предприятий (или персонал управления) и наемные работники; работники сельского хозяйства и промышленные рабочие и т. д. Из всех возможных дифференциаций одна властвует над умами преобладающего числа наблюдателей: это собственники или управляющие орудиями труда, с одной стороны, и пролетарии, то есть наемные работники, использующие в своем труде не принадлежащие им средства производства, — с другой[176].

Между нанимаемыми и нанимателями имеет место более или менее резкое противостояние, предметом которого фактически является распределение доходов (или прибавочной стоимости) предприятия. В более общем плане индустриальные общества западного типа будоражит открытая или скрытая борьба за распределение национального продукта. Борьба между наемными работниками и нанимателями (в числе последних может быть и государство) проявляется особенно ярко и напоминает на первый взгляд борьбу классов, как ее понимал Маркс. В действительности дело обстоит иначе.

Чтобы соперничество социальных групп за распределение национального дохода стало настоящей классовой борьбой, нужны два непременных условия. Прежде всего — классовое сознание наемных работников или пролетариев; затем — выход требований, выдвигаемых последними, за рамки материальных или моральных улучшений их положения. Эти два условия можно выразить проще и прямее в следующих вопросах: сознают ли рабочие, что образуют особую коллективность внутри данного общества? Сопровождается ли это сознание отдельности (или самоидентификация) враждебностью по отношению к другим группам или к обществу в целом? Верно ли, что у рабочих нет отечества? Наконец, преисполнен ли этот класс, который становится реальностью благодаря самосознанию входящих в него людей, решимости взбунтоваться? Восстает ли он против общественного строя как такового, а не против какой-либо особенности существующего порядка?

Борьба классов за распределение национального продукта — нормальная черта всех обществ западного типа. Всеобщая синдикализация влечет за собой хаос протестов и требований; к столкновению по вертикали между работниками и нанимателями добавляются столкновения по горизонтали между различными категориями производителей.

Эта разновидность классовой борьбы, существующая на поверхности современной демократии, отсутствует в обществах на востоке Европы. Дело не в том, что общество советского типа достигло такой однородности, что там исчезли конфликты интересов. Видимая однородность является следствием самого общественного политического строя. Там нет групп давления, во всяком случае легальных. Рабочие профсоюзы скорее руководят массами, чем выражают их требования. Социализм под соусом тартар[177] устраняет этот вид классовой борьбы, не примиряя различные группы, а затыкая им рот. Вертикальная форма классовой борьбы — работники против нанимателей — также подавлена властью и идеологией. Забастовки, которые в Восточной Европе равносильны бунтам, ибо они там запрещены (Польша — особый случай), доказывают банальную истину: если государство стало собственником предприятий и взяло в свои руки управление ими, этого еще недостаточно, чтобы исчезла напряженность между рабочими и руководством. Вертикальная классовая борьба по видимости отсутствует в обществах советского типа не потому, что там восстановилась гармония или исчезли классы, а из-за всевластия государства и ликвидации свобод, в частности свободы объединений. Рождение польского профсоюза «Солидарность» сделало явной скрытую действительность так называемых бесклассовых обществ.

Доминирующей и, возможно, наименее банальной идеей второго курса лекций была констатация связи между социальной структурой и политическим строем, к которой я пришел в результате размышлений над Марксом и Парето. В той мере, в какой классовая борьба подразумевает классовое сознание и классовую организацию, от государства, от законодательства зависит, чтобы эта борьба проявилась или нет и даже, в известной степени, чтобы она существовала или нет. Надо полагать, что советские рабочие тоже делают различие между «мы» и «они» (то есть руководство, привилегированные слои, живущие не так, как рабочие, и контролирующие их труд), но, за неимением свободы прессы и организаций, не переходят от сознания своей особости к сознанию необходимости противостояния, выдвижения требований или открытого возмущения.

Разумеется, многое зависит от того, как эти «мы» представляют себе «их». В западных обществах «они» — это «хозяева», главы предприятий, которые считаются обладателями средств производства, даже если по закону они всего лишь работники, получающие жалованье. Если бы советский строй осуществил свой идеал, то «они» отличались бы по своей природе от западных глав предприятий, или патронов. Все указывает на то, что дело обстоит по-другому: руководство в глазах рабочих — это именно руководство, начальники и привилегированные. Но, в отличие от западных хозяев, советские руководители предприятий не отделены от власти в целом, от государства и партии. Будучи членами номенклатуры, они ничуть не менее далеки от рабочих, чем патроны «Рено» или «Эр Ликид».

Ничто не мешает рассматривать советский строй при помощи марксистских концептов. Частные лица или юридические лица, хозяева во плоти или акционерные общества утратили там собственность на средства производства, однако рабочие ее не приобрели — разве что через символическое посредство партии, которая теоретически выражает их интересы. Само государство, присвоенное партией, становится почти исключительным собственником средств производства; партийная и государственная бюрократия «эксплуатирует» трудящихся, как раньше это делали частные собственники. Но из этой интерпретации следует, что государство не всегда является выразителем тех, кто владеет средствами производства; здесь, напротив, государство или, вернее, меньшинство, обладающее политической властью, является обладателем средств производства.

Марксистско-ленинские революции иллюстрируют концепцию правящего класса и революций, выдвинутую Парето. Меньшинство приходит к власти силой оружия или, реже, в результате формально законного процесса и преобразует общество согласно своей идеологии. Фашистские революции происходят в основном по тому же сценарию в фазе овладения властью. Как только новые элиты прочно займут свое место, они начинают осуществлять разные концепции. Само собой разумеется, что адепты марксизма-ленинизма относятся враждебно к теории правящих классов Моски — Парето, равно как отвергают само понятие индустриального общества. Марксистско-ленинский строй, по мнению его приверженцев, не может быть разновидностью чего-то, он представляет собой историческое завершение, уникальное творение человечества. Так оно и есть, но — в царстве тьмы.

Сравнивать режимы, исходя из критерия меньшинства, держащего в руках государство, — также значит совершать капитальное преступление против марксизма-ленинизма: ведь это значит ставить строй, основанный на всевластии партии, в один ряд с другими, отнять у него абсолютное своеобразие, сблизить с прочими, освещая в то же время его собственные черты. Синтез Маркса и Парето производится без особых затруднений. Во всяком современном индустриальном обществе существуют правящие категории, то есть меньшинства, занимающие стратегические позиции, оказывающие влияние на умы других людей и на управление обществом. В качестве правящих категорий я назвал собственников или управляющих средствами производства, политический класс в узком смысле слова, крупных чиновников, вожаков масс (лидеров профсоюзов и массовых партий), интеллектуалов и иерархов Церкви, военачальников. При коммунистических режимах партийцы претендуют на то, чтобы быть одновременно политическим классом, руководителями национальной экономики и жрецами светской религии. Иными словами, они стремятся объединить в своих руках мирскую и духовную власть, власть собственно политическую и административную. В восточноевропейских странах, особенно Польше и Венгрии, постепенно укореняется нечто вроде плюрализма. Напротив, в Советском Союзе господство партии не претерпевает ощутимых изменений.

При режимах западного типа различные правящие категории не объединяются в партию; в разных странах отношения между управляющими средствами производства и вожаками масс бывают более или менее конфликтными, а отношения между этими управляющими и политическим классом — более или менее близкими. В радикально-республиканскую эпоху политики выходили из другой социальной среды, чем промышленники и банкиры. При Пятой республике, до 1981 года, политический класс мало отличается от высшей администрации, а последняя, в свою очередь, — от руководящих кругов экономики. В каком-то смысле эти правящие категории проявляют тенденцию к объединению в один правящий класс в расхожем значении этого слова. В силу своего общего происхождения, постоянного сотрудничества, различные правящие категории осознают в известной мере свою принадлежность к особой группе, свой общий интерес. Автономия вожаков масс и конституционные нормы защищают свободы личности.

Альтернатива «однопартийная или многопартийная система» в качестве критерия классификации дает повод к спорам, однако мне она по-прежнему представляется допустимой. В самом деле, законным образом организованное соревнование претендентов на властные полномочия составляет действительность современной демократии. Последняя требует не только существования многочисленных партий, но и того, чтобы победившая партия заранее принимала как должное свое возможное поражение при следующей консультации с народом. Необходимо также, чтобы партия, временно обладающая властью, осуществляла эту власть в согласии с Конституцией и текущим законодательством. Вот почему я воспользовался для режимов западного типа несколько варварским термином — «конституционно-плюралистические», в противоположность однопартийным, чьей идеальной формой является советский строй, где единственная партия объединяет в своих руках всю верховную власть, как секулярную, так и духовную, или идеологическую.

Есть немало режимов, не вписывающихся в понятия ни конституционного плюрализма, ни тоталитарной однопартийности. Но это противопоставление, помещенное мной в центр теории политических режимов индустриальных обществ, не только отражает известный факт: гитлеровская и сталинская авантюры возникли на основе монополизации власти одной партией, объявившей себя единственным хозяином государства. Сверх того, партийный плюрализм символизирует одну из собственно демократических ценностей — диалог. Единственная партия марксистско-ленинского типа присваивает себе право на законное высказывание. Напротив, множественность легальных партий узаконивает разнообразие систем понятий и постоянный диалог граждан между собой и с властью.

Три маленькие книжки, скорее наговоренные, чем написанные, не заменили бы, даже если бы я опубликовал их в одном томе, книги, о которой я думал уже несколько лет. Принимая во внимание аудиторию, к которой я обращался, мне пришлось несколько пренебречь наиболее трудными в научном отношении проблемами — такими как анализ единичных, исторических режимов в их конкретных чертах и анализ идеальных типов; кроме того, я использовал понятие индустриального общества, не уточнив должным образом его статус и природу. Разбивка текста на главы вызвала трудности: отношения между элитами, партиями и правительствами кратко рассматриваются не в одной лекции, а в нескольких. В «Восемнадцати лекциях» экономический рост констатируется и описывается без выявления его механизма и факторов. В «Демократии и тоталитаризме» отсутствует анализ режимов, которые я рассматривал в четвертом (неопубликованном) курсе. Есть разнобой в системах концептов третьего курса (где, в частности, использованы два понятия Монтескьё — природа и принцип режимов) и двух первых томов.

Третий курс лекций я прочел в течение 1957/58 академического года. Я уступил искушению намекать порой на французские политические события, на кризис Четвертой республики. Принцип конституционно-плюралистического строя, говорил я, определяется двумя чувствами или правилами — в том смысле, который придавал этому слову Монтескьё, — уважением к закону и духом компромисса. Режимы, которые мы называем демократическими, склоняются к компромиссу, пусть даже ими движет необходимость иметь на своей стороне большинство. Компромиссы во внутренних делах приводят к отдельным потерям, но редко к краху сообщества; во внешней политике отказ от выбора чаще всего влечет за собой соединение отрицательных сторон возможных решений. Третья республика перед лицом Гитлера, Четвертая республика в условиях алжирского кризиса скатывались от полумер к полумерам. В начале 1958 года я посвятил лекцию разложению Четвертой республики, закончив следующими словами: «В каком смысле конституционная реформа действительно является главным из жизненно важных вопросов для Франции, как об этом ежедневно твердят? Франция переживает политический кризис, специфическая причина которого известна — это алжирская война. Навязчивая идея конституционной реформы — это либо попытка забыть о проблеме, требующей решения, либо поиск принципиально иного правительства, способного ее решить».

В следующей лекции, озаглавленной «Шелковая нить и лезвие меча», я задумывался о возможных решениях. Я взял за исходную точку политику Четвертой республики: «Сомневаюсь, что в ближайшем будущем возможна другая политика, а не та, которая ведется сейчас, отражая страну, парламент и режим». Политика, отражающая раскол страны, но обреченная на поражение. Какие могут быть решения? Я назвал три: тирания; диктатура в римском смысле слова; ожидание, что события так или иначе разрешат спор.

«О тираническом решении, — говорил я, — каждый из нас грезит бессонными ночами; мы желали бы его, при условии, что оно даст власть тем, кто думает так же, как мы…» Затем я упомянул решение, состоящее в диктатуре, собственно говоря — в призыве во власть генерала де Голля: «Второе решение, о котором часто говорят, — это призыв к легитимному спасителю или, если угодно, римскому диктатору. Всем известно, как его зовут сегодня. Органы печати всех направлений проповедуют это крайнее средство, однако о нем помышляет такое количество людей самых разных убеждений, что необходимо предвидеть две возможности. Поскольку к этому легитимному спасителю взывают представители всех лагерей, то третейский суд, который он стал бы вершить, неизбежно разочаровал бы либо тех, либо других». Я упомянул чудесное, невероятное решение, примирившее бы противостоящие друг другу группы, каждая из которых упорствует в своей правоте. Я закончил замечанием, которое подтвердили события: «Пусть даже различные партии согласятся между собой относительно имени спасителя, все равно наши противники не пойдут за ним». В этой лекции, переданной по радио, я запретил себе излагать собственные мнения, я защищал шелковую нить — выражение, употребленное Г. Ферреро для обозначения законности, хрупкого барьера, защищающего государство от гражданской войны.

Последняя лекция в том — 1958-м — году была прочитана 19 мая, за несколько дней до официального прихода к власти генерала де Голля, чье имя я не произнес, но о котором ясно сказал в конце своего курса: «Сохранится ли конституционная законность? Совершится ли законным путем переход от этого режима к другому? Франция в XX веке продемонстрировала искусство законных государственных переворотов. Или, скажем, искусство придавать законную видимость государственным переворотам. Современную ситуацию характеризует тесное переплетение законности и беззакония. Ее усложняет существование уникальной личности, которой разные люди приписывают, в зависимости от времени и от своих предпочтений, противоположные значения. Римская республика имела институт, соответствующий нынешним потребностям Франции, — диктатуру… Этот кандидат на пост диктатора, то есть на обладание законной неограниченной властью, захотел бы не длить, а преобразовать существующий режим; следовательно, он должен быть не только диктатором, но, употребляя снова античное понятие, законодателем».

Я напомнил еще раз, что «диктатор, которого желает народ, не сохранит поддержку всех тех, кто сегодня, 19 мая 1958 года, приветствует его. Но рискованное приключение, открываемое правлением диктатора-законодателя, отвечает необходимости. Каким образом люди теперешнего режима могли бы и дальше проводить в Алжире политику, в которую не верят? И в заключение одно пожелание. Есть только одна защита против гражданского насилия: эту единственную защиту я назвал несколько месяцев тому назад шелковой нитью, или законностью. Эта шелковая нить не была оборвана; дай Бог, чтобы этого не случилось никогда».

Теперь я уже не напишу книгу, которую, вероятно, мог бы в свое время написать вместо этих лекций. К чему упоминать об ошибках или заполнять пустоты? Лучше взять те идеи, которые относятся к интерпретации французской, советской и мировой обстановки, и подвергнуть их критике времени, обычно самой суровой из всех. В чем меня опровергли и в чем подтвердили мою правоту события последних двадцати пяти лет?

Сравнение советского строя с режимами западного типа ни в коей мере не подразумевало их конвергенции, употребляя слово, резюмирующее теорию, которая была одно время популярной. Вопреки легендам, я никогда не разделял этого тезиса. Несколько отрывков из «Восемнадцати лекций» могли ввести в заблуждение: я писал, что со временем советские планификаторы будут, возможно, больше использовать механизмы рынка; что доходы, проходящие через каналы государства, уже составляют в западных экономиках значительную часть общей суммы доходов; что огосударствленный сектор производства в западных странах может расшириться. В этом смысле некоторые экономические контрасты могли бы сгладиться. Однако я не выводил из этих структурных эволюций вероятность или необходимость конвергенции; и в «Восемнадцати лекциях», и, особенно, в двух следующих томах я утверждал, что это возможное экономическое сближение (которое, впрочем, доныне не произошло) лишь немного уменьшит расстояние, разделяющее два принципиально различных типа общества.

Через двадцать пять лет после своих курсов лекций я могу перечитать эти три тома без краски стыда: я не угодил ни в одну из ловушек, которые расставила нам История. После смерти Сталина и при первых признаках «оттепели» кое-кто из самых видных комментаторов — Исаак Дойчер, Морис Дюверже, — вооруженные вульгарным марксизмом, с воодушевлением устремились в капкан. «Оттепель» вызвала к жизни «розовую серию» футурологии: мы читали, что социализм, сбившийся со своего естественного пути из-за требований первоначального накопления или по вине исторической среды еще варварской России, вернется на правильную дорогу и постепенно осуществит свои глубинные устремления. Исаак Дойчер, биограф Сталина и Троцкого, явился одним из первых советологов, предсказавших «демократическое возрождение» партии и режима[178]. Он рассматривал три варианта развития после ухода обожествленного вождя: рецидив сталинизма, военную диктатуру и демократическое возрождение; последний вариант казался ему наиболее правдоподобным. Самая же вероятная перспектива — однопартийный режим, устранив сталинские эксцессы, понемногу стабилизируется, не прогрессируя заметно к демократии, — ускользала от И. Дойчера, проникнутого социалистической утопией. Он был до конца убежден, что плановая экономика и коллективная собственность при нормальных условиях сопровождаются свободами, которые марксисты именуют буржуазными.

Через десяток лет, в 1964 году, М. Дюверже в своем «Введении в политику» («Introduction a la Politique») присоединился к тезису конвергенции в его самой упрощенной форме. «СССР и народные демократии никогда не станут капиталистическими; США и Западная Европа никогда не станут коммунистическими. Но очевидно, что те и другие идут к социализму двумя путями: либерализации — на Востоке, социализации — на Западе. По всей вероятности, это двойное движение натолкнется на огромные препятствия, затянется надолго и не обойдется без временных отступлений. Но, судя по всему, оно неодолимо».

На чем основано это предвидение или, вернее, пророчество? На том, что благосостояние влечет за собой свободу.

В 1972 году в книге «Янус. Два лица Запада» («Janus, les deux faces de l’Occident») М. Дюверже вернулся к теории конвергенции: «Идея конвергенции систем сегодня вышла из моды. Тем не менее она сохраняет свое значение в глобальной перспективе, хотя ни темпов, ни срока конвергенции уточнить невозможно. Взаимопроникновение частных и общественных техноструктур ускоряет развитие в этом направлении… В более принципиальном плане Запад нуждается в социализации, а промышленно развитые социалистические страны — в либерализации, причем слово „нуждаются“ выражает здесь не субъективную нравственную потребность, а объективную материальную необходимость». Итак, теория конвергенции «сохранит свое значение в глобальной перспективе», при том что «ни темпов, ни срока конвергенции уточнить невозможно». Речь идет уже не о научном предвидении, ибо неизвестно, произойдет ли конвергенция через годы, десятилетия или столетия; перед нами не что иное, как пророчество. И основано оно на ложных предпосылках, на околомарксистских идеях: поскольку частные и общественные техноструктуры предположительно находятся в состоянии взаимопроникновения и между ними — идет ли речь о техноструктурах советских или западных — есть сходство, то они якобы усиливают тенденцию к конвергенции. Определение общества через техноструктуры постулируется, а не доказывается. Симметрия — советское общество нуждается в свободе, а Запад — в социализации — удовлетворяет поверхностного читателя. Нет сомнения, что научный прогресс на Востоке тормозится иерархической и деспотической организацией лабораторий и общества в целом. Однако свобода не может на этом основании рассматриваться как «рациональная потребность» советского строя. Чтобы режим продолжал существовать, чтобы в нем правила Номенклатура, необходимо, напротив, урезывать свободы, пусть даже ценой торможения научного прогресса. Что касается социализации Запада, то она означает все, что угодно понимать под этим.

Я не считал невероятным смягчение сталинизма: если говорить лишь о самых впечатляющих его аспектах, преемники не повторили большой чистки, шарлатаны вроде Лысенко уже не обладали такой идеологической властью, чтобы ставить генетику вне закона, а генетиков бросать в концлагеря. То, что я писал в то время — а в разные моменты область официальной идеологии то расширяется, то сужается, — мне кажется верным и четверть века спустя. Особенно твердо я придерживаюсь тезиса о границах, которые либерализация в Советском Союзе не могла бы перейти, не поставив под вопрос само существование режима. Партия господствует во имя своих идей: равнозначность пролетариата и партии, доминирующая роль партии, историческая миссия социализма. Верят ли еще в эту идеологию простые советские люди и сами руководители? Диссиденты спорят об этом, так и не приходя к соглашению. Но, в конце концов, не важно, есть ли еще вера или ее сменил скептицизм, — олигархи должны спасти от обсуждения принципы ортодоксии, на которых покоится строй, отличающийся от других по своей сути и видящий свое предназначение во всемирном распространении.

Сегодня возможна критика с другой стороны: если мы отвергаем тезис конвергенции, то закономерно ли вообще сопоставление двух типов общества? Выдерживает ли советское общество, каким его описывают ныне А. Зиновьев или А. Безансон, сравнение с западными обществами, даже если мы сравниваем с целью противопоставления? Не утрачивает ли смысл само понятие индустриального общества? Разве не ставят его под сомнение, с одной стороны, понятие постиндустриального общества, а с другой — подчеркивание абсолютного своеобразия общества советского?

Я не отрицаю, что второе рождение этого Сен-Симонова концепта совпало с соревнованием между Востоком и Западом в темпах роста, с послевоенным экономическим подъемом, с успехом теории этапов экономического роста, разработанной Колином Кларком в англосаксонском мире и Жаном Фурастье во Франции. Но я не ограничивался экономическим анализом, статистикой роста на Востоке и на Западе; я пытался выявить отношения классов и политического строя с экономическим развитием. Подобно Токвилю, который, считая демократию неизбежной, оставил людям ответственность за выбор между свободой и рабством, я утверждал, что индустриальное общество не делает обязательным ни однопартийный режим, образцом которого является Советский Союз, ни партийный и идеологический плюрализм, которым гордится Запад. А потому здесь правомерен лишь один вопрос: сохраняется ли между обществами советского типа и западными достаточно сходных черт, чтобы оправдать сравнение и, следовательно, сам концепт? Думаю, что на этот вопрос можно по-прежнему дать утвердительный ответ.

Распределение рабочей силы между профессиями существенно не различается на Востоке и на Западе, хотя Соединенные Штаты и Советский Союз на аналогичной стадии своего развития нуждаются в разном количестве торговцев, банковских служащих или юристов. СССР покупает западные заводы, оборудованные «под ключ», он издавна поставил себе целью догнать и перегнать Соединенные Штаты (Л. Брежнев в этом пункте не стал подлинным преемником Н. С. Хрущева: амбиции переместились отныне в сферу соотношения военных сил, где СССР достиг немалого успеха). Две части Европы принадлежат к одному типу, но представляют собой два его варианта, очень различные между собой.

Сенсимонисты были правы, предвидя распространение индустриализма на сельское хозяйство и сферу услуг. В этом смысле их видение современного общества шире и глубже, чем у Маркса, который, всецело поглощенный идеей английских экономистов о конфликте между нанимателями и наемными работниками, приходит в конце концов к убогой утопии: социализм, якобы заменяя управление людьми управлением вещами, на деле управляет людьми, включая их умы. Величайший из сенсимонистов, Огюст Конт, утверждал, что индустриализм (в широком смысле слова) будет неудержимо развиваться, однако не обманывал себя надеждой, что тот может сам по себе сделать гармоничной жизнь людей в обществе.

Но вернемся на более прозаическую почву: разве не бросается в глаза, что все правительства Востока и Запада берут на себя ответственность за руководство экономикой? На Западе накануне выборов кандидаты швыряют друг другу в лицо данные производственной и налоговой статистики; в Москве первый секретарь партии не устает приводить цифры в своем докладе, обвиняя того-то и того-то в отставании или упущениях. В политических речах с обеих сторон экономика занимает главное место, хотя московские олигархи доказывают своими действиями, что предпочитают пушки маслу и военную мощь — благосостоянию своих народов.

По отношению к прошлому, ко всем сложным обществам, которые нам известны, я по-прежнему думаю, что видение сенсимонистов было верным, что Маркс исказил их философию, поставив капитал (или капитализм) на место индустриализма, и что общество, именуемое ныне постиндустриальным, должно быть истолковано как своеобразная фаза применения науки в производстве и — шире — в самой жизни людей.

Впрочем, эта концептуальная дискуссия не имеет особого значения; важно видение истории, теория, подсказанная понятиями. Четверть века тому назад я думал, что развитие Советского Союза — часть мощной волны мирового индустриализма и является примером другой его модальности; что эта другая модальность сохранится в своих отличительных чертах даже тогда, когда уровень жизни на Востоке приблизится к западному. Иными словами, я допускал — и это само собой разумелось, — что большевики осуществили на свой лад первоначальное накопление капитала, но что они не сочтут свою задачу выполненной, когда годовой доход на душу населения достигнет нескольких тысяч долларов. Я не ошибался, но, возможно, не достиг истины в одном существенном пункте: безусловно, теория обнищания, абсолютного или относительного, неприменима и к советскому строю (худо-бедно, уровень жизни в Советском Союзе повысился за минувшие двадцать пять лет), однако я недооценил последствия сверхвооружения и неэффективность советской экономики.

Последние главы «Демократии и тоталитаризма», написанные под впечатлением «оттепели» (курс был прочитан в 1957/58 году), свидетельствуют об оптимизме, который четверть века спустя выглядит, к несчастью, чрезмерным. Я перечислил изменения, происшедшие после смерти Сталина: крайняя форма террора типа большой чистки ушла в прошлое; «оттепель» благотворно сказалась на умственной жизни; полицейские преследования членов партии прекратились. Но я указал и на черты, оставшиеся неизменными. Стиль десталинизации — чисто сталинский: Сталин не был похож на гротескного дурачка, неспособного следить по карте за военными операциями. «Сводить того, кого несколько лет тому назад обожествляли, к недочеловеческому уровню — значит создавать новую мифологию». Большой чистки нет, но есть постоянное вычищение. Режим идеологической ортодоксии и политической монополии партии никуда не исчез. Ликвидировали лишь извращения и крайности, вменяемые в вину вчерашнему генеральному секретарю. Я резюмировал свою мысль следующим образом: «До сих пор имели место отдельные перемены в этом строе, однако глубокого изменения самого строя не произошло».

Чтобы дать вкратце понятие о моих тогдашних мыслях или, точнее, об их смягченном выражении, предназначенном для студентов, я процитирую несколько строк из главы XVII «Демократии и тоталитаризма»: «Предвидимые перемены, связанные с ростом промышленности, с подъемом жизненного и культурного уровня, не подразумевают ни ликвидации однопартийности и идеологической ортодоксии, ни исчезновения бюрократической иерархии в обществе и государстве. Перспективы буржуазной стабилизации? Почему бы и нет. Экономическая рационализация? Отчего же нет. Смягчение террора? Вероятно. Отказ от патологических форм насилия? Правдоподобно. Введение многопартийности и либеральных институтов по образцу Запада? Возможно, но нет ни доказанной необходимости, ни даже большой вероятности, что эволюция индустриального общества вызовет эти последствия, которых мы желаем».

В этих строках я изменил бы сегодня прежде всего ответ «возможно» на предположение относительно либерализации западного толка в Советском Союзе. Не то чтобы я испытывал искушение заменить «возможно» на «невозможно» (под небом больше неожиданностей, чем в нашей философии…), но я ответил бы теперь, что такая либерализация повлекла бы за собой падение — мирное или нет — самого режима. Стабилизировавшись, этот режим не может допустить, чтобы был поставлен под вопрос его идеологический фундамент, марксизм-ленинизм, даже если большинство советских людей отныне не верят в него. Режим не может допустить того, что я назвал экономической рационализацией: отдельные попытки, как, например, профессора Либермана ²³³, были пресечены. Зато народные демократии, особенно Венгрия, охотно вдохновляются западными экономическими концепциями.

Постиндустриальное общество и новая форма труда

Теория постиндустриального общества (Э. Тоффлер, Д. Белл, П. Дракер, М. Кастельс и др.) описала систему феноменов современного общества, но не дала их адекватного социально-философского истолкования. Предложенная рядом отечественных исследователей (В. Л. Иноземцев, А. В. Бузгалин, А. И. Колганов) интерпретация, основанная на отказе от идеи определяющей роли материального труда в общественном развитии, замене его «творчеством», также рассматривается как неадекватная. Постиндустриальное общество представляет собой поздний капитализм, пронизанный тенденциями, первоначально описанными К. Марксом. В основе постиндустриального общества лежит новая историческая форма материального труда – компьютерный труд как производство абстрактных материальных структур, вступающих в противоречие с товарным хозяйством и вызывающих «вырождение» стоимостного отношения. Компьютерный труд – современная форма автоматизированного, «научного», «всеобщего» труда, описанного К. Марксом.

Ключевые слова: постиндустриальное общество, посттоварное общество, труд, научный труд, всеобщий труд, творчество, компьютерный труд, поздний капитализм, стоимостное отношение.

Vладимир V. Orlov, V. S. Gritsenko. Post-industrial Society and the New Form of Labour (рр. 60–78).

The theory of post-industrial society (by A. Toffler, D. Bell, P. F. Drucker, M. Castells and others) has described the system of phenomena of modern society. An interpretation based on the refuse of the idea of the core role of material labour and its replacement by “creativity”, made by several native researchers (V. L. Inozemtsev, A. V. Buzgalin, A. I. Kolganov) is seen as inadequate. Post-industrial society is late capitalism, penetrated by some tendencies firstly exposed by K. Marx. There is the historically new form of material labour in the basis of post-industrial society – computer labour as the abstract material structures production. It comes into a deep contradiction with the commodity economy and causes the «degradation» of commodity value. Computer labour is the contemporary form of automated «scientific» universal labour, discovered by K. Marx.

Keywords: Post-industrial society, post-commodity society, labour, scientific labour, universal labour, creativity, computer labour, late capitalism, value.

Теория постиндустриального общества была разработана в общих чертах в 1960–1970 гг. социологами и футурологами Д. Беллом, Э. Тоффлером, Ж. Фурастье, Р. Хейлбронером, П. Дракером и др. Представитель «новой волны» постиндустриализма М. Кастельс внес ряд существенных дополнений в эту теорию. Последние 20 лет за рубежом наблюдается явный всплеск интереса к постиндустриальной теории со стороны представителей различных школ современного марксизма^[1].

Как известно, согласно теоретикам постиндустриализма, общество проходит три ступени (волны) развития: аграрную (доиндустриальную), индустриальнуюи постиндустриальную (информационную), связанные, по Тоффлеру, соответственно с веществом, энергиейи информацией как главными ресурсами и продуктами производства. По Беллу, доиндустриальное общество было преимущественно добывающим, индустриальное – производящим, постиндустриальное общество является обрабатывающим.

Постиндустриальное общество характеризуется в этих теориях тремя основными чертами:

1. Источником производительности и роста нового этапа общественного развития становятся знания, информация, обрабатываемая и распространяемая на все области экономической деятельности с помощью информационных технологий.Н. Н. Моисеев отмечал, что в современном обществе более 80 % затрат во временном и стоимостном отношении приходится на работу с информацией[2].

2. Центр тяжести экономической деятельности смещается от производства товаров к производству услуг. В середине 1990-х гг. доля отраслей сферы услуг в структуре произведенного ВВП составляла в США 73,7 %, во Франции – 66,8 %, в Италии – 64,3 %, в Англии – 62,6 %^[3].

3. В новой экономике ведущую роль играют профессии, связанные с высокой насыщенностью знаниями и информацией. Согласно Альбертсу и Цервински, вклад «сектора знаний» в экономику США приближается к 60 %^[4]. Ядро новой социальной структуры составляют профессионалы и техники («белые воротнички», средний класс).

Белл выделяет еще ряд существенных черт: центральную роль теоретического знания; создание новой интеллектуальной технологии; рост класса носителей знания; усиление роли женщин; меритократию и др. По его мнению, каждое общество опиралось на знания, но только в современном обществе теоретические исследования становятся основой технологических инноваций, причем решающее значение имеют фундаментальные науки^[5].

Кастельс полагает, что переход от индустриального общества к информационному связан не столько с применением знаний, сколько с появлением информационных технологий, с помощью которых научные знания в форме информации поступают во все сферы общественной жизни^[6].

По сути дела, теоретики постиндустриализма переоткрывают давно описанную К. Марксом закономерность превращения «всеобщего общественного знания… в непосредственную производительную силу…»[7]. Если источником развития производства в доиндустриальном обществе был опыт, то с появлением капитализма наука превращается в непосредственную производительную силу. Кастельс фактически повторяет Маркса: «Впервые в истории человеческая мысль стала непосредственной производительной силой, а не просто решающим элементом производственной системы»^[8].

В 1996–1998 гг. М. Кастельс публикует трехтомную монографию «Информационная эпоха. Экономика, общество и культура», первый том которой, с добавлением главы и итогового заключения третьего тома, был опубликован в России в 2000 г. Виднейший представитель «новой волны» постиндустриализма, Кастельс внес ряд существенных уточнений в эту теорию.

В последние два десятилетия теория постиндустриального общества, по нашему мнению, еще не получила адекватной оценки с позиций материалистического понимания истории. Между тем она дает весьма богатый материал, не просто подтверждающий материалистическое понимание истории, но способствующий его дальнейшему существенному развитию в соответствии с новыми социальными реалиями. Одна из отечественных интерпретаций теории постиндустриализма принадлежит B. Л. Иноземцеву, который утверждал, что «теория постиндустриального общества стала фактически единственной социологической концепцией XX века, в полной мере подтвержденной исторической практикой»^[9]. Такая оценка представляется чрезмерной, однако несомненно, что теория постиндустриального общества представляет собой весьма заметный шаг обществоведческой мысли Запада. Иноземцев считает, что постиндустриальное общество – неэкономическое общество, в котором материальный труд замещается творчеством. В принципе сходных позиций придерживаются А. В. Бузгалин и А. И. Колганов, которые полагают, что в основе общественного развития лежит деятельность, которая первоначально выступает в форме труда, а в постиндустриальном обществе – в форме творчества. Суть современной «диалектико-материалистической теории истории», с их точки зрения, заключается в «признании исходным пунктом развития материальной жизни общества» деятельности, которая в условиях «господства материального производства» выступает как труд, а в дальнейшем развитии общества – как творчество^[10].

Названные интерпретации, по существу, представляют собой отказ от материалистического понимания истории.

С нашей точки зрения, теория постиндустриального общества описала важные феномены позднего капитализма, но не дала их адекватногонаучного объяснения[11], которое может быть сделано только с позиций материалистического понимания истории, Марк-совой теории «Капитала». Центральную роль в этом объяснении играет одно из важнейших открытий Маркса – предсказание возникновения новой исторической формы труда – автоматизированного, научного, всеобщего труда. Понятие научного (онаученного), или всеобщего, труда, по нашему мнению, получает особое значение в современный период общественного развития. Основательный разбор теории постиндустриального общества не входит в задачу данной статьи, целью которой является анализ проблемы специфической формы труда, которая формируется со второй половины прошлого века.

В явном контрасте с отношением к теории постиндустриального общества в современной российской науке, в западной марксистской мысли с давних пор сложился весьма заметный интерес к проблемам постиндустриального общества. Исследования новой ступени общественного развития проводятся зарубежными марксистами с позиций материалистического понимания общества.

В теориях постиндустриального общества были отмечены масштабные изменения в характере современного труда. По Беллу, труд в постиндустриальном мире, в отличие от индустриального, является прежде всего взаимодействием между людьми. Э. и Х. Тоффлер замечают, что такое глубинное основание экономики, как труд, меняется гораздо радикальнее, чем когда-либо прежде со времен индустриальной революции[12]. Они указывают на большие трудности интеграции современного сложного высокоспециализированного труда – особенно в рамках инновационно-конкурентной экономики. «Инновации, приводящие к прорыву в отрасли, часто оказываются результатом создания временной группы, в которой объединяются специалисты самых разных специальностей, способные выходить за границы между отдельными дисциплинами»[13].

В труде происходят революционные изменения, сходные с такими тенденциями развития современной науки, как междисциплинарное и системное движение, попытки создания «теории всего», представленные кибернетикой, синергетикой, теорией сложности. На первый взгляд может показаться, что огромная роль ультраспециализации научных исследований, их последующей интеграции и особенно системного и междисциплинарного подхода определяетхарактер труда.

Теории постиндустриального общества фактически дают новые убедительные аргументы в пользу материалистического понимания истории. Заместитель декана медиаинформационного факультета Университета Западного Онтарио (Канада) профессор Н. Дайер-Визефорд считает, что, с одной стороны, постиндустриалисты создавали свои концепции, многое заимствовав из марксизма. «Трактовка основных понятий: прогресс, материализм, освобождение и, конечно, революция, – пишет он, – прямо взята из марксизма… Многие из самых выдающихся современных “информационных революционеров” – марксисты; даже те из них, кто изменил марксизму в поисках нового кредо, сохранили прежние основы своих взглядов»^[14]. Он согласен с Г. Херцбергом, что «три волны» Тоффлера – это, по сути, общественно-экономические формации Маркса. С другой стороны, эти теории создавались в полемике с единственным оппонентом – марксизмом.

Вскрывая причины появления теорий постиндустриального общества, Дайер-Визефорд полагает, что толчком к их созданию послужила концепция «конца идеологии» 1950–1960-х гг., когда в условиях тихого послевоенного времени страны Европы и США представили успешную социально-экономическую модель развития, к которой, по мнению многих ученых, социалистическим и развивающимся странам необходимо было стремиться. В этих условиях была создана, в том числе Д. Беллом, концепция «конца идеологии», которая на самом деле провозглашала конец революционного потенциала марксизма, конец альтернативы либеральному капитализму^[15]. Однако западное «общество всеобщего благоденствия» отнюдь не было тихим и спокойным, как хотелось его идеологам. «Развитое индустриальное общество лихорадило: его военная машина застряла в джунглях Вьетнама, его городские гетто горели, крупнейшие автомобильные предприятия были парализованы конфликтами с рабочими, университеты восстали»[16]. «Второе пришествие» Белла как пророка постиндустриализма можно расценивать как реакцию на эти события. «Столкнувшись со столь неожиданными явлениями, – пишет Дайер-Визефорд, – ученые решили, что единственное объяснение им – рождение абсолютно иного социального порядка»[17]. Эта идея обросла множеством вариантов – правых и левых. Самая влиятельная из них – теория Белла, из которой сегодня выросла концепция информационной революции, послужившая «футурологическим гидом» для американской политики и общественного мнения»^[18]. Дайер-Визефорд отмечает, что для развития новой теории Беллу необходимо было все время держать в голове «враждебное присутствие Маркса» на Кубе, во Вьетнаме, в теориях «новых левых», в лозунгах рабочих и студентов Парижа, Турина и Детройта. Он считает, что Белл, создав во многом совпадающую с марксизмом теорию, нашел таким образом способ искусно отойти от Маркса в трактовке «второго сценария». «Знание, – говорит Белл, – придет на смену и труду, и капиталу, станет основным фактором производства… Появление нового класса профессионалов и техников следует из квазимарксистской логики, поскольку новый класс признается основным субъектом производства и истории, но его революционная сила отрицается»^[19]. Дайер-Визефорд считает, что эта идеалистическая позиция отвергает идею исторического противостояния труда и капитала.

Р. Кокс (Социалистическая партия Великобритании) указывает на существенные различия марксистской и постиндустриальной парадигм^[20]. Если постиндустриалисты, к примеру, Р. Хейлбронер, указывали на снижение напряженности классового конфликта между элитой традиционного индустриального капитализма и возникающими элементами иерархически неорганизованной постиндустриальной структуры, то марксисты скорее согласятся с Э. Тоффлером в том, что третья индустриальная революция ускоряет «всеобщий кризис индустриализма» и порождает новый тип общества. В марксизме приоритет в развитии общества отдается производительным силам. Развиваясь и приходя в противоречие со сдерживающими их производственными отношениями, производительные силы становятся причиной социальной революции как результата классовой борьбы, в которой политическая победа прогрессивного класса и установление новой системы отношений собственности и способа производства в целом больше соответствуют прогрессивным производительным силам. Производительные силы выступают двигателем истории. Теория постиндустриализма, согласно Коксу, впадает в технологический детерминизм, забывая об отношениях собственности и сводя производительные силы к технологии. Для марксизма технологический прогресс – это не автономный, независимый от общества процесс. Поэтому технологический прогресс обусловлен обществом и сам является условием для общества. Следующее различие состоит в отношении к новому субъекту труда в постиндустриальном обществе. Постиндустриалисты говорят о смене фордизма тойотизмом, который подразумевает рост информационных технологий и вытеснение из производственного процесса традиционных управленческих структур. Иерархическая система принятия решений заменяется многофункциональными командами рабочих, самоорганизующихся на каждой ступени производства от дизайна до контроля качества, где каждый член команды вносит вклад в процесс непрерывного развития производства. При этом каждый имеет доступ ко всем электронным источникам информации, генерируемой внутри компании.

По мнению Кокса, с точки зрения социалистов, такой вариант развития предшествует появлению многофункционального работника, которого Маркс считал опорой социалистической системы производства. Это также подтверждает наличие связи между мотивацией и более справедливым распределением функции принятия решений. Однако было бы наивным рассматривать эти прогрессивные явления вне капиталистического контекста. Их внутреннее противоречие выражается в серьезном сокращении числа занятых рабочих, значительном удлинении рабочего дня и повышении уровня стресса, вызванного необходимостью приспосабливаться к способам работы, диктуемым командой и ее давлением. Сфера услуг также страдает от структурной безработицы, вызванной автоматизацией. По мнению Дж. Рифкина, если на горизонте не появится новый сектор экономики, способный создавать новые вакантные места, мы столкнемся со стремительно растущей безработицей, в лучшем случае замаскированной ростом случайных заработков. Однако основное отличие марксизма от постиндустриализма касается концепта человеческой деятельности: в то время как марксизм видит в человеческих индивидах творцов истории, постиндустриализм понимает историю как результат «автономного» развития идеологии.

Именно это отличие не позволяет марксистам говорить о появлении принципиально нового общества. Первым, кто охарактеризовал постиндустриальное обществокак поздний капитализм, опираясь на экономические теории Кейнса и Шумпетера, был Мандель[21]. К этой оценке присоединился и Дайер-Визефорд. «Я считаю, что информационная эпоха, будучи еще далека от разрешения исторического противоречия между капиталом и его “работающими предметами” (наемными рабочими. – Авт.), создает для них последнее “поле битвы”; что новые высокотехнологичные компьютеры, телекоммуникации и генная инженерия оформляются как инструменты беспрецедентного мирового порядка, к которому пришло всеобщее товарное производство, и, что парадоксально, вырастая из этого порядка, появляются силы, направленные на создание совсем другого будущего – основанного на общественном распределении богатства – коммунизма XXI века»[22]. Однако для того, чтобы сделать такой серьезный вывод, необходимо объяснить постиндустриальное общество с учетом открытой Марксом и глубоко проанализированной современными марксистами новой исторической формы труда – всеобщего, научного (в смысле интенсивно насыщенного наукой, онаученного) труда.

В «Экономических рукописях 1857–1859 гг.», говоря о коллапсе античного и феодального обществ, Маркс отмечал, что уже одного развития науки – то есть наиболее основательной формы богатства – было бы достаточно для разложения этих обществ. «Если рассматривать вопрос идеально, то разложения определенной формы сознания было бы достаточно, чтобы убить целую эпоху. Реально же этот предел сознания соответствует определенной ступени развития материальных производительных сил,а поэтому – богатства. Разумеется, развитие имело место не только на старом базисе, но являлось развитием самого этого базиса»[23].

В третьем томе «Капитала» понятие всеобщего труда дается «в первом приближении». «Заметим мимоходом, – писал К. Маркс, – что следует различать всеобщий труд и совместный труд… Всеобщим трудом является всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение. Он обусловливается частью кооперацией современников, частью использованием труда предшественников»[24].

В «Экономических рукописях 1857–1859 гг.» Маркс писал, что «по мере развития крупной промышленности создание действительного богатства становится менее зависимым от рабочего времени и от количества затраченного труда, чем от мощи тех агентов, которые приводятся в движение в течение рабочего времени и которые сами, в свою очередь… не находятся ни в каком соответствии с непосредственным рабочим временем, требующимся для их производства, а зависят, скорее, от общего уровня науки и от прогресса техники, или от применения этой науки к производству… Труд выступает уже не столько как включенный в процесс производства, сколько как такой труд, при котором человек, наоборот, относится к самому процессу производства как его контролер и регулировщик»[25]. Рабочий помещает между собой и объектом труда уже не преобразованный природный предмет, а природный процесс, преобразованный им в промышленный процесс. Рабочий становится «рядом» с процессом производства.

Характеризуя всеобщий труд, Маркс отмечал, что в этом превращении в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а «присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом – развитие общественного индивида»[26]. Кража чужого рабочего времени, имеющая место при капиталистическом способе производства, является гораздо более жалкой основой в сравнении с новой, возникшей непосредственно как результат развития самого промышленного способа производства.

Всеобщий труд как новая историческая форма труда и реальный базис нового общества представляет собой применение знаний, материально творческую и предметно воплощающуюся науку. Технологической характеристикой этого труда служит его определение как автоматизированного труда, в котором человек из непосредственного участника производственного процесса превращается в его контролера и регулировщика. В глубинном философском аспекте всеобщий труд характеризуется Марксом как проявление всеобщих творческих сущностных сил человека, благодаря которым главным источником общественного богатства становятся вовлеченные в производство все более мощные, глубокие и масштабные силы природы.

В отечественной философской литературе 80-х гг. некоторыми авторами научный, или всеобщий, труд трактовался как труд в науке, интеллектуальный труд. Однако Маркс явно понимал научный труд как материальный, насыщенный научным знанием, онаученный труд. Маркс говорит о нем как об овеществленной силе знания, воплощенной в производстве, науке, противопоставляя его собственно знанию, науке как духовной сфере деятельности. «Развитие основного капитала является показателем того, – писал Маркс, – до какой степени общественные производительные силы созданы не только в форме знания, но и как непосредственные органы общественной практики, реального жизненного процесса»[27]. «Если процесс производства становится применением науки, то наука, наоборот, становится фактором, так сказать, функцией процесса производства»[28]. О материальности всеобщего труда свидетельствует и введение Марксом особой категории – всеобщего интеллекта – для обозначения характера надстройки будущего общества. «Развитие основного капитала является показателем того, – писал Маркс, – до какой степени условия самого общественного жизненного процесса подчинены контролю всеобщего интеллекта и преобразованы в соответствии с ним».^[29]

Возникновение всеобщего труда внешне предстает как вытеснение материального труда умственным, что и было подмечено как постиндустриалистами, так и отечественной философской наукой 50–80-х гг. XX в.

Ранее было показано, что этот вывод строится на отождествлении понятий материального и физического труда. В действительности в марксизме понятие материального не тождественно понятию физического. Понятие материального труда включает понятие физического труда в качестве одной из форм, сторон, но не сводится к последнему.

Рассматривая труд как сложное социальное явление, можно выделить его биологическую основу – затраты мускулов, нервов и пр. В 1960-е гг. В. В. Орловым была предложена трактовка физического труда как социального явления, в котором активную роль играет система физических (биологических) действий в их социальной (производительной) значимости[30]. Несомненно, доля непосредственного физического труда в постиндустриальном производстве резко уменьшается, и он перестает быть главным фактором развития общества, однако экстраполировать этот вывод на материальный труд совершенно неправомерно. Главным источником богатства представляется теперь технологическое применение науки – всеобщегопродукта и квинтэссенции исторического развития общества, которое выявляет, обнаруживает, приводит в действие всеобщие родовые силы человека как высшей ступени развития материи, «высшего цвета» материи. Наивно было бы думать, что наука, как всеобщая духовная сила, может воплощаться в производственный процесс «просто» физическим трудом, без какой-либо соответствующей ее уровню всеобщей материальной субстанции – всеобщего труда.

Понятие всеобщего труда как новой исторической формы материального труда является существенным развитием материалистического понимания истории. Профессором философии Школы европейских культур и языков Университета Кента Ш. Сэйерсом была разработана глубокая аргументация материального характера всеобщего труда, выявлены корни представлений о нем как о нематериальном. Согласно Сэйерсу, «Маркс рассматривает труд как образующую активность (в советской и современной научной философии в этом смысле употребляется термин «определяющая» все стороны общественной жизни деятельность». – Авт.), как деятельность, с помощью которой люди преобразуют природу и опосредованно объективируют себя в мире»[31]. В ранних работах Маркс называет труд процессом объективации. Это утверждение послужило отправной точкой для «продуктивистского» направления в современном марксизме. «Продуктивисты» (например, Т. Бентон), считает Сэйерс, упрощенно трактуют труд только как непосредственное производство материального продукта, по кальке с ремесленного или промышленного труда. Они игнорируют выражение сущности человека в труде, творческий характер труда. Однако, по Сэйерсу, существует множество видов труда, не вписывающихся в эти рамки, – некоторые были известны еще Марксу, другие развиваются сегодня, на постиндустриальной ступени эволюции общества (в частности, это компьютерный труд и информационные технологии, растущая сфера услуг). Многие пытаются утверждать, что эти новые, доминирующие сегодня виды труда – «нематериальные», а значит, необходима новая концепция труда взамен Марксовой. Сэйерс показывает, что ошибочная логика «появления нематериального труда» прямо вытекает из несоответствия новых пост-индустриальных видов труда более старой, но не менее ошибочной «продуктивистской» логике.

Доказывая материальный характер всеобщего труда, Сэйерс использует диалектику субъекта и объекта, предложенную Гегелем и материалистически переработанную Марксом, чтобы проанализировать все исторические типы труда, начиная с присваивающего хозяйства первобытного человека и заканчивая современными разновидностями всеобщего труда. Так, Маркс рассматривал общественное управление и образование как отдельную сферу. Эти формы труда включают всеобщий труд всеобщего класса гражданских и общественных служащих. «Этот труд всеобщий, – отмечает Сэйерс, – поскольку он абстрагирован от создания определенных объектов для удовлетворения конкретных материальных нужд. Он является результатом использования всеобщих универсальных интеллектуальных и материальных сил человека и создания всеобщих абстрактных отношений между рабочим и его объектом»[32]. Управление и сфера услуг не имеют прямого материального продукта, но относятся Марксом к основным «образующим» видам труда. Механизмы управления, распределения и обмена нужны для организации производства и установления связей между производителями и потребителями. «Труд в управлении и сфере услуг – это образующая материальная деятельность по созданию и поддержанию экономических и социальных отношений»^[33]. Именно этого, по мнению Сэйерса, не поняли М. Лаззарато, предложивший термин «нематериальный труд» для обозначения труда по производству информационного и культурного содержания товара (1996 г.), и его последователи, среди которых, отметим, все больше отечественных исследователей.

Сэйерс не согласен с тем, что результат и «самый» всеобщий труд нематериальны. «Хотя машины сегодня выполняют почти всю работу и рабочие больше не должны “пачкать руки”, это вовсе не означает, что, контролируя работу машин, рабочие не участвуют в материальном производстве материальных благ. Их труд остается материальным и образующим по своей сущности»[34]. Сэйерс подробно разбирает два основных вида «нематериального труда»: символическийи эмоциональный. «Символический» труд – преимущественно интеллектуальный, или лингвистический. Он создает идеи, символы, коды, тексты, лингвистические фигуры, образы и другие подобные продукты. Он включает компьютерное программирование, пиар, графический дизайн и разнообразные виды труда в медиасфере. Этот труд не направлен непосредственно на создание материального продукта, он напоминает административный труд или труд в сфере услуг. Однако, по Сэйерсу, неверно думать, что категория образующей деятельности не подходит к нему или что для его описания мы должны прибегать к категории «нематериального» труда. «Любой труд, – утверждает Сэйерс, – целенаправленно оперирует с материей каким-либо способом. Символический труд не исключение: он включает пометки на бумаге, сотрясание воздуха звуками, создание электрических импульсов в компьютерной системе и т. д. …Символический труд заключается и в реализации стоимости через распределение, обмен, маркетинг и т. д. Важно отметить, что эти виды деятельности весьма существенны для производственного процесса в развитой индустриальной экономике»^[35]. «Эмоциональный» труд– это труд, который создает эмоции: чувство довольства, благополучия, удовлетворения, страсть, или манипулирует ими. Это труд продавцов-консультантов, стюардесс, работников фастфуда («услуги с улыбкой»). «Ни один из этих видов деятельности не направлен непосредственно на создание материального продукта, но, тем не менее, это образующая активность. Как и у других типов так называемого “нематериального” труда… их материальный результат – это производство и воспроизводство социальных отношений. В этом аспекте они являются формами самосозидания человека, конечный продукт которого – общество»[36]. В итоге всеобщий труд Сэйерс определяет как «универсальный, рациональный (научный в широком смысле), высоко ответственный коллективный творческий труд: сознательное производство и творение самих себя»^[37], который в более благоприятных условиях может стать для нас свободным трудом, осуществляемым не по принуждению экономической необходимостью, а потому, что он станет «первой жизненной потребностью».

Представители теории «нематериального» труда, по мнению Сэйерса, принимая за материальное только непосредственно осязаемое, отрицают наличие материального результата новых видов труда. Сэйерс указывает на определенный уровень культуры понятий, принятый в критикуемой им теории. По Сэйерсу же материальный результат новых видов труда – это прежде всего сам человек, творящий себя и свое бытие, самосозидающий человек.Затем это общественные и экономические отношения, которые создаются, сохраняются и преобразуются в процессе труда. И, наконец, это все человеческое общество, весь мир с объективированным в нем трудом. В своей аргументации материальности всеобщего труда Сэйерс учитывает и создание стоимости как материального образования, ее реализацию через распределение и обмен как материальный процесс.

Трактовка всеобщего труда Сэйерсом представляется весьма интересной, но недостаточной. Абстракция всеобщего труда охватывает множество материальных действий, но не доводится до единства, до понятия субстанции. Создается впечатление, что материальный труд, по Сэйерсу, лишь обслуживает интеллектуальный. Играя важную роль в воспроизводстве общества, он не является его субстанцией. Кроме того, за пределами внимания исследователя остается основная форма всеобщего труда – компьютерный труд– и основной ресурс, предмет и продукт производства в современном обществе – информация.

В принципиальном виде концепция компьютерного труда как главной формы всеобщего труда была впервые высказана одним из авторов этой статьи^[38]. Было показано, что обычно в теории вообще, включая теорию постиндустриального общества, информация привычно трактуется как мысль, духовный феномен, а обработка информации – как интеллектуальный труд. Однако, согласно творцу кибернетики Н. Винеру, информация – это мера упорядоченности, мера организации в системах с обратной связью (управлением). Информация, следовательно, есть абстрактная материальная структура в системах. Информация выступает как явление материального мира; в компьютере функционируют материальные процессы – происходит преобразование абстрактных материальных структур. Важная особенность этой современной высшей формы всеобщего труда – компьютерного труда – принципиально новое единство материального и интеллектуального труда.

Доктор философии из Университета им. С. Фрейзера (Канада) Э. Финберг полагает, что информационные технологии не только создают продукт, как другие технологии, но также вновь представляют мир, «на базе» которого они созданы. «Рабочий в процессе труда может сегодня взаимодействовать с ними (ИТ. – Авт.) таким образом, что разделение труда на интеллектуальный и материальный стремительно уничтожается»^[39]. Широкое распространение получила характеристика компьютера как универсального средства труда^[40].

Высказанные идеи нуждаются в существенном уточнении. Компьютерный труд, по нашему мнению, является квинтэссенцией всеобщего труда, поскольку он с необходимостью включен в любой другой вид всеобщего труда (общественные услуги в сфере науки, образования, здравоохранения, управления и пр.). С помощью компьютерного труда сегодня осуществляются принципиальные возможности любой формы всеобщего труда, а именно – указанные еще Марксом интеграция труда современников и аккумуляция труда предшественников (в основном через интернет-технологии). Компьютерный труд с этих позиций – это непосредственно общественный труд, а не единство разделенного труда, как в индустриальную эпоху. Это верно и для предмета компьютерного труда – информации. «Информация, – пишет Белл, – по самой своей природе есть коллективный, а не частный продукт (собственность)»^[41]. Более того, информация есть по своей сути единственная структура, способная охватить, «закодировать» все знания обо всем в мире.

В любом виде труда Маркс различает простые моменты: целесообразную деятельность, или самый труд; предмет трудаи средства труда. Наибольшие трудности представляет выяснение характера самого труда в составе компьютерного труда, поскольку самый труд не дан нам непосредственно. Маркс в «Капитале» определяет товар как чувственно сверхчувственную вещь^[42], открывая тем самым собственно социальный сверхчувственный характер человеческого бытия. Критический вопрос: где локализуется человеческий труд как сверхчувственный процесс? С нашей точки зрения, труд как сложный процесс, осуществляемый интегрально-социальным существом – человеком, не может быть локализован в средстве труда (компьютере), не может и находиться «между» человеком и средством труда, ибо трудится человек. Компьютерный труд как квинтэссенция всеобщего труда, технологического применения науки, раскрытия всеобщих родовых сущностных сил человека не может быть сведен к непосредственно наблюдаемым мелким движениям пальцев и напряжению глаз. Компьютерный труд – сложная иерархия уровней. Первый, непосредственный уровень образуют наблюдаемые физические действия. Следующий уровень образуется на матрице технологического процесса, происходящего в компьютере, и выступает как производство и преобразование абстрактных материальных структур. Третий уровень – самый труд – развитие, развертывание сущностных сил человека протекает в самом человеке. Это сверхчувственный, собственно социальный уровень, который может быть выявлен только в проявлениях его технологической матрицы.

Иерархии, обнаруженной в самом труде, должна соответствовать и информация. Действительно, на уровне технологического процесса это просто биты– наличие или отсутствие электрического тока (в скором будущем, по-видимому, кванты). Человек может воспринимать информацию, она становится осознаваемой. Попутно отметим, что громадное количество информации функционирует лишь внутри компьютерных сетей и никогда не осознается «компьютерным трудящимся» – косвенное подтверждение различия уровней. Однако осознаваемая информация – не более чем формальное и количественное соответствие знания объекту. Информация вопреки распространенному представлению далеко не тождественна знанию как содержанию процесса познания, адекватно отображающему объективный мир. На одной из некогда знаменитых Бюроканских конференций ученому, предлагавшему ввести информационные критерии внеземных цивилизаций, известный американский астрофизик К. Саган задал убийственный вопрос: сколько бит информации заложено в формуле Эйнштейна Е = тс², чем выразил бесперспективность отождествления знания с достаточно простым явлением информации.

Сделанные выводы имеют особое значение для развития отброшенной далеко назад либеральными реформами России. Недооценка роли и места материального труда, непонимание сущности всеобщего труда, его принципиально нерыночного характера могут привести к катастрофическим последствиям. Весьма важные выводы для науки, стратегии развития общества, России следуют, по нашему мнению, из отмеченного выше непосредственно общественного характера всеобщего труда. Однако это уже следующая тема, касающаяся современного материалистического понимания общества, теории социального прогресса, перехода от капитализма к социализму.

^[1] См.: Гриценко B. C. Теория постиндустриального общества в современной зарубежной науке. – Пермь: ПГУ, 2010.

[2] Моисеев Н. Н. Расставание с простотой. – М., 1998. – С. 98.

^[3] См.: Прудский В. Г. Теоретические и методологические основы преодоления исторического отставания России на пути перехода к постиндустриальному обществу // Новые идеи в философии. – 2009. – Вып. 18. – С. 48.

^[4] Complexity, Global Politics and National Security / еd. by D. Alberts, T. Czerwinski. – Washington, D.C., 1997. – P. 87.

^[5] Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. – M.: Academia, 1999. – С. CLIV–CLV.

^[6] См.: Кастельс M. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. – M., 2000. – С. 21.

[7] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – 2-е изд. – Т. 46. – Ч. II. – С. 215.

⁸ Кастельс М. Указ. соч. – С. 52.

^[9] Иноземцев В. Л. Современное постиндустриальное общество: природа, противоречия, перспективы. – М., 2000. – С.4 .

^[10] Бузгалин А. В., Колганов А. И. Теория социально-экономических трансформаций. – М.: ТЕИС, 2003. – С. 36.

[11] См.: Орлов В. В., Васильева Т. С. Философия экономики. – Пермь: ПГУ, 2005, 2006.

[12] Тоффлер Э., Тоффлер Х. Революционное богатство. – М.: АСТ; АСТ Москва, 2008. – С. 46.

[13] Там же. – С. 47.

^[14] Dyer-Witheford N. Cyber-Marx: Cycles and Circuits of Struggle in High Technology Capitalism. – 1999. – Р. 27 [Электронный ресурс]. URL: http://www.fims.uwo.ca/people/faculty/ dyerwitheford/index.htm

^[18] Dyer-Witheford N. Op. cit. – P. 29.

^[20] Cox R. Towards Post-Industrial Capitalism? [Электронный ресурс]. URL: http://www. worldsocialism.org/spgb/dec98/postind.html (дата обращения: 04.07.2010).

[21] Mandel Е. Late Capitalism. – London: New Left Books, 1975.

[22] Dyer-Witheford N. Op. cit. – P. 2.

[23] Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 гг. / К. Маркс, Ф. Энгельс // Соч. – 2-е изд. – Т. 46. – Ч. 2. – С. 33.

[24] Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 гг. – С. 116.

[25] Там же. – С. 213.

[26] Там же. – С. 213–214.

[27] Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 гг. – С. 215.

[28] Он же. Экономическая рукопись 1861–1863 гг. / К. Маркс, Ф. Энгельс // Соч. – 2-е изд. – Т. 47. – С. 553.

^[29] Он же. Экономические рукописи 1857–1859 гг. – Т. 47. – С. 215.

[30] Орлов В. В., Краснов Г. С. О социальной природе труда // Философия пограничных проблем науки. – 1968. – Вып. 2.

[31] Sayers S. The Concept of Labour: Marx and His Critics // Science and Society. – October, 2007. – No 4. – P. 432 [Электронный ресурс]. URL: http://www.kent.ac.uk/secl/philosophy/ articles/savers/conceptoflabour.pdf

[32] Sayers S. Op. cit. – P. 441–442.

^[35] Sayers S. Op. cit. – P. 445–446.

^[38] См.: Орлов В. В., Васильева Т. С. Философия экономики. – Пермь, 2005.

^[39] Feenberg A. The ambivalence of the computer [Электронный ресурс]. URL: http://www.springerlink.com/content/u1427782h425h06q/ (дата обращения: 21.02.2009).

^[40] См., например: O’Donnel Th. Universal computation and the information age [Электронный ресурс]. URL: http://www.personal.umich.edu (дата обращения: 21.02.2009).

^[41] Белл Д. Указ. соч. – С. CLVIII.

^[42] Маркс К. Капитал. – Т. 1 / К. Маркс., Ф. Энгельс // Соч. – 2-е изд. – Т. 23. – С. 81.

Индустриальное общество: определение и характеристики — видео и стенограмма урока

Эволюция индустриализации

Индустриализация обществ и культур началась в Англии середины 18 века, когда британские производители начали искать новые способы увеличения производства товаров на своих фабриках. До этого сдвига в экономической структуре все продукты и ресурсы производились мастерами, которые создавали каждый предмет вручную, или фермерами, которым приходилось сажать и собирать урожай, используя только ручной труд.

Используя силу природных элементов, таких как вода или пар, производители смогли увеличить скорость производства за счет использования машин, которые приводятся в движение стихиями, но все еще управляются руками человека. Более широкое использование новых инструментов и оборудования означало, что производственные рабочие места больше не требовали экспертных навыков или грубой силы. Это создало множество новых рабочих мест, сначала в текстильной промышленности, такой как фабрики по производству обуви и рубашек, а затем распространилось на другие области производства.

Поскольку большинство заводов располагалось в городских районах, новые рабочие места, созданные в результате индустриализации производства, увеличили численность населения западных городов и повысили уровень жизни, предоставив возможности трудоустройства для более низких социальных слоев, которым ранее не хватало навыков, необходимых для получения такая занятость.

К середине 19 века достижения науки и техники привели к еще большим изменениям в промышленном труде, которые часто называют Второй промышленной революцией .Эта эпоха характеризуется появлением парового двигателя, что привело к буму железнодорожной промышленности и других промышленных операций, таких как горнодобывающая промышленность и промышленное сельское хозяйство.

Что определяет индустриальное общество?

С теоретической точки зрения индустриальное общество демонстрирует несколько характеристик, которые имеют тенденцию пересекаться с другими областями общества и культуры. В этой системе индустриализация начинается с использования внешних источников энергии , таких как пар или топливо, для увеличения производства и минимизации зависимости от человеческого труда.Эта оптимизация производственного процесса затем подталкивает рабочих к новым или существующим секторам, таким как производство текстиля или других товаров. На этом этапе процесс повторяется, постепенно улучшая производство до тех пор, пока рабочие снова не станут больше не нужны в таком большом количестве и не будут переведены в другие сектора занятости.

В целом индустриальное общество должно быть самодостаточным и самовоспроизводящимся. Например, по мере того как сельское хозяйство стало более механизированным, снижение потребности в рабочей силе вытеснило рабочих в другие области, что расширило возможности трудоустройства и набор навыков в сторону городского производства.Это приводит к расширению территорий для получения ресурсов для продолжения цикла. Каждый новый сдвиг в индустриальном обществе должен приводить к росту рабочих мест в других сферах, что ведет к увеличению доходов, которые тратятся на товары, производимые промышленностью.

В этом цикле возникает проблема, когда природные ресурсы, используемые для получения внешней энергии, либо заменяются, либо истощаются. Это можно увидеть в упадке горнодобывающей промышленности или нехватке внутренних запасов нефти. Индустриальное общество должно получать природные ресурсы из другого источника, например из зарубежной страны, или искать альтернативу внутри страны.Это может иметь разрушительные последствия для тех, кто работал в падающей отрасли, например, с горняками, когда внешний источник энергии перемещается с угля на другой источник.

Итоги урока

Давайте рассмотрим. В социологии индустриальное общество — это такое общество, которое опирается на достижения науки и технологий для управления сельским хозяйством или производством, которое может поддерживать большую часть населения. В большинстве случаев цель индустриального общества состоит в том, чтобы увеличить скорость и эффективность массового производства , создавая рабочие места начального уровня, которые могут повысить потребительский спрос.

Индустриальные общества являются продуктом промышленной революции, которая началась в середине 18 века с использования природных элементов, таких как вода или пар. С появлением парового двигателя западные общества испытали то, что часто называют Второй промышленной революцией , начало которой положило расширение железнодорожного транспорта и крупномасштабные отрасли промышленности, такие как горнодобывающая промышленность или промышленное сельское хозяйство.

Вообще говоря, индустриальные общества создаются в результате использования внешних источников энергии , таких как топливо или пар, которые побуждают отрасли расширяться и создавать новые рабочие места, которые будут поддерживать растущую экономику.Хотя эти общества призваны быть самодостаточными, они часто могут потерпеть крах из-за нехватки или замены внешних источников энергии, что вызывает волновой эффект в других отраслях.

Что означает индустриальное общество?

Индустриальное общество

В социологии индустриальное общество — это общество, движимое использованием технологий для обеспечения массового производства, поддерживающего большую часть населения с высокой способностью к разделению труда. Такая структура сложилась в западном мире в период после промышленной революции и заменила аграрные общества досовременной, доиндустриальной эпохи.Индустриальные общества, как правило, являются массовыми, и на смену им может прийти информационное общество. Их часто противопоставляют традиционным обществам. Промышленные общества используют внешние источники энергии, такие как ископаемое топливо, для увеличения темпов и масштабов производства. Производство продуктов питания переносится на крупные коммерческие фермы, где продукты промышленности, такие как комбайны и удобрения на основе ископаемого топлива, используются для уменьшения необходимого человеческого труда при одновременном увеличении производства. Больше не требуется для производства продуктов питания, избыточная рабочая сила перемещается на эти фабрики, где механизация используется для дальнейшего повышения эффективности.По мере роста населения и дальнейшего совершенствования механизации, часто до уровня автоматизации, многие рабочие переходят в расширяющиеся сферы услуг. Индустриальное общество делает урбанизацию желательной, отчасти для того, чтобы рабочие могли быть ближе к центрам производства, а сфера услуг могла предоставлять рабочую силу рабочим и тем, кто получает от них финансовую выгоду, в обмен на часть производственной прибыли, на которую они могут покупать товары . Это приводит к появлению очень больших городов и близлежащих пригородов с высокой экономической активностью.Эти городские центры нуждаются во внешних источниках энергии, чтобы преодолеть убывающую отдачу от консолидации сельского хозяйства, частично из-за отсутствия поблизости пахотных земель, связанных с этим затрат на транспортировку и хранение, и в остальном они являются неприемлемыми. Это делает надежную доступность необходимых энергоресурсов главным приоритетом в государственной политике в области промышленности. Некоторые теоретики (а именно Ульрих Бек, Энтони Гидденс и Мануэль Кастельс) утверждают, что мы находимся в середине трансформации или перехода от индустриальных обществ к постиндустриальным обществам.Технологией, инициирующей переход от сельскохозяйственной к промышленной организации, была энергия пара, позволяющая производить массовое производство и сокращать необходимые сельскохозяйственные работы. Таким образом, вокруг рек построено множество промышленных городов. Глобальные информационные технологии определены как катализатор или спусковой механизм перехода к постмодернистскому или информационному обществу. Некоторые, такие как Теодор Качиньский, утверждали, что индустриальное общество приводит к психологической боли и что граждане должны активно работать, чтобы вернуться в более примитивное общество.Его эссе «Индустриальное общество и его будущее» описывает различные политические фракции и оплакивает направление развития технологий в современном мире.

Индустриальное общество — Оксфорд Ссылка

Являясь ключевым элементом современности, важно отличать описательное использование этого термина от аналитического. На описательном уровне индустриальное общество — это просто общество, демонстрирующее характерные черты индустриализма, перечисленные под этим заголовком. Однако этот термин также используется в абстрактном виде для обозначения тезиса о том, что существует определенный тип общества, культура, институты и развитие которого определяются его промышленным производственным процессом.По сути, теории индустриального общества представляют собой разновидность технологического детерминизма или научного эволюционизма. Утверждается, что логика прикладной науки или технических процессов, основанная на научных знаниях и ценностях, делает необходимые определенные фундаментальные и необратимые изменения в традиционной культуре и институтах общества. Эта точка зрения выражена в трудах Клода-Анри де Сен-Симона и многих социальных теоретиков XIX века, включая Огюста Конта, Герберта Спенсера и Эмиля Дюркгейма.Но наиболее влиятельный пример в классической социологии можно найти в интерпретации Максом Вебером модернизации западного мира как прогрессивной рационализации и разочарования в традиционных магических и сверхъестественных системах верований и ценностей, которые когда-то придали смысл человеческой жизни. Однако для критиков Вебера глубокий метафизический пафос — глубоко пессимистическая, но необоснованная моральная философия — лежит в основе его заявления о том, что бюрократия неизбежна в современном индустриальном обществе и политике.

Тезис об индустриальном обществе принял гораздо более осязаемую форму в трудах послевоенных, в основном американских, социологов-функционалистов и специалистов по трудовым отношениям. Эти авторы утверждали, что следуют Дюркгейму в утверждении, что сплоченность и сходство индустриальных обществ зависят от социального консенсуса, в каждом случае вокруг одного и того же набора организационных ценностей и норм. Но, говоря о содержании этих норм, они находились под влиянием Вебера и подчеркивали рационалистические, безличностные (или универсалистские) аспекты этих обществ, примат, который они придали рационализированному производству материальных благ и услуг, и то внимание, которое они уделяли отложенному производству. удовлетворение.Утверждалось, что такие общества со временем будут склонны основывать распределение людей по должностям на их достижениях, особенно на их образовании и технической компетенции, а не на традиционных объективных характеристиках, таких как семейные связи, раса или пол. В то же время механизация и техническое развитие поднимут уровень жизни и сделают ненужным многие неприятные ручные работы, что приведет к обуржуазиванию физического рабочего класса. Совокупный эффект всех этих факторов будет заключаться в том, что дихотомическая классовая структура, типичная для раннего капиталистического индустриализма, будет заменена более дивергентной и менее поляризованной системой профессионального расслоения.Заметный классовый конфликт на рабочем месте и в промышленности при зрелом индустриализме сменится институциональным производственным конфликтом и коллективными переговорами. За этим последуют политические последствия, поскольку сложность и разнообразие индустриальной стратификации предполагает рассредоточение власти, которое эти теоретики называют плюрализмом. По сути, это означает упадок авторитарных политических систем и их замену представительными неидеологическими массовыми партиями. Эти прогнозы были синтезированы в работе группы так называемых теоретиков конвергенции, которые утверждали, что из-за предполагаемой логики индустриализма и его технологий капиталистические и коммунистические общества в равной степени разовьются в нечто, напоминающее идеальный образец зрелого плюралистического индустриализма, описанный выше. .

[…]

постиндустриальных в предложении | Примеры предложений по Кембриджскому словарю

Эти примеры взяты из корпусов и из источников в Интернете. Любые мнения в примерах не отражают мнение редакторов Cambridge Dictionary, Cambridge University Press или его лицензиаров.

Вместо этого, похоже, что государства приняли разные стратегии, чтобы отреагировать на влияние пост, — индустриального мира .

В современных обществах и — , индустриальных , как личное, так и политическое отчуждение, по-видимому, происходит из двух источников.

Эта модель до сих пор знакома с той, что встречается в большинстве пост — промышленных стран.

Случайное наблюдение за миром компьютерных коммуникаций показывает, что этот мир — мир пост, — индустриальный мир — не свободен, а пленен.

В эпоху , пост, — , индустриальный, уровень здравоохранения в целом повышается по мере модернизации и развития.

Отличительной чертой пост — индустриального общества является преобладание в его экономике сектора услуг, а не синих воротничков.

Таким образом, возникающие риски после — индустриального общества переводятся в передачу управления социальными рисками от государства, рынка и семьи отдельным лицам.

Дизайн является продолжением исследований, охватывающих условия неопределенности и изменений, в основном, на пост, — промышленных, или бывших военных объектах.

Этот отрывок предлагает убедительный аргумент в пользу важности культуры в демократической системе , пост, — , индустриальной, .

Они разработаны для того, чтобы сделать разнообразие и неопределенность условий post — industrial приятными.

Это курортные города; пригороды; промышленный городок; и пост — промышленный г.

Их выводы показывают замечательную преемственность в режимах благосостояния за последние двадцать лет так называемой политики жесткой экономии, глобализации и пост — промышленных стрессов.

Например, сходство между доиндустриальными городами и городами после — промышленных начинает проявляться при таком внимании.

В пост — индустриальных странах есть свидетельства растущей дифференциации между пожилыми людьми с низкими доходами и людьми с высокими доходами, которая часто более выражена в сельской местности.

Первое видение после — индустриального общества моделируется на парадигме «научного сословия» и на пересмотре профессиональных пространств (офис, университет и т. Д.)) как сайты социального взаимодействия.

Для этой группы мужчин жилье часто не обеспечивается обычными путями, а скорее зависит от неформальных сетей, которые становятся все более проблематичными в обществе , пост, — , индустриальном, .

Учитывая непредсказуемый рост этого неформального сектора в пост, — промышленных, и развивающихся странах, ее обширные исследования являются решающим вкладом в такие дисциплины, как экономика, социология и гендерные исследования.

Это потому, что наши города в эпоху , после — , индустриальной эпохи , динамично развиваются.

Сегодня мы находимся в эпицентре промышленной революции после — , главной характеристикой которой, вероятно, является деконструкция прошлого.

Глядя на наше пост — индустриальное общество прямо сейчас, можно определить его как краткосрочную прибыль и долгосрочное банкротство.

То, что мы видим в революции после — , — это господство финансовых услуг и стандартов, навязанных финансами.

Невозможно войти в фазу post — industrial в течение двух коротких лет, когда фунт так сильно укрепился.

Сейчас мы пост — индустриальное общество , и эта книга завершена.

Три большие возможности для этой страны в пост, — индустриальном обществе — это правительство, образование и медицина.

Модная идея после — индустриального общества породила очень широкие взгляды на возможные направления, в которых могут двигаться страны.

Эти примеры взяты из корпусов и из источников в Интернете. Любые мнения в примерах не отражают мнение редакторов Cambridge Dictionary, Cambridge University Press или его лицензиаров.

Аграрное общество: значение, история и характеристики

Аграрное общество: Слово аграрное означает «связанный с сельским хозяйством». И общество, экономика которого зависит от производства продовольственных культур и сельскохозяйственных угодий, аграрное общество.Степень экономической зависимости населения страны от сельского хозяйства также определяет аграрное общество. Дело не в том, что в этом обществе все люди занимаются сельским хозяйством, но в основном это практикуется и подчеркивается, в то время как существуют и другие средства к существованию. Эти общества восходят к временам охотников и собирателей, которые затем перешли в индустриальные общества. Эти общества сильно зависят от погоды, климата и сезонных факторов.

Общества можно в целом разделить на племенные, аграрные и индустриальные.Аграрное общество можно определить как общество, в котором большинство населения получает доход от сельского хозяйства и связанной с ним деятельности. От двух / трети до трех / четверти мира составляют аграрные общества. После промышленной революции страны, которые по-прежнему являются в основном аграрными, являются самыми бедными.

История

Человеческое общество ранее состояло из охотников-собирателей. Хотя причины неизвестны, люди начали переходить от охоты-собирательства к земледелию около 12000 лет назад, что также ознаменовало конец последнего ледникового периода и начало эпохи голоцена ().Это известно как Неолитическая революция . Считается, что земледелие впервые началось в плодородном полумесяце , который простирается от Ирака до Египта . Сельское хозяйство позволило людям осесть и сформировать сообщества, которые дали начало новым социальным структурам и формам организации человеческого общества. Древняя египетская цивилизация, индийская цивилизация, китайская цивилизация и цивилизация майя были аграрными. Промышленная революция была следующей величайшей революцией после неолитической революции.За последние двести лет многие общества превратились в индустриальные общества, и процент мирового населения, занятого в сельском хозяйстве, постоянно сокращается по мере того, как машины заменяют человеческие усилия.

Аграрное общество Характеристики:

• Аграрное общество определяется его профессиональной структурой. Люди участвуют в одомашнивании растений и животных и в других связанных с этим видах деятельности, таких как ткачество, гончарное дело и небольшие занятия, такие как кузнецы, дворники, сторожа и т. Д.
• Право собственности на землю неравномерно. Есть помещики, земледельцы и издольщики или безземельные чернорабочие. Земледельцы обрабатывают свою землю сами, а помещики нанимают безземельных рабочих для работы на своих полях.
• Специализированных ролей очень мало. Разделение труда не является сложным и обычно основано на возрастных и половых различиях. Общество однородно с точки зрения занятий, религиозных групп, ценностей, культуры и т. Д.
• Жизнь сосредоточена вокруг системы деревенской общины.Социальные иерархии, образ жизни, привычки и отношения жесткие.
• Семья как институт занимает центральное место в аграрном обществе. Он работает не только как социальная поддержка, но и как экономическая единица, поскольку все члены семьи вовлечены в сельское хозяйство.

Индустриализация также оказала влияние на аграрные общества, и многие из их основных характеристик изменились. Они больше не являются едиными социальными единицами, на которые не влияет внешний мир. Фермеры стали коммерческими фермерами и продают свою продукцию, чтобы помочь промышленным обществам.Социальные структуры не такие жесткие. В социологии считается, что общества естественным образом развиваются от племенного к аграрному и от аграрного к индустриальному обществу. По мере увеличения объема сельскохозяйственного производства все больше людей начинают заниматься торговлей и другими видами деятельности. Когда более 50% людей заняты несельскохозяйственной деятельностью, это считается индустриальным обществом. Все общества сегодня пытаются уменьшить свою зависимость от сельского хозяйства и перейти к индустриализации.

Аграрное хозяйство

Аграрное хозяйство — это социальная философия, которая считает, что аграрный образ жизни превосходит индустриальный образ жизни.Он подчеркивает превосходство простой сельской жизни над сложностью и хаосом городской промышленной жизни. Он считает сельское сообщество самодостаточным и связывает работу на земле с моралью и духовностью. Индустриальные общества рассматриваются как уязвимые и эксплуататорские, связанные с потерей независимости и достоинства.

Аграрные общества вдохновили множество таких идей и теорий, которые пытаются понять динамику между индустриальным и аграрным обществами и стремятся найти идеальный образ жизни.

Определение доиндустриального общества в социологии.

Примеры доиндустриального общества в следующих тематиках:

• Доиндустриальные общества: рождение неравенства

  • Средневековая Европа была до — индустриальным феодальным обществом .
  • До — промышленных обществ — это обществ , существовавших до промышленной революции, которая произошла в восемнадцатом и девятнадцатом веках.
  • Некоторые отдаленные общества сегодня могут иметь общие характеристики с этими историческими обществами и, следовательно, могут также упоминаться как до — промышленные .
  • В то время как до — промышленные общества разделяют эти общие характеристики, в противном случае они могут принимать очень разные формы.
  • Две специфические формы до — индустриальное общество — это общества охотников-собирателей и феодальные общества .

• Демографический переход

  • В до — промышленных обществах , рост населения относительно медленный, потому что как рождаемость, так и смертность высоки.
  • В большинстве пост- индустриальных обществ показатели рождаемости и смертности низкие.
  • Начало демографического перехода в обществе обозначается, когда уровень смертности падает без соответствующего падения уровня рождаемости (обычно в результате улучшения санитарии и достижений в области здравоохранения).
  • Хотя существует несколько теорий, которые пытаются объяснить, почему это происходит (например, Беккер и Колдуэлл, которые рассматривают детей как экономический товар), почему снижение рождаемости в пост- индустриальных обществах все еще оценивается.
  • Будет ли он точно отображать изменения в развивающихся обществах сегодня, еще предстоит увидеть.

• Классические взгляды на социальные изменения

  • По мере того как западные общества перешли от до — индустриальных экономик, основанных главным образом на сельском хозяйстве, к индустриальным обществам в 19 веке, некоторые люди беспокоились о влиянии таких изменений на общество, и отдельных людей.
  • Взгляд Дюркгейма на общество и изменения, которые оно претерпевало в результате индустриализации , также заставило его поверить в то, что несчастье было возможным результатом.
  • В другой работе, «Разделение труда в Общество », Дюркгейм предложил, чтобы до — индустриальные общества поддерживали свою социальную солидарность через механистическое чувство общности и через свою религиозную принадлежность.
  • В то время как социальная солидарность поддерживалась в до — индустриальных обществах через механистическое чувство сходства и зависимости наряду с общинной религиозной принадлежностью, в индустриальных обществах социальная солидарность будет поддерживаться взаимозависимостью специалистов по друг друга.
  • Специализированные люди будут иметь много общего со своими коллегами, и, как члены тех же религиозных конгрегаций в до — промышленных обществах , сотрудники смогут развить прочные узы социальной солидарности через свои занятия.

• Четыре социальные революции

  • После этого обычно развивается аграрное общество , за которым следует период индустриализации (иногда за этим заключительным этапом следует индустрия сферы услуг).
  • В индустриальном обществе основными средствами существования являются промышленность , которая представляет собой систему производства, основанную на механизированном производстве товаров.
  • В то время как в до — промышленных обществах отношения обычно развивались в месте поклонения или через родство и жилье, в промышленных обществах отношения и дружба могут возникать на работе.
  • В пост- индустриальном обществе основные средства к существованию получены от работы, ориентированной на оказание услуг, в отличие от сельского хозяйства или промышленности .
  • Важно отметить, что термин «пост- индустриальный » все еще обсуждается, отчасти потому, что это текущее состояние общества .

• Открытые и закрытые системы стратификации

  • Обычно верхний слой общества имеет тенденцию иметь много собственности, а также престиж и социальное влияние.
  • Core Промышленные страны , похоже, имеют более идеальную систему открытого класса, чем менее промышленно развитых стран , в которых меньше возможностей для экономического развития.
  • По сравнению с промышленно развитыми, открытыми системами, до — промышленных обществ в основном оказались системами закрытого класса с низкой социальной мобильностью.
  • Общество , в котором доминируют традиционные или религиозные кастовые системы, возможность социальной мобильности маловероятна.
  • Открытая система описывает общество с мобильностью между разными социальными классами.

• Теория демографического перехода

  • Общества развиваются в предсказуемом континууме, эволюционируя от неиндустриализированного к постиндустриальному.
  • На первом этапе до — промышленное общество , уровни смертности и рождаемости высоки и примерно сбалансированы.
  • Рост населения на этом этапе обычно очень медленный, потому что общество ограничено доступным продовольствием; поэтому, если общество не разработает новые технологии для увеличения производства продуктов питания (например, обнаружит новые источники пищи или добьется более высоких урожаев), любые колебания в уровне рождаемости вскоре будут соответствовать уровню смертности.
  • Степень, в которой это применимо к менее развитым обществам сегодня, еще предстоит увидеть.
  • Разбейте модель / теорию демографического перехода на пять узнаваемых этапов в зависимости от того, как страны достигают индустриализации

• Социология и социальные науки

  • В общем, психология изучает человеческий разум и поведение на микроуровне (или индивидуальном); социология изучает человека , общество ; Психология фокусируется на психических и мыслительных процессах (внутренних), тогда как социология сосредотачивается на человеческом поведении (внешнем).
  • Политология изучает управление группами и странами; а экономика занимается производством и распределением богатства в обществе .
  • Следовательно, даже когда Дюркгейм и Маркс сформулировали закономерные модели перехода от до — индустриального к индустриальному обществу , Вебер интересовался, казалось бы, «иррациональными» идеями и ценностями, которые, по его мнению, , также способствовал переходу.

• Капитализм, модернизация и индустриализация

  • По мере того как западные общества перешли от до — индустриальных экономик, основанных главным образом на сельском хозяйстве, к индустриальным обществам в 19 веке, некоторые люди беспокоились о влиянии таких изменений на общество, и отдельных людей.
  • Согласно Дюркгейму, типы социальной солидарности соотносятся с типами общества .
  • Дюркгейм ввел термины «механическая» и «органическая солидарность» как часть своей теории развития обществ в Разделе труда в Обществе (1893).
  • Механическая солидарность обычно действует в «традиционных» и малых обществах .
  • Органическая солидарность проистекает из взаимозависимости, которая возникает из специализации работы и взаимодополняемости между людьми — развитие, которое происходит в «современном» и « индустриальном » обществах .

• Социальное развитие

  • Некоторые скотоводческие общества также в какой-то мере занимаются садоводством и производством продуктов питания, и в большинстве промышленных и пост- индустриальных обществ все еще ведется сельское хозяйство, только в ограниченном объеме.
  • индустриальное общество — это общество , в котором основными средствами существования являются промышленность .
  • Подобно аграрным обществам , промышленным обществам увеличиваются излишки продовольствия, что приводит к более развитой иерархии и значительно большему разделению труда.
  • В то время как отношения в до — промышленных обществах с большей вероятностью развивались через контакт в месте отправления культа или из-за близости жилья, промышленное общество объединяет людей со схожими занятиями, что часто приводит к формированию дружбы через работу. [7]
  • Пост- индустриальное общество — это общество , в котором основные средства существования получены от работы, ориентированной на оказание услуг, в отличие от сельского хозяйства или промышленности .[8] Здесь важно отметить, что термин «пост- индустриальный » все еще обсуждается отчасти потому, что это текущее состояние общества ; трудно назвать явление, когда оно происходит.

• Механическая и органическая солидарность Дюркгейма

  • Механическая солидарность обнаруживается в менее структурно сложных обществах , в то время как органическая солидарность возникает в индустриальных обществах .
  • Социолог Эмиль Дюркгейм охарактеризовал две категории социальной солидарности: органическую и механическую.
  • В обществе , демонстрирующем механическую солидарность, его сплоченность и интеграция проистекают из однородности индивидов.
  • Это происходит из взаимозависимости, которая возникает из специализации труда и взаимодополняемости между людьми — развитие, которое происходит в «современном» и « индустриальном » обществах .
  • Приведите примеры обществ , скрепленных механической или органической солидарностью

Meet the Three Industrial Revolutions Unit

После завершения этого раздела вы сможете:

• Определите термин «промышленная революция».
• Опишите каждую из первых трех промышленных революций.
• Опишите влияние каждой промышленной революции на общество.

Что общего между паром, наукой и цифровыми технологиями?

Это первые три промышленных революции, которые изменили наше современное общество. С каждым из этих трех достижений — паровой машиной, эпохой науки и массового производства и развитием цифровых технологий — мир вокруг нас в корне измененный.

И прямо сейчас это происходит снова, в четвертый раз.

Итак, мы все вместе стоим на пороге Четвертой промышленной революции. Но на этот раз революция происходит за счет облачных технологий, социальных сетей, мобильных устройств, Интернета вещей (IoT) и искусственного интеллекта (AI), а также увеличения вычислительная мощность и данные.

Здесь есть что распаковать. И поэтому мы создали этот маршрут: чтобы помочь вам понять, где мы были и куда мы направляемся дальше, и что все это значит для вас.

Прежде чем мы перейдем к деталям Четвертой промышленной революции, давайте рассмотрим некоторые основы. Начнем с определения термина «промышленная революция».

Подождите, я думал, что промышленная революция случилась только один раз?

Итак, возможно, вы помните, как изучали промышленную революцию на уроке истории и говорили о том, как паровые машины и фабрики изменили ландшафт европейской и американской экономики и общества. Но разве это не случилось только один раз?

В своей книге Четвертая промышленная революция Клаус Шваб, основатель и исполнительный председатель Всемирного экономического форума, Международной организации государственно-частного сотрудничества, утверждает, что на самом деле существует четыре различных периода промышленная революция на протяжении всей истории, включая ту, которую мы начинаем прямо сейчас.Шваб описывает промышленную революцию как появление «новых технологий и новых способов восприятия мира, [которые] вызывают глубокие изменения в экономической сфере. и социальные структуры ».

Итак, первая — паровая — это была первая промышленная революция. За ним последовала эпоха науки и массового производства, а затем цифровая революция. Сейчас мы находимся в начале следующего этапа резкого технологического развития. и социальные изменения — четвертая промышленная революция.

Будьте уверены, далее мы рассмотрим каждый из них более подробно.

Первая промышленная революция: эпоха механического производства

Оказывается, при нагревании воды появляется пар. А начиная примерно с 1760 года, когда появилась паровая машина, пар стал двигателем во всем, от сельского хозяйства до текстильного производства.

Раньше общество было в основном аграрным, что является причудливым способом сказать, что раньше жизнь была сосредоточена вокруг земледелия.Но с помощью пара эти аграрные общества уступили место урбанизации. Мир стал полагаться на паровую силу и станки, в то время как пароходы и железные дороги произвели революцию в том, как люди добирались из пункта А в пункт Б. А что стало новым центром общественной жизни? Фабрика.

Но заводская жизнь была тяжелой. Неквалифицированные фабричные рабочие были дешевы и многочисленны. Их заставляли работать много часов, часто в небезопасных условиях. Даже дети работали на фабриках, работая вместе со взрослыми по 14 часов.Такие условия выдержали в 20 век.

В конечном итоге прогрессирующая индустриализация создала средний класс квалифицированных рабочих. Города и отрасли росли быстрее, чем когда-либо прежде, и вместе с ними росла экономика.

Вторая промышленная революция: эпоха науки и массового производства

Дела начали ускоряться с появлением ряда ключевых изобретений. Подумайте о бензиновых двигателях, самолетах, химических удобрениях. Все изобретения, которые помогли нам работать быстрее и делать больше.

Это наука, ребята. Оно работает.

Но научные достижения не ограничились лабораторией. Научные принципы были внедрены прямо на фабрики. В частности, сборочная линия, которая эффективно использовала массовое производство. К началу 20 века Генри Форда Компания массово производила революционную Ford Model T, автомобиль с бензиновым двигателем, построенный на конвейере его заводов.

Люди следят за работой, и в начале 1900-х рабочие покинули свои сельские дома и перебрались в городские районы и на работу на фабриках.К 1900 году в городах проживало 40% населения США по сравнению с 6% в 1800 году. Наряду с ростом урбанизации, изобретения например, электрическое освещение, радио и телефоны изменили образ жизни и общения людей.

Если остановиться и подумать, это вторая промышленная революция, которая открыла современный мир.

Третья промышленная революция: цифровая революция

Итак, если вы читаете это, вы прямо сейчас переживаете некоторые из чудес цифровой революции.Вы наслаждаетесь облаком, Интернетом и каким-то удобным устройством, позволяющим получить доступ к обоим. Вы даже можете читать это на своем телефоне.

Привет. Добро пожаловать в цифровую революцию.

Начиная с 1950-х годов, третья промышленная революция принесла полупроводники, мэйнфреймы, персональные компьютеры и Интернет — цифровую революцию. То, что раньше было аналоговым, перешло на цифровые технологии, например старый телевизор, которым вы пользовались. для настройки при замене антенны (аналоговой) подключенным к Интернету планшетом, который позволяет транслировать фильмы (цифровые).

Переход от аналоговых электронных и механических устройств к повсеместным цифровым технологиям радикально изменил отрасли, особенно глобальные коммуникации и энергетику. Электроника и информационные технологии начали автоматизировать производство и принимать поставки цепи глобальные.

Четвертая промышленная революция: начинается сейчас!

Каждая из этих первых трех промышленных революций представляла собой глубокое изменение. Мы говорим о серьезных социальных преобразованиях.Жизнь превратилась из фермы в фабрику, и люди переехали из деревни в город с представлением. механического производства. Образ жизни и работы людей коренным образом изменился с открытием электричества и массового производства. А совсем недавно цифровая революция изменила почти все отрасли, в очередной раз изменив образ жизни, работы и образа жизни людей. и общаться.

Итак, где мы сейчас? Что ж, в настоящий момент многие технологии, о которых люди мечтали в 1950-х и 60-х годах, стали реальностью.Может, у нас еще нет летающих машин, но есть роботы! Плюс есть генетическое секвенирование и редактирование, искусственный интеллект, миниатюрные датчики и 3D-печать, и это лишь некоторые из них.